Девушка в отчаянии вскочила, подбежала к открытому роялю и начала играть, но Губерт тотчас же очутился возле нее.
— Ах, мой любимый вальс! — воскликнул он. — Конечно, музыка лучше всего передает чувства. Не правда ли?
Маргарита отчаялась: сегодня все было в заговоре против нее. Это была единственная пьеса, которую она знала наизусть, но она не решилась играть по нотам, так как видела, что Губерт только и выжидает паузы, чтобы выразить словами чувства, переполнявшие его сердце, а потому изо всех сил в самом бурном темпе барабанила этот вальс. Получалось что-то ужасное; лопнула струна, но шум был такой, что должен был заглушить всякое объяснение.
— Разве здесь уместно фортиссимо? — отважился спросить Губерт. — Мне кажется, вся пьеса должна исполняться совсем пиано?
— А я исполню ее фортиссимо, — заявила Маргарита, так ударив по клавишам, что лопнула вторая струна. Асессор, будучи немного нервным, вздрогнул:
— Вы испортите этот прекрасный инструмент, — произнес он.
— На что же существуют на свете настройщики? — крикнула Маргарита.
Заметив, что этот «музыкальный шум» неприятен Губерту, она забарабанила с еще большей силой, хладнокровно пожертвовав третьей струной. Это, наконец, подействовало. Асессор убедился, что сегодня не удастся объясниться, и решил отступить.
Когда он ушел, Маргарита встала и заперла рояль.
— Лопнули три струны, — произнесла она с некоторым удовлетворением, — но все же я не дала ему объясниться; пусть с ним разделывается папа.
Она села к столу, взяла книгу и снова углубилась в «Историю германистики».
Несколькими часами позднее Вольдемар Нордек возвращался верхом из Л., куда поехал сегодня утром и где довольно часто бывал в последнее время. Он знал, что его отношения с матерью являлись предметом разговоров в Л., а потому старался не давать пищи всяким вздорным слухам и показывал всем, что совершенно спокоен. Теперь, когда он был в лесу один, его лицо выражало глубокую тоску, а лоб был мрачно нахмурен. Он ехал шагом, не разбирая дороги, и на одном из перекрестков машинально придержал лошадь, чтобы пропустить летевшие во весь дух сани.
Норман вдруг поднялся на дыбы; всадник так сильно дернул узду, что лошадь испугалась и бросилась в сторону, попав при этом в канаву, шедшую вдоль дороги и только слегка прикрытую снегом, и чуть не упала вместе с всадником. Однако Вольдемар быстро заставил коня выскочить из канавы.
Между тем сани по приказанию сидевшей в них дамы остановились, и молодой человек приблизился к ним. Сидевшая в них дама была бледна и заметно взволнована.
— Простите, графиня Моринская, если я перепугал вас, — произнес он, — моя лошадь испугалась неожиданной встречи.
Ванда была не из пугливых и причиной ее сильной бледности являлся, вероятно, не столько испуг, сколько неожиданная встреча.
— Надеюсь, вы не ушиблись? — спросила она.
— Я — нет, но Норман… — Вольдемар не договорил и быстро соскочил с седла. Лошадь, видимо, повредила себе заднюю ногу. Вольдемар быстро осмотрел ее и снова обратился к молодой графине. — Это пустяки, — произнес он прежним холодным и принужденным тоном, — прошу вас не терять из-за этого своего времени.
Вслед за тем он, поклонившись, отступил в сторону, чтобы пропустить сани.
— Разве вы не сядете на лошадь? — спросила Ванда, видя, что он обернул поводья вокруг руки.
— Нет, Норман сильно хромает; ему больно идти, и он не может нести всадника.
— Но ведь до Вилицы два часа езды, — заметила Ванда, — не можете же вы проделать этот путь пешком, да еще медленным шагом.
— Но мне не остается ничего другого, — спокойно ответил Нордек. — Я должен отвести свою лошадь хотя бы в ближайшую деревню, куда потом могу послать за ней.
— Но уже стемнеет, прежде чем вы достигнете замка.
— Не беда, я знаю дорогу.
Молодая графиня бросила взгляд на дорогу, ведущую в Вилицу и терявшуюся в лесу.
— Не лучше ли было бы, если бы вы воспользовались моими санями? — тихо, не подымая глаз, произнесла она. — Мой кучер мот бы тем временем отвести вашу лошадь в деревню.
Вольдемар с изумлением посмотрел на нее; это предложение крайне поразило его.
— Благодарю вас, но вы, вероятно, едете в Раковиц…
— Крюк через Раковиц не так велик, — поспешно перебила его Ванда, — а оттуда вы сможете один ехать в моих санях.
Эти слова были произнесены с трудом, и в них слышалась большая тревога. Прошло несколько секунд, пока Вольдемар ответил:
— Я думаю, будет лучше, если я поеду прямо в Вилицу.
— Но я прошу вас не делать этого, а ехать со мной.
На этот раз в голосе Ванды так ясно слышался страх, что Вольдемар перестал противиться. Он передал кучеру лошадь, приказав ему как можно осторожнее доставить ее в ближайшую деревню, и вскочил в сани, причем разместился на находящемся позади сиденья месте для кучера и взял вожжи.
Поездка происходила в полном молчании. Вольдемар сосредоточил все свое внимание на лошадях, а Ванда, завернувшись в шубу, даже ни разу не повернула головы.
Было уже начало марта, но зима в этом году, казалось, вовсе не хотела кончаться. Дорога сначала шедшая по полю, снова повернула в лес, где снег был так глубок, что лошади, с трудом передвигая ноги, шли шагом. Темные сосны, стоявшие по бокам дороги, низко склонялись под тяжестью покрывавшего их снега; одна из ветвей задела голову Вольдемара, и облако белых хлопьев посыпалось на его спутницу. Последняя слегка обернулась к нему и проговорила, указывая на деревья:
— Дорога в Вилицу все время идет по такому лесу.
— Это для меня не новость, — улыбнулся Вольдемар, — я достаточно часто езжу по этой дороге.
— Но не ходите пешком и притом в сумерки. Неужели вы не знаете или не хотите знать, что вам грозит опасность?
Улыбка сбежала с лица молодого человека и уступила место обычной серьезности.
— Если бы я сомневался в этом, то пуля, на днях пролетевшая над моей головой, когда я возвращался из пограничного лесничества, наверное, сделала бы меня умнее.
— Ну, если вы уже имели опыт в данном отношении, то ваши постоянные поездки без провожатого являются прямо-таки вызовом, — воскликнула Ванда, не будучи в состоянии скрыть свой страх.
— Я никогда не выезжаю без оружия, а от выстрела из-за угла меня не оградит никакой провожатый. Если я начну выказывать страх и принимать всякие меры предосторожности, то моему авторитету наступит конец.
— А если бы та пуля попала в вас? — слегка дрожащим голосом спросила Ванда. — Вы понимаете, как близка была опасность?
Молодой человек слегка наклонился к ней и спросил:
— Так, значит, вы хотели спасти меня от подобной опасности, когда настаивали на том, чтобы я проводил вас?
— Да, — последовал еле слышный ответ.
Нордек хотел что-то сказать, но вдруг выпрямился, натянул вожжи и с горечью произнес:
— Вам придется ответить за это перед вашей партией!
Ванда обернулась к нему и посмотрела ему прямо в глаза.
— Да, потому что вы открыто объявили нам войну, хотя в вашей власти было предложить нам мир.
— Я сделал то, что должен был сделать; вы забываете, что мой отец — немец.
— А ваша мать — полька.
— Вам незачем с таким упреком говорить мне это. Эта роковая рознь уже стоила мне достаточно дорого.
— Да, но всякий другой постарался бы добиться примирения; при некоторых уступках между сыном и матерью оно было бы вполне возможным.
— Между сыном и матерью — может быть, но не между княгиней Баратовской и мной, — сухо и твердо произнес Нордек.
Ванда ничего не ответила; она осознавала, что он прав, а вместе с тем чувствовала, что этот человек, считавшийся холодным и черствым, сильно страдал от разлада со своей матерью. Он до сих пор не мог простить ей безграничную любовь к младшему сыну и полное равнодушие к нему, старшему.
Лес кончился, лошади побежали быстрее, и вскоре показался Раковиц. Вольдемар хотел свернуть на большую дорогу, но Ванда остановила его.
— Высадите меня, пожалуйста, у деревни, я пойду пешком.
Нордек несколько мгновений молча смотрел на нее, а затем спросил:
— Значит, вы не решаетесь показаться в Раковице в моем обществе? Да, да, я совсем позабыл, что этого вам никогда не простят. Ведь мы — враги.
— Исключительно по вашей вине, — заявила Ванда. — Никто не заставлял вас враждовать с нами. Наша борьба не затрагивает вашего отечества.
— Лучше не будем касаться этого вопроса, — с горечью произнес Вольдемар. — Я не могу находиться между двумя враждующими партиями. Я должен был на чем-либо остановить свой выбор. Никто не знает, чего он мне стоил, но все равно я его сделал и на том останусь, хотя знаю, что он, быть может, будет стоить мне жизни и обязательно вызовет ненависть всей Вилицы, моей матери, брата, а также и вашу. Но я не избалован любовью и лаской, а потому можете ненавидеть меня, Ванда! Быть может, это самое лучшее для нас обоих!
— Лучше не будем касаться этого вопроса, — с горечью произнес Вольдемар. — Я не могу находиться между двумя враждующими партиями. Я должен был на чем-либо остановить свой выбор. Никто не знает, чего он мне стоил, но все равно я его сделал и на том останусь, хотя знаю, что он, быть может, будет стоить мне жизни и обязательно вызовет ненависть всей Вилицы, моей матери, брата, а также и вашу. Но я не избалован любовью и лаской, а потому можете ненавидеть меня, Ванда! Быть может, это самое лучшее для нас обоих!
Они подъехали к деревне. Соскочив со своего места, Нордек протянул руку и хотел помочь молодой графине выйти из саней, но она молча отстранила ее и обошлась без его помощи. Не произнеся ни слова, она только поклонилась и хотела идти.
Вольдемар отступил, его лицо снова стало мрачным, отказ явно глубоко оскорбил его.
— Я пришлю сани завтра, — холодно произнес он, — с благодарностью, если вы только не откажетесь от нее, как от той ничтожной услуги, которую я только что попытался оказать вам.
Казалось, Ванда боролась сама с собой; она уже собралась идти, но остановилась и, запинаясь, произнесла:
— Господин Нордек!.. Я… вы должны обещать мне, не подвергаться опасности, как хотели сделать это сегодня. Вы правы; вас ненавидит вся Вилица: не облегчайте ей возможность сразить вас… прошу вас об этом.
Услышав слова Ванды, Вольдемар густо покраснел.
— Вы просите? Хорошо… я буду осторожнее, — тихо произнес он.
— Тогда прощайте!
Ванда повернулась и пошла по дороге в деревню. Нордек смотрел ей вслед до тех пор, пока она не исчезла за ближайшим домом, а затем вскочил в сани и помчался по направлению к Вилице. Вынув револьвер из кармана, он положил его рядом с собой и, с обычной уверенностью управляя лошадью, внимательно оглядывался по сторонам. Этот упрямый человек, не знавший страха, вдруг стал осторожным и осмотрительным; ведь теперь он знал, что есть существо, которое беспокоится за его жизнь.
Глава 18
Со времени отъезда отца Ванда жила в Раковице одна, но княгиня часто навещала ее и в данный момент как раз находилась в этом имении, решив провести тут несколько дней.
Утром на следующий день после ее приезда они сидели в комнате молодой графини; только что были получены известия от своих и они еще держали в руках распечатанные письма. Однако эти известия, казалось, были малоутешительны, так как Ванда была очень серьезной, а княгиня — очень хмурой. Наконец, отложив в сторону письмо своего брата и сына, графиня проговорила:
— Опять отброшены! Настоящего успеха все еще нет! Можно совсем прийти в отчаяние!
Ванда опустила лист, который держала в руках, и заметила:
— Папа пишет в очень мрачном тоне; все хотят повелевать, никто не хочет повиноваться. Что из этого выйдет!
— Твой отец видит все в слишком черном свете, — успокоила ее княгиня, — это уже черта его характера. Лев, несмотря на все неудачи, вероятно, теперь счастлив; мой брат, наконец, внял его просьбам и поручил ему самостоятельное командование. Его отряд находится совсем близко от границы, но ни я, ни ты, ни на минуту не можем повидаться с ним.
— Ради Бога, не внушай ему подобных мыслей! — воскликнула Ванда, — ради свидания с нами он сделает какое-нибудь безумие.
— Этого он не сделает, — серьезно произнесла княгиня, — так как получил строжайший приказ не покидать своего поста. Что он пишет тебе? Письмо ко мне очень короткое и написано наспех; твое, кажется, более содержательное?
— Оно содержит очень мало из того, что для нас, вынужденных бездействовать, представляется самым важным. Лев пишет только о своей любви и в самый разгар войны находит время мучиться своей ревностью.
— Странный упрек из уст невесты! — с легкой насмешкой заметила княгиня. — Другая на твоем месте была бы счастлива, что даже в такое время мысли ее жениха поглощены ею.
— Речь идет о борьбе не на жизнь, а на смерть, и я требую от мужчины подвигов, а не любовных клятв.
— Теперь, когда представляется случай проявить себя, Лев, без сомнения, воспользуется им, — возразила княгиня, нахмурившись и складывая письма. — По всей вероятности, на этих днях надо ждать сражения около самой границы. Какое большое значение могла бы иметь при этом Вилица!
Ванда посмотрела на тетку своими темными глазами.
— Вилица? — повторила она. — Знаешь, тетя, я, конечно, понимаю необходимость, удерживающую тебя там, но не была бы в состоянии приносить такую жертву и ежедневно видеться с человеком, с которым была в таких же отношениях, как ты со своим сыном.
— Да этого никто, кроме нас двоих, и не выдержит, — с горькой иронией ответила княгиня. — Надо отдать справедливость, Ванда, ты была права в своем суждении относительно Вольдемара; я представляла себе борьбу с ним более легкой.
— Он — твой сын; ты все время забываешь об этом.
Княгиня подперла голову рукой.
— Он достаточно позаботился о том, чтобы я этого не забывала; к несчастью, Нордек не оставил мне мальчика и я никогда не могла быть ему настоящей матерью. Будь иначе, я воспитала бы его в духе нашего народа. — Тон, которым говорила княгиня, был совершенно необычен в ее устах по отношению к старшему сыну; ведь до сих пор все нежные чувства, столь редко проявлявшиеся у нее, относились к младшему. — Но все равно мы враги и останемся ими. Это надо перенести так же, как и многое другое! — воскликнула княгиня и, вдруг оборвав свою речь, как бы не желая поддаваться овладевшему ею настроению, поспешно встала.
В эту минуту вошел слуга с докладом, что приехал дворецкий из Вилицы и немедленно желает видеть княгиню.
— Павел? Значит, что-то случилось? Пусть войдет!
Вошел Павел. Это был слуга покойного князя Баратовского, последовавший за ним в изгнание и теперь занимавший в Вилице место дворецкого. Старик казался взволнованным и встревоженным.
— Что скажешь? Что случилось в Вилице? — спросила княгиня.
— В самой Вилице ничего, — доложил Павел, — но в пограничном лесничестве… там опять вышли неприятности с солдатами. Лесничий наставил патрулю всяких препятствий по дороге, дело чуть не дошло до открытого столкновения.
С уст княгини чуть не сорвался возглас сильнейшего недовольства.
— Глупость этих людей вечно нарушает наши планы! Именно теперь, когда нужно во что бы то ни стало отвлечь внимание от этого лесничества, они умышленно обращают его на себя. Ведь я же приказывала Осецкому быть осторожным и сдерживать своих подчиненных. Туда непременно надо послать нарочного и напомнить ему это строгое приказание.
Ванда также подошла ближе; происшествие в пограничном лесничестве, очевидно, сильно заинтересовало и ее.
— Господин Нордек, к сожалению, уже предупредил нас, — нерешительно продолжал Павел. — Он уже дважды предостерегал лесничего под угрозой наказания, теперь же, после этого нового случая, послал ему приказание со всеми своими людьми перебраться в Вилицу.
— А что сделал Осецкий? — поспешно прервала его княгиня.
— Он решительно отказался подчиняться и велел передать хозяину, что пограничное лесничество поручено ему, и он там останется.
На лице княгини выразился испуг. Прошло несколько секунд, пока она проговорила:
— А как решил мой сын?
— Господин Нордек заявил, что после обеда сам съездит туда.
— Один? — воскликнула Ванда.
— Молодой барин всегда ездит один, — ответил Павел.
Княгиня, казалось, не слышала последних слов, очевидно, будучи поглощена своими мыслями, но затем, как-то очнувшись от них, проговорила:
— Позаботься, Павел, о том, чтобы сейчас же запрягали; ты поедешь со мной в Вилицу. Ступай!
Старик ушел.
Не успела дверь закрыться, как Ванда быстро подошла к тетке и воскликнула:
— Ты слышала, тетя? Он хочет ехать в лесничество!
— Ну, да! — холодно ответила княгиня. — Что же дальше?
— Что дальше? Ты думаешь, что Осецкий покорится?
— Нет, он ни в коем случае не должен этого делать. Его лесничество в данный момент крайне важно для нас; нам непременно нужно иметь там преданных людей. Безумно именно теперь начинать эту историю.
— Теперь лесничество для нас пропало, — с запальчивостью воскликнула Ванда. — Вольдемар заставит там всех подчиняться только ему.
— В данном случае он этого не сделает, — ответила княгиня, — так как избегает какого бы то ни было, насилия. Я знаю, что его очень просили об этом; власти очень боятся, что восстание перейдет сюда. Осецкий уступит только силе, Вольдемар же так не поступит.
— Но ты ведь не допустишь этого? — воскликнула молодая графиня, — ты ведь поедешь в Вилицу, чтобы предостеречь и удержать его?
Княгиня с изумлением посмотрела на свою племянницу.
— Что тебе вздумалось? Предостережение из моих уст выдало бы Вольдемару все, что теперь еще, может быть, можно предотвратить.