Агата Кристи За стенами
Первой существование Джейн Хоуворт обнаружила миссис Ламприер. Разумеется, этого следовало ожидать. Кто-то заметил однажды, что миссис Ламприер умудрилась стать самой ненавистной для Лондона особой, но это, полагаю, преувеличение. Бесспорно, она имела удивительный талант натыкаться на ту единственную вещь, о которой вы предпочитали помалкивать. У нее это всегда выходило чисто случайно.
На сей раз она зашла выпить чаю в студию Алана Эверарда. Тот время от времени устраивал такие вечера и в продолжение их с глубоко несчастным видом жался обычно где-нибудь в уголке, облаченный в какое-то ужасное старье, и позвякивал мелочью в карманах брюк.
Теперь вряд ли кто станет оспаривать гений Эверарда. Две самые знаменитые его картины, «Цвет» и «Знаток», принадлежавшие к раннему периоду его творчества и написанные до того, как он сделался модным портретистом, были в прошлом году приобретены государством, и этот выбор в данном случае не вызвал никаких возражений.
Но в то время, о котором я повествую, Эверарду едва начинали воздавать должное, и мы вполне могли приписать себе открытие его таланта.
Вечера-чаепития были затеей его жены. Отношение Эверарда к ней отличалось своеобразием. То, что он обожал ее, было очевидно, да и трудно было бы ожидать иного. Изобел словно создана была для преклонения. Но, казалось, он всегда ощущал себя в некотором долгу перед нею. Он дозволял ей делать все, чего бы она ни пожелала, не столько даже из любви к ней, сколько по причине своей неколебимой убежденности в том, что у нее есть особое право делать все, что ей вздумается. Если подумать, то в этом нет ничего необычного.
Ибо Изобел Лоринг в самом деле была знаменитостью. Когда она появилась в свете, то стала признанной дебютанткой сезона. У нее имелось все, кроме денег, – красота, положение, изящные манеры, ум. Никто и не ожидал от Изобел, что она выйдет замуж по любви. Не из таких она была. Во втором сезоне перед ней уже открылись три возможности, три воздыхателя, – один наследник герцогского титула, один восходящий политик и один южноафриканский миллионер. И вдруг, ко всеобщему изумлению, она вышла замуж за Алана Эверарда – молодого художника, ничем не успевшего прославиться, о котором никто даже не слышал.
Полагаю, что, именно отдавая дань ее незаурядной личности, все продолжали называть ее Изобел Лоринг. Никому и в голову не приходило называть ее Изобел Эверард. Часто можно было услышать: «Видел Изобел Лоринг нынче утром. Да, с мужем, этим художником, молодым Эверардом».
Люди говорили, что Изобел «сама подписала себе приговор». Думаю, как раз наоборот: окажись на месте Алана любой другой, он был бы обречен при жизни называться просто «мужем Изобел Лоринг». Но Эверард оказался из другого теста. Талант Изобел к успеху не отказал ей и на этот раз. Алан Эверард сделал себе имя – он написал «Цвет».
Полагаю, всем известна эта картина: полоса дороги с вырытой близ нее канавой, развороченная ржаво-красная земля, блестящая поверхность крашеной коричневой канализационной трубы и великан-землекоп, опершийся для минутного отдыха на свой заступ, – геркулесова фигура в запачканных плисовых штанах и с алым платком на шее. В его глазах, глядящих на вас с холста, нет ни мысли, ни надежды, лишь немая, неосознанная мольба – это глаза великолепного бессловесного животного. Все полотно пламенеет оранжевыми и красными красками, слитыми в единую симфонию. О символизме картины, о том, что она выражает, писали много. Сам Алан Эверард утверждал, что он ничего не намеревался выразить. Ему, говорил он, до тошноты приелись эти бесконечные венецианские закаты, на которые он принужден был смотреть, и внезапно его охватило желание показать буйство красок чисто английского пейзажа.
Вслед за тем Эверард подарил миру эпическое полотно с изображением кабака под названием «Романтика»: темная улица под дождем, полуоткрытая дверь, огни, блеск стаканов, человек с лисьей физиономией, входящий в дверь, – маленький, серый, ничтожный, с жаждущим взором и алчно приоткрытыми губами, стремящийся скорее забыться.
По этим двум полотнам Эверарда окрестили живописцем «рабочего человека». Он занял свою нишу. Но не пожелал в ней остаться. Его третьей и наиболее блестящей работой явился портрет в полный рост сэра Руфуса Хершмана. Знаменитый ученый изображен на фоне лабораторных полок, тигелей и реторт. В целом картина обладала своего рода кубистическим эффектом, но линии перспективы сочетались необычным образом.
Теперь он завершил свою четвертую работу – портрет жены. Нас пригласили посмотреть ее и высказать свои замечания. Эверард хмурился и глядел в окно; Изобел Лоринг прохаживалась среди гостей и поддерживала непринужденную беседу, обмениваясь с ними точными и профессиональными, как всегда, рассуждениями о живописи.
Мы также высказались. Так было положено. Мы с восхищением отозвались о манере, в которой выписан розовый атлас. Такая трактовка, заметили мы, по правде сказать, изумительна. Никто до сих пор не писал атласа в такой манере.
Миссис Ламприер, которая, как я знал, была одним из самых толковых знатоков и критиков искусства, почти тотчас отвела меня в сторону.
– Джорджи, – произнесла она, – что он с собою сделал? Его вещь мертва. Она такая гладко-безличная. По-моему, это черт-те что!
– «Портрет леди в розовом атласе»? – осведомился я.
– Именно. Хотя техника превосходна. И какая тщательность! Той работы, что здесь проделана, хватило бы на шестнадцать картин!
– Слишком тщательная работа? – предположил я.
– Похоже на то. Если в ней что-то и было, то он это убил. Чрезвычайно красивая женщина в платье из розового атласа. Отчего было не сделать цветную фотографию?
– Действительно, отчего? – согласился я. – Полагаете, он сам это сознает?
– Разумеется, сознает, – ядовито отозвалась миссис Ламприер. – Разве вы не видите, как этот человек нервничает? Подобное, смею сказать, случается, когда начинают смешивать с делом свои чувства. Он вложил всю душу в портрет Изобел, потому что она – Изобел, и не сумел передать ее сути, потому что не хотел обижать. Он ей слишком польстил. Иногда, чтобы раскрыть душу, художнику приходится жертвовать внешней красивостью.
Я задумчиво кивнул. Эверард не преувеличил внешних достоинств сэра Руфуса Хершмана, но ему незабываемо удалось передать на холсте личность этого человека.
– А ведь Изобел – такая сильная натура, – продолжала миссис Ламприер.
– Возможно, Эверарду не удаются женские портреты, – предположил я.
– Возможно, и так, – глубокомысленно подтвердила миссис Ламприер. – Да, может быть, в этом все дело.
И как раз вслед за тем она, с присущим ей гениально верным чутьем, вытащила из груды беспорядочно составленных на полу холстов один, повернутый лицом к стене. Всего холстов было штук восемь. Лишь по чистой случайности миссис Ламприер выбрала именно этот – но, как я уже говорил, с миссис Ламприер такое происходило сплошь и рядом.
Когда она повернула холст к свету, у нее вырвалось удивленное восклицание.
Он был незакончен – просто грубый набросок. Женщина, или скорее девушка, в возрасте не более двадцати пяти – двадцати шести лет, как мне показалось, сидела, слегка подавшись вперед и подперев рукою подбородок. Меня сразу же потрясли две вещи: необыкновенная живость портрета и его поразительная жесткость. Эверард написал его с какой-то мстительной силой. Даже сама поза девушки казалась извращенной – она словно подчеркивала в ней всякий оттенок неуклюжести, грубости, всякий острый угол. Это был этюд в коричневых тонах – коричневое платье, коричневый фон, карие глаза с тоскливым, жаждущим взглядом. Жажда вообще была преобладающим настроением в картине.
Миссис Ламприер несколько минут молча разглядывала ее. Затем окликнула Эверарда.
– Алан, – позвала она. – Подите сюда. Кто это?
Эверард послушно приблизился. Я заметил, как лицо его залила краска досады, которую он не сумел вполне скрыть.
– Это всего лишь подмалевок, – промолвил он. – Не думаю, чтоб я взялся когда-нибудь довести его до конца.
– Кто она такая? – спросила миссис Ламприер.
Эверарду явно не хотелось отвечать, и его нежелание было для миссис Ламприер слаще меда, ибо она из принципа всегда была убеждена в самом худшем.
– Одна моя приятельница. Некто мисс Джейн Хоуворт.
– Я никогда не встречала ее тут, – заметила миссис Ламприер.
– Она не ходит на эти показы. – Он умолк на мгновение, потом прибавил: – Она крестная мать Винни.
Так звали его пятилетнюю дочь.
– В самом деле? – заинтересовалась миссис Ламприер. – А где она живет?
– В Бэттерси. На квартире.
– В самом деле, – повторила миссис Ламприер и осведомилась затем: – Что же она вам сделала?
– Мне?
– Вам. Что вы вдруг стали таким… беспощадным.
– Ах, это! – он рассмеялся. – Видите ли, она не красавица. Я же не мог из дружеских побуждений сделать ее красивой, верно?
– Вы сделали как раз обратное, – возразила миссис Ламприер. – Вам удалось подчеркнуть каждый дефект, преувеличить его. Вы пытались сделать ее уродливой, но вам это не удалось, мой мальчик. Этому портрету, если вы закончите его, суждена долгая жизнь.
Эверард казался раздраженным.
– Он неплох, – небрежно заметил он, – для этюда, только и всего. Но, разумеется, он ничто в сравнении с портретом Изобел. Эта вещь намного превосходит все, что я когда-либо сделал.
Последние слова он произнес с нажимом и вызывающе. Мы оба промолчали.
– Намного превосходит, – повторил Эверард.
Кое-кто из окружающих подошел к нам поближе. Им также удалось бросить взгляд на набросок.
Послышались возгласы, замечания. Атмосфера постепенно разрядилась.
Таким образом я и услышал впервые о Джейн Хоуворт. Позднее мне довелось встретиться с нею – дважды. Мне довелось также выслушать от ее ближайших друзей самый подробный рассказ о ее жизни. Многое мне суждено было узнать от самого Алана Эверарда. Теперь, когда их обоих уже нет в живых, полагаю, настала пора дать опровержение тем россказням, которые столь деятельно принялась распространять миссис Ламприер. Что-то в моей истории вы, если угодно, можете счесть домыслом и будете не так уж далеки от истины.
Когда гости разошлись, Алан Эверард вновь повернул портрет Джейн Хоуворт лицом к стене. Изобел вернулась в комнату и остановилась рядом с ним.
– Как ты считаешь, успешно? – задумчиво спросила она. – Или не очень?
– Ты о портрете? – быстро переспросил он.
– Нет, глупый, о вечере. Портрет, безусловно, снискал успех.
– Это лучшая из моих вещей, – с вызовом заявил Эверард.
– Наши дела идут на лад, – сообщила Изобел. – Леди Чармингтон хочет, чтобы ты написал ее.
– О господи! – Он нахмурился. – Я никогда не был модным портретистом, ты же знаешь.
– Так станешь. Ты доберешься до самой вершины древа.
– Не то это древо, на которое я бы хотел взобраться.
– Но, Алан, дорогой, как же нам еще добыть кучу денег?
– А кому нужна куча денег?
– Мне, например, – улыбаясь, произнесла она.
Он тотчас почувствовал себя виноватым, пристыженным. Если бы она не вышла за него замуж, у нее бы уже в достатке имелись деньги. Кому, как не ей, их желать? Только известная доля роскоши была бы достойной оправой ее красоте.
– В последнее время мы не так уж бедствуем, – тоскливо проговорил он.
– Да, верно, но счета накапливаются так быстро. Счета – вечно эти счета!
Он принялся расхаживать по комнате.
– Ах, оставь! Я не желаю писать леди Чармингтон! – выпалил он тоном обиженного ребенка.
Изобел слегка улыбнулась. Она неподвижно застыла у камина. Алан прекратил свою беспокойную беготню и приблизился к ней. Что такое было в этой женщине – в ее спокойствии, в ее инертной силе, – что притягивало его точно магнитом? Как она хороша: руки, будто выточенные из мрамора, золото волос и эти губы – алые, сочные губы…
Он поцеловал их – почувствовал, как они приникли к его губам. Что еще могло иметь значение? Что за власть таилась в Изобел, что за утешение, заставляющее забыть обо всем на свете? Она будто укутывала в пелену своей прекрасной безмятежности и умела удержать его в ней убаюканным, счастливым. Словно мак и мандрагора; и вы уплывали по темному озеру в полном забытьи.
– Я напишу леди Чармингтон, – уже соглашался он. – Что в том такого? Немного поскучаю – но, в конце концов, художникам тоже надо есть. «Вот художник мистер Потс, а вот жена художника мистера Потса и художника мистера Потса дочурка» – всем им надо на что-то жить.
– Глупый мальчишка! – отозвалась Изобел. – Кстати, о дочке – тебе следовало бы навещать хоть иногда Джейн. Она заезжала сюда вчера и сказала, что не видела тебя уже несколько месяцев.
– Джейн сюда заезжала?
– Да, повидать Винни.
Алан досадливо отмахнулся.
– Она видела твой портрет?
– Да.
– И что же она о нем думает?
– Она сказала, что он великолепен.
– Так!
Он нахмурился, погрузившись в свои мысли.
– Похоже, миссис Ламприер заподозрила тебя в преступной страсти к Джейн, – заметила Изобел. – У нее нюх на такие вещи.
– Ох уж эта женщина! – с глубоким отвращением проговорил Алан. – Эта женщина! Она на все способна. Вечно что-нибудь выдумает!
– Во всяком случае, я так не думаю, – улыбнулась Изобел. – Так что навести поскорее Джейн.
Алан посмотрел на жену. Теперь она расположилась у камина на низкой кушетке, вполоборота к нему, и губы ее все еще хранили улыбку. В этот момент он вдруг почувствовал себя обескураженным, нечто смутило его, как если бы внезапно прорвалась окружавшая его завеса тумана и неведомая страна открылась на миг его взору.
Что-то внутри говорило ему: «Отчего ей так хочется, чтобы ты навестил Джейн? На это должна быть причина». Поскольку все, что ни делала Изобел, имело причину. Для нее не существовало порыва – только расчет.
– Тебе нравится Джейн? – неожиданно спросил он.
– Она милая, – произнесла Изобел.
– Да, но тебе она и в самом деле нравится?
– Конечно. Она так привязана к Винни. Кстати, на будущей неделе она хочет увезти Винни на море. Ты ведь не против? Мы тогда сможем спокойно съездить в Шотландию.
– Для нас это было бы чрезвычайно удобно.
Действительно, именно так. Чрезвычайно удобно. Охваченный внезапным подозрением, он взглянул на Изобел. Не сама ли она попросила Джейн? Джейн так легко обвести вокруг пальца.
Изобел поднялась и вышла из комнаты, мурлыкая что-то себе под нос. Ах, впрочем, какая разница? В любом случае следует повидать Джейн.
Джейн Хоуворт жила в квартире на верхнем этаже одного из доходных домов, выходивших окнами на Бэттерси-парк. Эверард одолел четыре пролета лестницы и позвонил в звонок, ощутив в то же время прилив досады на Джейн. Почему она не могла поселиться в каком-нибудь более доступном месте? Когда, не получив ответа, он принялся еще и еще раз жать кнопку звонка, раздражение его усилилось. И отчего она не наймет себе прислугу, которая была бы в состоянии хотя бы открыть дверь? Внезапно дверь отворилась, и на пороге появилась сама Джейн. Лицо ее горело от смущения.
– Где Элис? – без всякого приветствия, с ходу спросил Эверард.
– Боюсь, что… я хочу сказать – она сегодня нездорова.
– Ты хочешь сказать, пьяна, – неумолимо перебил ее Эверард.
Ужасно, что Джейн такая неисправимая лгунья.
– Полагаю, что так, – с неохотой призналась Джейн.
– Дай-ка я на нее взгляну.
Алан шагнул в квартиру. Джейн с обезоруживающей кротостью последовала за ним. Провинившуюся Элис он нашел в кухне. Ее состояние не вызывало ни малейших сомнений. В угрюмом молчании он отправился вслед за Джейн в гостиную.
– Тебе надо избавляться от этой женщины, – заявил он. – Я уже говорил тебе.
– Знаю, говорил, Алан, но я не могу этого сделать. Ты забыл, что ее муж – в тюрьме.
– Ему там самое место, – отозвался Алан. – Сколько раз эта женщина напивалась за те три месяца, что у тебя служит?
– Не так уж много, может быть, три или четыре раза. Понимаешь, она все еще подавлена.
– Три или четыре! Девять или десять – вот это будет точнее. Как она готовит? Отвратительно. Она хоть в чем-то помогает тебе по дому, освобождает тебя от забот? Ничуть не бывало. Так, ради бога, выгони ты ее завтра же утром и найми девушку, от которой будет какой-то прок.
Джейн глядела на него с несчастным видом.
– Ты этого не сделаешь, – мрачно констатировал Эверард, откидываясь в глубоком кресле. – Такая уж у тебя невообразимо чувствительная натура. А с чего это, я слышал, ты собралась везти Винни на море? Кто это придумал – ты или Изобел?
– Конечно, я, – чересчур торопливо ответила Джейн.
– Джейн, – проговорил Эверард, – если бы ты только научилась говорить правду, я бы тебя просто обожал. Сядь и, ради всего святого, постарайся не врать хотя бы в течение десяти минут.
– Ох, Алан! – пробормотала Джейн и села.
Пару минут художник рассматривал ее критическим взглядом.
Та женщина – миссис Ламприер – в общем-то, была права. Он обошелся с Джейн немилосердно. Джейн можно было назвать почти красивой. В длинных линиях ее фигуры было нечто от древних греков. Неуклюжей ее делало лишь страстное желание обязательно нравиться. И он передал в ней именно это – даже в преувеличенном виде, сделал угловатой чуть заостренную линию ее подбородка, придал всему ее телу какую-то уродливую позу.
Но почему? Почему он не мог и пяти минут провести в одной комнате с Джейн, чтобы не ощутить в душе неистового раздражения? Что там ни говори, Джейн была милой, но выводила его из себя. Никогда он не чувствовал себя с ней спокойным и умиротворенным, как с Изобел. А ведь Джейн так старалась быть ему приятной, так готова была соглашаться со всем, что он говорил, но, увы, так явно не умела скрыть своих настоящих чувств.