Вот их советы:
«Не отвечайте на телефонные звонки. Все, кто будут звонить вам с завтрашнего дня, станут просить или требовать деньги. Все! Никто не позвонит с предложением дать денег или вернуть долг — все будут только требовать с вас.
Все, кто вам должен, тут же исчезнут из виду и станут ждать, когда вы окончательно упадете — чтобы потом выкупить свои долги подешевле или вообще не гасить их.
Наиболее хитрые и жесткие кредиторы начнут тут же арестовывать ваши активы. Они не будут ждать ни дня. Не надейтесь на их милость и на какую-то справедливость. И потому, если вы хотите, чтобы ваши активы не достались самым жадным из кредиторов, завтра же начинайте их прятать.
Максимально сокращайте сотрудников! Сразу. Эта статья расходов будет вскоре для вас главной. Возмущенный персонал — самое противное зрелище. Вам только кажется, что все, кого вы взяли на работу и кому уже несколько лет платили зарплату, вас любят и готовы все вам простить. Уже завтра эти сотрудники будут плевать вам вслед и требовать с вас якобы неоплаченного отпуска. Проводите сокращение резче и быстрее, не допускайте никакой жалости!
Все имеющиеся у вас помещения сдайте в аренду какой-нибудь дочерней компании, чтобы эти площади быстро не нашли и не арестовали кредиторы, и начинайте сразу ходить по рынку и искать на них покупателей.
Далее — юристы. В ближайшие пару лет вам понадобятся хорошие юристы и адвокаты, готовьтесь!
И отложите деньги на бандитов. Через какое-то время они обязательно придут. Не все кредиторы — приличные люди. Есть люди “конкретные”, они наймут кого надо, чтобы вышибить из вас деньги».
Остальные советы звучали в том же духе: «Готовьтесь, будет жестко!»
По дороге в Тверь (июль 1996 года)
Тверьуниверсалбанк приостановил операции
Вчера слухи о затруднениях Тверьуниверсалбанка (ТУБ) подтвердились самым прискорбным образом. Представители банка официально признали, что ТУБ остановил активные операции. По их словам, остановка связана с работой в банке экспертной комиссии ЦБ. По окончании проверки, в понедельник, представители ТУБа обещают возобновить работу. Пока же все отделения банка в Москве закрыты.
«КоммерсантЪ», 5 июля 1996 года24
Временную администрацию, которую ЦБ назначил к нам в банк, возглавил Сергей Панов.
Это был сухощавый мужчина лет сорока — наверное, из каких-то советских чиновников среднего полета, а может, из военных. Я не успел еще тогда с ним близко познакомиться. С ним в центробанковской команде пришли несколько ребят помоложе, порезвее, но он был главным.
Они пришли в банк неожиданно, но резких движений не делали. Просто попросили выделить им несколько кабинетов на Трехпрудном. Там они и расположились.
Вели они себя вполне деликатно, а вначале даже робко.
Но право первой подписи у меня и у Козыревой, да и вообще у всех основных людей в Москве и Твери они забрали, и теперь все документы приходилось проводить через них.
Это не было неожиданным. Все-таки мы просили Центральный банк выдать нам стабилизационный кредит, и потому контроль над финансовыми потоками должен был оказаться в руках у представителей ЦБ.
Мы это понимали, но все равно такое положение вещей, конечно, нервировало.
В особенности напрягали мелочи, например, когда вдруг нам перестали приносить бутерброды, так как нужно было подписать какую-то платежку в соседнюю столовку, и т.п.
Мы нервничали и даже психовали, но новые правила игры приняли.
«Главное — наладить работу банка, восстановить с помощью ЦБ его платежеспособность, — говорили мы себе. — Это самое главное!»
Мы всё знали про свой банк, про его активы и пассивы, его слабости и преимущества.
И Панов, глава временной администрации, попросил меня за ближайшие пару дней составить для них план спасения банка, или, как называли его в ЦБ, план санации. Он просмотрит его — и если все будет в порядке, то мы вместе с ним поедем в Тверь, чтобы утвердить этот документ на совместном заседании совета директоров ТУБа и представителей ЦБ по Твери.
Много времени нам не требовалось, мы уже давно составили этот план и даже какое-то время ходили с ним в Центробанк.
Панов его просмотрел, в принципе одобрил, не особо вдаваясь в детали, и мы договорились назавтра ехать в Тверь.
— На чем вы поедете? — спросил я его.
— На машине. У меня же нет водителя, как у вас, банкиров, — ответил Панов и иронично улыбнулся.
Тогда, летом 1996-го, у руководителя Департамента санации коммерческих банков ЦБ РФ… не было водителя!
Я не стал ему предлагать ехать в моем автомобиле, в нашей ситуации в тот момент это было как-то не комильфо. Потому я спросил, могу ли я подсесть к нему, чтобы по дороге пообсуждать кое-какие вопросы. Он согласился, на том мы и договорились, а я своему водителю сказал, чтобы тот ждал меня у тверского офиса банка.
Мы выехали утром на Ленинградское шоссе, Панов сидел за рулем. Ленинградка оказалась на удивление пуста. Машины на трассе были, но не так уж много. За прошедшие пять лет я бесконечное число раз ездил по этой дороге, в Тверь и обратно. Она и раздражала меня, и одновременно воспринималась как нечто привычное. Больше всего в этой трассе меня напрягало то, что она была двухрядной. То есть одна полоса туда — и, через сплошную, другая, в обратную сторону. Чтобы ехать быстро — а я всегда хотел ехать быстро, — нужно было все время кого-то обгонять, периодически вылезая на встречку.
Но еще больше меня раздражали водители разных «жигулей» и «москвичей», медленно плетущиеся в своем ряду и не желающие хотя бы чуть-чуть сдать вправо, чтобы можно было их обогнать, не пересекая сплошную полосу. Я все время ругался на этих «тормозов», когда сидел в салоне нашего «мерседеса»: «Ну что вам стоит сдать вправо? Ну вы же видите, что мы спешим!»
У Панова была какая-то старая иномарка, а может, и «жигули», я уже не помню. Но вот что я хорошо запомнил, так это то, что ехал он тогда медленно, очень медленно! Точнее, он ехал ровно с той скоростью, которая была разрешена: в черте города — около 60 километров в час, на трассе — 90.
Но это было безумно медленно!
И главное, он ехал впритык к сплошной и никому не давал себя обогнать. Где-то через час нашего неторопливого движения он стал мне рассказывать, что очень любит соблюдать правила, ездить именно так — ме-е-едленно и размеренно, не замечая всех этих раздраженных водителей разных «мерседесов» и «БМВ».
«Я буду ехать ровно по своей полосе с той скоростью, какая разрешена! И пусть они мне там сигналят сколько хотят, — радостно улыбался Панов, оглядываясь на мигающую и гудящую ему сзади очередную иномарку. — Ха-ха-ха! — радостно смеялся он. — Сигналь, сигналь, а я буду ехать медленно, так, как положено».
P.S.
А я сидел пораженный и молчал. Впервые я сам оказался внутри этих медленных «жигулей», которые столько лет меня раздражали! Оказывается, здесь тоже кипели страсти, тоже был свой жизненный принцип…
Это — конец! (июль 1996 года)
После тяжелой непродолжительной болезни…
…Завершился кризис Тверьуниверсалбанка — ЦБ отозвал у него лицензию на совершение банковских операций. По словам сотрудников ЦБ, поспешность отзыва связана с тем, что возникла угроза интересам кредиторов банка. Речь идет о возможности несанкционированного временной администрацией вывода из Тверьуниверсалбанка части ликвидных активов.
«КоммерсантЪ», 23 июля 1996 года25
Весь тот месяц, пока развивался кризис в банке, я внутренне на что-то надеялся.
Мы все на что-то надеялись. Никаких объективных предпосылок для спасения или для того, что кто-то придет и даст нам денег, мы уже не видели.
Но человек всегда живет надеждой.
Очень трудно принять неизбежное, очень трудно окружающим и самому себе признаться, что все кончено. Что весь этот огромный механизм, который ты запустил, все люди вокруг, работающие с тобой, — все это перестанет двигаться в один момент! В этом ты не можешь признаться себе, этого не желают принимать твои друзья, семья. Все хотят, чтобы все продолжалось, все крутилось, как и раньше.
Но конец приближался — и приближался неизбежно!
Я приехал поздно вечером домой, и мы всей семьей, как обычно, сели ужинать. Я, Рита, теща и дети — они тогда еще были маленькими, от трех до шести. В тот день, как и весь последний месяц, я чувствовал напряжение и усталость.
Периодически в домашних разговорах я упоминал о том, что у нас какие-то сложности, что мы боремся и т.п., но о глубине проблем я никому из близких не рассказывал.
Надо заметить, что за все пять лет бизнеса я вообще мало говорил жене и домашним о каких-то деталях наших банковских дел. Все так быстро развивалось, что я и сам не успевал усвоить происходящее и тем более не мог как-то стройно объяснять семье, что и как происходит у нас в банке.
И с какого-то момента дома я перестал рассказывать о работе вообще. Мы обсуждали друзей, их жен, детей, какие-то общие истории, слухи, интриги, но не дела. Так у нас в семье повелось. Потому периодические мои упоминания о проблемах никто в семье — ни жена, ни теща, ни родители (те вообще были далеки от всего этого) — всерьез не воспринимал.
Да и мне самому просто не хотелось погружать близких во все это.
Что бы я сказал, если бы они меня спросили: «А что мы будем делать, если?..»
Если завтра — конец?
Я не знал ответа и потому боялся вопроса. И упоминал о проблемах лишь вскользь.
В девять вечера мы сели за стол и включили, как у нас водилось, телевизор. Мы всегда ужинали под новости ОРТ.
Диктор рассказывал про победу Ельцина и проигрыш Зюганова — только что закончились выборы. Комментаторы объясняли причины успехов одного и неудач другого. А сразу после блока «Политика» диктор перешел к экономическим новостям и объявил: «У нас в гостях председатель Центрального банка России Сергей Дубинин, и мы поговорим о том, что происходит сейчас в банковской сфере. Если конкретнее, то нас, зрителей, волнует вопрос: что происходит с одним из ведущих российских банков — с Тверьуниверсалбанком?»
В то мгновение мы все замерли за столом — это было для меня в тот момент абсолютно неожиданно!
Я — и вся семья, — онемев, уставились в телевизор.
Дубинин рассказал примерно следующее: «У банка проблемы, он вложил много средств в офисную недвижимость и в разные кредиты, а кроме того, у него большая вексельная программа по всей стране. Мы, Центральный банк, ввели в Тверьуниверсалбанке временную администрацию. Она уже несколько недель работает там, но мы увидели, что руководство банка и в Твери, и в Москве начало проводить какие-то сомнительные операции, похожие на вывод активов, и потому Центральный банк принял решение отозвать лицензию у Тверьуниверсалбанка».
Это был шок. Я сидел с широко вытаращенными глазами и смотрел сквозь телевизор — в глаза Дубинина.
Это был конец!
Повисла тишина, только дети что-то болтали. Жена и теща ошарашенно молчали, не зная, что сказать.
Молчал и я.
Просидев так еще несколько минут, я поднялся и пошел к себе в кабинет. Мобильник уже разрывался — звонили все.
P.S.
В том выступлении Дубинина по центральному телевидению, кроме всего трагического для нас, прозвучала одна ключевая фраза, которую я не сразу осознал, а точнее, поначалу я в нее и не поверил.
А именно, он сказал, что вкладчики Тверьуниверсалбанка — каковых было много по всей стране — могут не беспокоиться, их сбережения сохранятся в целости.
Все вклады будут переведены в Сбербанк РФ. ЦБ уже договорился со Сбербанком, и тот проведет все выплаты, а в обеспечение этого получит некоторые активы ТУБа.
Такое решение ЦБ оказалось для меня тогда неожиданным.
Именно об этом мы просили Центробанк долгие месяцы, но нам все время отказывали.
Именно проблема вкладчиков тревожила нас тогда более всего, потому что я с ужасом представлял очереди возмущенных обманутых вкладчиков около московских, тверских, питерских и всех региональных филиалов банка.
Тогда в ЦБ еще не было Агентства страхования вкладов, защищавшего сбережения, как сейчас.
Именно в тот момент ЦБ впервые применил и протестировал процедуру, по которой теперь работает вся российская банковская система.
Скандал в семье (июль 1996 года)
Я приехал домой в Ильинское поздно вечером.
Было тупое осознание полной беспомощности и безысходности.
Что делать завтра? Что вообще будет завтра?
Жена и теща чем-то занимались на кухне, делая вид, что все как всегда.
Но в воздухе чувствовалось напряжение.
Мне казалось, что все у меня хотят что-то узнать, что даже дети вот-вот меня о чем-то начнут расспрашивать.
Но домашние молчали и чем-то тихо занимались, перемещаясь по комнатам, все готовились ужинать. Теща спрашивала о чем-то малозначительном. Сели за стол — я, Рита, теща, дети.
Первой не выдержала жена. Я не помню уже из-за чего, но мы начали друг на друга орать. Очень резко и очень громко. Прямо при детях.
Куда-то в угол со стола полетели тарелка и приборы.
«Я думал, что хоть дома меня ждут тишина и покой! — кричал я. — Я думал, что хоть здесь меня не будут доставать, что хоть здесь меня поддержат!»
Вскочив из-за стола, я побежал к себе, но вдруг понял, что не могу оставаться дома. Уже в спальне я стал лихорадочно одеваться.
Теща плакала за дверью: «Сережа, ну успокойся, мы все с тобой, ну что ты… Мы хотим тебе чем-нибудь помочь».
Рита что-то кричала мне с первого этажа.
Дети плакали: «Папа, не ругайся с мамой…»
Нервно одевшись, я схватил ключ от джипа и выбежал из дома, громко хлопнув дверью. Картина была ужасной, я выглядел рассвирепевшим и злым. Я понимал, что абсолютно неправ, но я просто не хотел в тот момент никого видеть. Никого!
И особенно я не хотел видеть семью — точнее, не хотел, чтобы семья видела меня таким.
Уже почти наступила ночь, когда я доехал до московской квартиры на Кутузовском.
Чувство опустошения не уходило. Та же потерянность, та же злость на все и на всех. На Козыреву, на Ефима, на всех, кто не вернул нам кредиты, на этот огромный офис на проспекте Вернадского, который мы зачем-то купили два года назад, заплатив кучу денег, а потом потратили еще одну кучу на его ремонт. На этот чертово здание центральной конторы, которое Козырева зачем-то вздумала строить в Твери. На Руслана Орехова из ГПУ Кремля. На ребят из ЦБ, которые расположились в моем кабинете. Что они вообще сделали в жизни, чтобы сесть хозяевами в мой кабинет?!
Я был зол на весь банк, на всех друзей вместе и на каждого по отдельности, за то, что они так мало сделали, чтобы выправить ситуацию.
А вся эта куча московских отделений с сотрудниками? Почему они не бегали весь год и не искали новых клиентов? А мы ведь им всем платили зарплату!
Зачем мы продолжали последние два года выдавать кредиты? Нужно было прекращать выдавать кредиты, тупо покупать валюту — тогда мы бы отбили все эти здания, и даже козыревский тверской офис…
В голове бурлила гремучая смесь из злости, обид, перечисления неудач, попыток найти себе оправдание и подсчетов, сколько же денег нам не хватило, чтобы выжить. Сколько у нас украли, сколько мы проели?
А главное… я вообще не знал, что будет завтра!
Вообще.
Сто тысяч долларов (июль 1996 года)
Примерно за месяц до краха часть денег мы разместили на корреспондентском счете в одном дружественном банке, чтобы можно было работать через него, если начнутся какие-то проблемы.
Это был своего рода страховой депозит.
Проценты по тому счету банк должен был заплатить нам наличными, это было тогда обычным делом.
И вот, когда у нас отозвали лицензию и нас в один день уволили, именно проценты с этого счета оказались единственными и последними личными деньгами, которые у нас остались.
Нужно сказать, что мы никогда не откладывали специально что-то на черный день. Тогда мы вообще не думали о черных днях, нам казалось, что мы будем только расти и расти. А в этот последний перед крахом год прибылей особо и не было, чтобы что-то значительное откладывать.
Мы не ограничивали свои обычные траты, жили и расходовали деньги, как всегда, но ничего и не откладывали.
И вот, как только Козырева уволила меня со всей командой, мы собрались вместе и поделили эти проценты. Как обычно — поровну. Я взял свою часть, это было около ста тысяч долларов, и поехал к себе в квартиру на Кутузовском.
Я очень хорошо помню этот момент.
Сейфа в квартире не было. И потому я решил положить их в шкаф в спальне. Открыл шкаф, положил эту пачку денег на полку шкафа и сел рядом на кровать.
Я сидел и тупо смотрел на эту пачку…
Сидел и смотрел… на эту пачку денег.
Именно в тот момент я четко и явственно понял: «Это все, что у меня осталось!»
Как такое могло случиться? Я сидел и не мог всего этого осознать. Мы ведь создали большой бизнес, у нас вроде бы все было.
Это же был огромный механизм, там крутились тысячи людей, наше имя было во всех газетах… а сейчас у меня ничего нет!
«Как такое может быть? Как это могло случиться?» — повторял и повторял я про себя.
Я сглатывал слюну, жмурился, пытаясь заплакать, и смотрел, смотрел на эту мою последнюю пачку денег.
Что мне делать? Мне тридцать один год. Я уже, казалось бы, всего достиг, был на вершине, а теперь я опять в самом низу, на самом дне.
«Ладно бы мне сейчас было уже сорок или пятьдесят, — думал я в тот момент. — После пятидесяти можно уйти и на пенсию, на покой, чтобы никого не видеть и не слышать. Но мне только тридцать один! Что мне делать?!» — орал я внутри себя.
Я смотрел и смотрел на эти сто тысяч долларов.