— Помаши над углями, а то жар уйдет, — скомандовала она, продолжая колдовать на рыбой.
Уложила в кеци[24] листья, потом рыбу, сверху насыпала горошины черного перца и пару лавровых листьев, закрыла куском жести и поставила на угли.
— Ты сверху насыпь углей, а я быстро мчади испеку, — велела бабушка.
Ее коричневые руки в пигментных пятнах молниеносно зачерпнули просеянной кукурузной муки и принялись месить шар влажного теста.
— Тут самое главное — угадать, сколько воды, — не упускала она шанса научить меня премудростям, — мало нальешь — получится сухо, много — не пропечется и развалится.
— А как угадать? — почесывая комариные укусы, озаботилась я.
— А это уже от твоего мастерства зависит: чаще будешь руками работать, сама всему научишься, — ввернула бабушка.
Тем временем от нашего кеци со свистом повалил ароматный парок.
Бабушка попробовала пальцем раскаленную чугунную сковороду (та зашипела), бережно выкатила из миски шар теста и уложила на дно, потом быстро-быстро растоптала пальцами тесто в ровный блин.
— А посередине сделаем дырочку, чтобы пар выходил, — ткнула пальцем бабушка в центр мчади и накрыла его крышкой.
— Прямо как в детстве, — довольно сказал папа после завтрака, надевая шляпу. — Давно я так вкусно не ел — рыба и мчади!
— В следующий раз я всю ночь спать не буду!!! — прокричала я вслед папе.
Бабушка только хмыкнула.
Как папа строил дом
Наш старый дом, который состоял из одной перегороженной занавесками на четыре отсека комнаты, явно стал мал для разросшейся семьи.
Для начала немного о папе.
На моей памяти он всегда был толстым.
Ходил всегда в сером костюме и шляпе, которую у нас называют «цилиндром».
— Хорошо Людмиле Гурченко, — вздыхал папа, — у нее штаны небось не падают.
Вообще-то в молодости он был штангистом и крал сердца прекрасных одесситок — в студенческие годы, а потом женился, стал вечным тамадой и приобрел медвежьи ухватки.
Я однажды увидела его издалека, он ждал нас на углу, и сказала маме — смотри, папа как будто арбуз проглотил!
Мама меня дернула и предупредила, чтобы я не смела такую ересь еще раз сказать, папа может обидеться. Видимо, тактичность не входила в список моих сильных сторон, но поскольку я — папина копия, то и что за претензии, я не понимаю?!
Папу все зовут Мурадович. Это в Грузии форма грубовато-ласкового обращения к старшим, которые вроде как свои в доску — не пилят мозг молодежи наставлениями.
А уж папа-то! Он ни разу не начальник по натуре, совсем.
Итак, пришла необходимость, как ни противились наши с папой души, расширять старый дом.
— Есть два варианта, — рассуждал папа, — либо новый дом строим где-то рядом, а пока живем в старом, либо — новый дом строим вокруг старого!
— И все равно живем в старом, — заключила мама утомленно: она жила в деревне только по выходным, поэтому все решения относительно дома принимал папа.
— Я тоже люблю старый дом, — насупилась я.
Итак, папа принялся строить дом.
Выглядело это так: все члены семьи наперебой предлагали свои варианты, папа слушал, делая вид, что дремлет, потом говорил, что это все баловство и городские штучки.
— Па, винтовую лестницу перед домом, а?
— Я и по прямой еле хожу, вы хотите, чтобы я шею себе свернул?
— Ну тогда широкий балкон вкруговую!
— Зачем вам балкон со стороны коровника — навоз нюхать? Будет кафедра со двора, и хватит.
— Па! Ну давай сделаем плоскую крышу!
— Дом без крыши — как безрогая корова, — заключал папа.
— Ну оттуда же на море можно будет смотреть!
— Хочешь смотреть на море — иди на море. — Спорить с папой было бесполезно.
Он выбрал второй вариант, как сберегающий средства и полезную площадь: старый дом остается в неизменном виде, а новый отрастает от него в виде пристроек. Никаких профессиональных услуг он не признавал:
— Веками наши предки строили дома сами, и никто им проектов не чертил, — надменно отметал он наши робкие предложения сначала хотя бы вообразить реальные границы будущего строения в метрах. — И вообще — тут не принято выделяться. Как люди строят, так и я!
Папа приглашал домой двух соседских пьяниц — Ахмеда и Рифата, ставил на стол чачу, они сначала стеснялись бабушки, которую безмерно уважали, и вели чинный разговор, но, видя кроткое выражение ее лица и постепенно наливаясь алкоголем, смелели и переходили на привычный ор.
— Они все тут малость туги на ухо, — морщилась бабушка на кухне, нарезая помидоры для салата.
Папа вместе со своими строителями чертил план очередной комнаты, которую просто пририсовывали к имеющемуся дому.
— Это будет гостиная, — покачиваясь, указывал он перстом на листочек в клетку, выдранный из моей школьной тетради.
Утром Ахмед и Рифат приходили, рыли фундамент, заливали бетон, замешивали раствор и резали брикеты. Через неделю гостиная была готова.
— Мурадыч! — орал следущим вечером Ахмед. — А гараж тебе не нужен?
— Как не нужен, — спохватывался папа, — гараж для меня — первое дело!
На стол выкладывался дежурный чертеж, три головы сталкивались в архитектурных муках, гараж пририсовывался к гостиной.
— Нет, — осеняло вдруг папу. — Между гаражом и жилой комнатой должен быть холл!
Ахмед и Рифат влюбленными глазами смотрели на папу — еще бы, он знал слово «холл»! Наливая очередную стопочку чачи, они одобряли любые поправки к проекту.
Бабушка несла на стол каурму[25] и ничем не выражала своего отношения к происходящему.
— А лестница наверх? — задумывался папа, почесывая лысину. — Надо было гостиную чуть побольше делать… Ничего, лестницу сделаем поуже!
Вечер неизменно завершался арией «Смейся, паяц!», которую папа предварял беседой об Одесском оперном театре и своей мечте о певческой карьере. Ахмед и Рифат подавленно молчали, во-первых, они не разбирались в опере, во-вторых, понимали, что скоро идти домой, в темноте и по злым собакам.
Мама, приехав на выходные, увидела бетонный лабиринт и предъявила ультиматум: либо папа приведет нормальных рабочих и будет строить хотя бы второй этаж по проекту, либо она отказывается жить в этом модернистском кошмаре.
— Мало того, что выходит не дом, а избушка на курьих ножках, — вещала мама, — так еще и ты с этими ханыгами сопьешься! Образованный человек, что у тебя с ними общего?!
Я ничего не понимала ни в архитектурных тонкостях, ни в социальной дистанции и просто радовалась, что у нас будет большой дом, а у меня лично — собственная комната.
Но все-таки мне пришлось принять в строительстве самое живое участие.
— Русико только что родила, бабушка ей помогает, у мамы — экзамены, потом полевая практика, — перечислил папа все причины, по которым выходил единственный расклад: кормить рабочих, занятых на стройке дома, придется мне.
— Па!!! У меня каникулы! — ошарашенно напомнила я.
— Тебе уже одиннадцать, — парировал папа. — В мое время такие девочки уже всё хозяйство вели!
— О-о-о-о-о, — разочарованно протянула я, впрочем — не слишком яростно, потому что папа меня уважал и даже намерен был доверить такое важное взрослое дело.
— Не переживай, — утешил папа, — на море будем ходить, или… или лучше на речку, и мороженое покупать, а с детьми ты и так играешь.
— Па, ну я же не умею, — неуверенно попыталась я выложить последний козырь.
— Ты у меня самая толковая, — прикрыв веки, побил все козыри папа. — Я бы сам готовил, но днем-то мне работать надо, а без обеда рабочие такого понастроят, что не дай бог.
Кажется, мне никто ничего не предлагает, а просто ставят перед фактом.
— Этот ребенок будет ваших рабочих кормить? — не скрыли неодобрения соседки. — Попросил бы нас — что мы, не люди, что ли?!
— Эта девочка получше вашего все умеет, — надменно отрезал папа.
Я смутилась и стала размером со спичечный коробок.
На обед я пожарила курицу с картошкой и нарубила огромную миску салата из помидоров и огурцов.
Рабочие ждали обеда, повесив носы: глядя на лохматую козявку в шортах, они ждали максимум горелой глазуньи.
— Ва, — восхитились они при виде старательно сервированного стола.
Старший мастер Ниаз недовольно пожевал крылышко и громко пожаловался на гастрит.
Я съежилась и пошла на свое тунговое дерево ждать папу.
— Хозяин, — высказал вечером претензии Ниаз, — я не нанимался в бирюльки играть, у меня тяжелая работа, и питание должно быть горячее — я без первого не могу!
Папа смерил его взглядом и пообещал:
— Будет тебе первое.
Утром папа дал мне подробные указания по поводу борща: я запоминала с ходу, в конце концов столько раз наблюдала живой процесс!
— Будет тебе первое.
Утром папа дал мне подробные указания по поводу борща: я запоминала с ходу, в конце концов столько раз наблюдала живой процесс!
Косточку с мясом сварила, капусту нашинковала, свеклу с морковкой потушила.
Под конец, пыхтя, еле проворачивала половник в огненной лаве, но зелень, соль и аджика были отмерены как положено.
— И это весь ваш борщ? — хмыкнула я, раскладывая порции — по куску красноватой отварной говядины, побольше картошки и гущи, и под конец — по два половника жидкости.
— Ох, как хорошо, — причитал Ниаз, наворачивая моего изделия, — с ума сойти, я такого борща с Одессы не ел!
— О, ты бывал в Одессе? — расцвел папа. — А как тебе тамошний оперный театр? Я вот вполне мог бы спеть «Смейся, паяц»!
— Не знаю, — скривился Ниаз, — при ребенке не хочу рассказывать, но у меня там была такая женщина! Профинтил за месяц все, что заработал за сезон, — какая была жизнь!
Папа сник. Эти пошлые люди не интересовались высоким искусством.
— Если бы таким борщом мы Ахмеда и Рифата кормили, они бы не хуже дом построили, — буркнул он, выйдя во двор, и пнул брикет, который тут же раскололся надвое.
Он скучал по своей вольной архитектурной карьере, украшенной присутствием тонких, чувствительных единомышленников.
Дом мы в конечном итоге построили странноватый: второй этаж никак не мог вырулить из гипнотического влияния нижнего, лестница получалась почти вертикальная и грозилась осуществить папино предсказание насчет вероятного слома шеи. Но как он мог получиться другим, если план чертили бухгалтер и двое пьяниц, а обеды варила шмакодявка одиннадцати лет?!
Но дело на этом не закончилось.
Ведь были возведены всего-навсего стены, вставлены окна и двери — «каракошка» по-деревенски, ну и сверху поставлена жестяная крыша, которая адски нагревалась на солнце. Поэтому с течением времени возникла необходимость в ремонте: семья требовала унитаз и ванну. Папа тянул время, отнекивался и отмалчивался, но родня наседала.
И вот однажды в нашем новом деревенском доме сделался ремонт.
«Однажды» тут просто для зачина, потому что у нас в в семье слово «ремонт» сакральное и мистическое, мы жили в нем, как люди живут на тверди, рыбы в воде, а птицы в небе, много лет. Но об этом позже или вообще в другой раз.
Так вот — надо было положить метлах[26] и облепить плиткой ванную.
Привезли мастеров-имеретинцев, которые должны были как раз класть метлах на веранде — для плитки предполагалось найти кого-то получше. Ночевали они у нас, как обычно.
Для папы снова наступили блаженные времена: каждый вечер за ужином он пил вместе с мастерами, пел народные песни и арию «Смейся, паяц!», не хотел их отпускать — ему было весело чувствовать себя Цезарем.
Конечно, они тянули как могли — работали в том же темпе, как японцы молятся.
Когда метлах был необратимо закончен — ведь у всего есть конец, папа великодушно предложил мастерам заодно налепить плитку.
Они радостно согласились.
Плитка была чешская, розовая, двух разных оттенков, досталась нам чудом, ее надо было беречь и класть не дыша. Она требовала некоторого художественного вкуса: как минимум, человек, кладущий плитку, должен был увидеть то, что они — две разные. А уж потом сощурить глаз и прикинуть — ага, а может, половину сюда, половину туда?
Или в шахматном порядке? Или квадраты какие на стене выложить?
Мастера были — мало того, что бесконечно далеки от искусства, они еще и пребывали в состоянии постоянного пост-Бахуса.
Когда ванная была закончена, мама вышла оттуда бледная.
Я в свои одиннадцать и то бы ровнее налепила, не говоря уже о красоте и гармонии.
Я очень хорошо могу описать интерьер, потому что он до сих пор с нами и переделать его было никак нельзя, хотя единственный здравомыслящий человек в семье, муж старшей сестры, приехал, взревел и устроил им всем утро на плацу, но потом сказал — да хоть шеи себе сверните! — папа смутился, быстренько заплатил мастерам и отправил вон, потому что трудно быть Цезарем, когда ты такой нестрашный.
— Да что вы заладили! — оскорбился папа в конце концов, на пиликанья женской части семьи. — Мы вон в детстве вообще в мандаринах нужду справляли, и ничего — выросли! Ванная им не та, тоже мне…
Схватил топор и ушел колоть дрова.
Бабушкин дом
Тунговое дерево, стоящее в самом углу нижнего огорода, разрослось вширь, распластав гладкие толстые ветви почти параллельно земле. Большие матовые листья с прожилками были составлены в плотную крону, дающую цельную тень, нижние ветки давно обрубили в сучки, по которым так легко было забираться наверх, в мою квартирку. Но это если с пустыми руками, а мне надо втащить с собой стопку журналов и фрукты.
За оградой — аккуратно причесанные великанским гребнем чайные ряды, в точности повторяющие все мягкие изгибы холмов. С моей высоты видна сельская дорога, серебристо-голубые эвкалипты и зеленая дымка мандариновых садов.
По этой картинке местами натыканы дома — со смешными железяками на жестяных крышах. Особо модные водосточные желоба украшены голубями.
Наш дом пока недостроен, со своими неоштукатуренными стенами выглядит как затесавшийся в компанию важных господ неотесанный чурбан, бабушка ворчит:
— Что за манера — делать все такое: уа-ха-ха!
И руками показывает что-то несуразно большое.
— Сделал бы человеческий домик на четыре спальни, раз-два и готово, покрасил, обставил — легко! Нет, надо беспокоиться — что люди скажут. Они все равно что-то скажут!
Бабушка разговаривает со мной снизу — она опять что-то делает нескончаемое огородное, я разлеглась в своем тунговом убежище и чищу очередной персик. Это особенные персики — внутри ярко-желтые, сочные, половинки отделяются от багровой колючей косточки сами собой, а шкурка отслаивается, как обгоревшая на солнце кожа, легче легкого, сворачиваясь в красно-желтые лохмотья.
Остановиться невозможно — два персиковых дерева, выращенных мамой, дали плоды первый раз, да так щедро, что ветки приходится подпирать.
— Ешь, ешь, только что сорваны, совсем другой вкус, живые витамины, — одобрительно бухтит бабушка, тюкая мотыгой.
По пальцам течет густой сок, капает на раскрытый журнал «Наука и жизнь» — ах, карандаш забыла, я же «Кроссворд с фрагментами» хотела заполнить.
Ветерок холодит вымазанное лицо.
— Ты что, не помнишь, как папа дом строил? Вечером посидят, выпьют, споют, нарисуют комнату, утром — заливают фундамент!
Мы хохочем.
— А что ты там посадила?
— Каштан. — Бабушка присаживается на пенек и вытирает раскрасневшееся лицо. — Это не сейчас, а весной, надо же его окопать. Хорошее дерево, я люблю.
Каштанчик посреди взрослых яблонь и груш смотрится ребенком.
— Надо бы мне и на своем участке поработать, — задумчиво говорит бабушка. — Поедешь со мной?
— Ура-а-а-а, — впологолоса радуюсь я. Бабушкина деревня — моя любимая, там все только и ждут, что мы у них остановимся на ночлег.
— Когда уже у меня будет домик, — произносит бабушка, думая вслух.
— Ага, — поддакиваю я, очищая последний персик.
Проект для бабушкиного дома начертил дед моего одноклассника, оказавшийся приятелем дяди Шукри.
Домик был нарисован со всеми подробностями, включая шпалерные розы, тени на ступеньках и шторы, перевязанные витыми шнурами. Мы с бабушкой расстилали его на столе и разглядывали, и у обеих было чувство, что до счастья рукой подать, дом почти что готов — еще чуть-чуть, и мы потрогаем его стены.
Это был небольшой бельетажный домик, с пятью ступеньками у кружевного крыльца, с тремя окошками на фасаде — деревенским бы он точно не показался достойным внимания, они бы наверняка раскритиковали дядю за то, что вот — чиновник на службе государства, а матери пожалел хороший дом отстроить.
А бабушке и мне этот домик рисовался в самых радужных красках — и мы планировали, как я буду приезжать к ней и оставаться ночевать, и во дворе зазеленеет трава, как в Раче у Лубы-бебо, и в траве затеряются цыплята, и на кухне будет в углу бухари — камин, в котором бабушка испечет в кеци форель, и мы обязательно заведем собаку, лохматую и ушастую, и она будет не спать ночами и греметь цепью.
— Или мы будем ее спускать на ночь? Как дядя Джемал своего людоеда?
— Да ты что, — пугалась бабушка, — а ну загрызет кого.
— Наша собака будет добрая, она никого не загрызет, — возражала я, уже в мечтах со страшной ручной собакой на поводке.
— Да на черта мне добрая собака, — сердилась бабушка, — мне охранник нужен! Я же там одна буду.
— Почему одна? — терялась я. — Ах, да…
Если домик в самом деле состоится, бабушка уйдет и не будет в ежеминутной доступности. И тревога брала мое сердце двумя пальцами. Домик хотелось, но только чтобы бабушка была со мной все равно.