— А Женьку вам не жалко?
Давно Сурен не был так зол: куда девалась его привычная сдержанность, чувство юмора! Что делает с человеком ревность! Сурен понимал: он глупо обнажается перед Артемом, но сдержаться не мог. Он всегда презирал этих развеселых гитаристов, и вот один из них увел самое дорогое, что было у Сурена, — Женьку. И как все пошло и плоско: «Пойдем, ласточка моя»! Ласточка! К Артему он ревновал бы Женьку совсем по-другому: он уважал Артема, и ревность к нему не унизила бы Сурена. Но этот золотоголовый одуванчик!
— Давайте рассчитываться, — сказал Артем. — Я завтра улетаю, надо пораньше встать.
— Куда вы летите, Артем?
— Сам не знаю. В Москву. Или в Ташкент. Решу в аэропорту. Куда куплю билет, туда и полечу.
— Наверное, так и надо путешествовать, — сказал Сурен. — Мне тоже захотелось отбыть из этого города. На недельку. Куда глаза глядят. Ну, посошок на дорожку?
Выпили, взглянули друг другу в глаза. Поняли: оба чего-то ждут. Улыбнулись, но продолжали толковать о том о сем, инстинктивно обходя в разговоре Женьку. Нравился Артем Сурену: как-то сразу располагал к себе этот рыжий, сильный, сдержанный человек с улыбкой подростка. И ничего не было неестественного в том, что Сурен фактически признался ему, что любит Женьку и ревнует ее. Странно, как легко они понимали друг друга, познакомившись всего три часа назад! А отцу про Женьку Сурен до сих пор еще не решился сказать.
Они разом повернулись к распахнувшимся стеклянным дверям. Там стояла Женька в своем беленьком платьице, с завязанными ленточкой волосами. Она была одна и, кажется, колебалась: подходить или нет. Решительно стуча каблуками, прошла через зал, села на свое место.
Сидела прямая, с полыхающими щеками, переводила взгляд с одного на другого, словно ждала, не прогонят ли ее.
— Почему вы молчите? — спросила.
— А что нам прикажете делать?
— Обругайте меня. Я заслужила. Я же нарочно привела вас сюда, чтобы… позлить его. Гадко? Еще как гадко! И вышла пошлая мелодрама с пощечинами.
— С чем?
— Ты ведь слышал, Сурен: с пощечинами. Только что я дала ему пощечину. Две. В банкетном зале. Выпила бокал шампанского за свою красоту и ударила его по лицу. Два раза.
— А за что, прости, пожалуйста?
— Вот именно — ни за что. Сама во всем виновата, а решила выместить зло на… этом самовлюбленном ничтожестве. Теперь вы убедились, какая я дрянная, злая бабенка? Из мелкой бабьей мстительности сделала и вас участниками тривиальной комедии. Но я не извиняюсь, не прошу у вас прощения. Не умею я просить прощения.
Женька оставалась Женькой. Она была хороша с гордо откинутой назад головой, раскрасневшаяся, со слезинками в глазах.
— И не надо никаких извинений, Женя. Что произошло, то, видимо, и должно было произойти. Прости за трюизм. Может, выпьем? У нас целое море шампанского.
Но разлить Сурен не успел. Его кто-то тронул за плечо. Дежурная с вахты.
— Вы Никитин? — спросила она. — Вас к телефону. Срочно.
16
Никитин полулежал в мягком кресле, незнакомая женщина в черном, стоявшая рядом, смотрела на свои ручные часы. Комната была цилиндрическая, с круглыми окнами, похожими на иллюминаторы. Удивляло Никитина, что на голове у него был шлем с ларингофоном. Как на космонавте.
— Извините, — робея под холодным взглядом женщины, сказал Никитин. — Где мы находимся?
— Вы что, не понимаете? — спросила женщина. — Через час пятьдесят восемь минут мы улетаем. — Она опять взглянула на свои часы со светящимися стрелками. — Прощайтесь с близкими.
«Благодарю покорно. Прощайтесь! — подумал Никитин. — Во-первых, я лежу, а во-вторых, теснотища тут, кого куда посадишь?»
— С кем в первую очередь хотите проститься? — настаивала женщина. — Решайте скорее, не тяните.
Сказать он не успел, лишь вспомнил о сыне и тотчас увидел Сурена. Они идут по знакомой улице, звенят по мостовой ручьи, на голых еше деревьях заливаются недавно прилетевшие скворцы. От радости, что они идут вместе с сыном, что Сурен вернулся и больше не уедет в Москву, Никитину хочется проказничать, шалить по-ребячьи, говорить встречным девушкам комплименты. Весна…
— Прощайтесь, — напоминает черная женщина.
«Вот навязалась!» — сердится Никитин и пугается, вспомнив, что она слышит мысли.
— Прощай, сынок! — говорит Никитин. — Я улетаю.
Но сын не отзывается, идет себе как шел, даже не обернувшись в сторону Никитина.
— Я улетаю, сынок, — повторяет Никитин. — Теперь тебе придется вставать пораньше, готовить завтрак. Обязательно утром что-нибудь горячее сообрази: кофе, глазунью…
Но Сурен по-прежнему молчит, будто не слышит. «Надо сказать какие-то очень важные, самые нужные слова», — думает Никитин.
— Купи себе зимнее пальто, тут не Москва. А лучше в ателье сшей, на ватине. С каракулевым воротником.
«Пустяки какие-то в голову лезут… И чего он молчит? — терзается Никитин. — Обижается, что улетаю? Но я же, наверное, не насовсем…»
Никогда они не прощались с сыном так холодно. Расставаясь, обычно шутили, балагурили, пропускали в буфете по рюмочке коньяку.
— Ну, будь здоров, — говорит он сыну. — Не забывай о зарядке. И велосипед не бросай: свежий воздух — великое дело…
«Не то я говорю, — мается Никитин, — совсем не то. Надо бы сказать: «Спасибо, сын, что стал родным, спасибо, что доверился. За тепло сердца спасибо».
Но не любил Никитин сентиментальных, дамских слов…
— Ну, бывай, — говорит он и протягивает руку.
Сын не замечает его руки, и она тяжело падает, словно чугунная, стукнувшись о ручку кресла…
И опять круглая комната, в иллюминаторах что-то сверкает, искрится. Никитин догадывается: снаружи работает электросварка, какую-то приваривают деталь.
— С женой будете прощаться? — спрашивает строгая дама уже в синих сталеварских очках, прикрываясь ладонью от голубых вспышек.
«Где же я все-таки нахожусь? — ломает голову Никитин. — Похоже на космический корабль. Я лечу в космос? Это я-то космонавт? С моим сердцем?»
Но расспрашивать черную женщину Никитин не решается, говорит только, что с женой прощаться не будет, а вот если можно…
— Конечно, можно. Сегодня вам все можно.
…На берегу реки большие березы, на траве пятна солнца. Березы старые, и над головой густой зеленый шум. Никитин рубит дрова для костра. Варвара Анатольевна, в легком халатике, жмурясь от дыма, что-то делает над парящим котелком, изредка откидывая локтем светлую прядь. Они вдвоем на берегу речки, им выпало «дежурить по кухне». Где-то в березах тренькает не смолкая зорянка, а внизу сонно позванивает речка.
Ничего больше не надо Никитину: молчать и слушать, как идет над речкой, над лугом тихий этот летний день. И смотреть, как Варвара Анатольевна мешает в котелке, как она вдруг задумается о чем-то, уронив обнаженные руки на колени. Никитин прекращает тогда рубить, чтобы не спугнуть этой задумчивости с любимого лица. Он хочет запомнить все: лопотанье речки в тальнике, сверкание воды на перекате, и хочет запомнить теплый, радостный цвет кожи на облитых солнцем обнаженных руках Варвары Анатольевны.
Нет, это не сон, не выдумка, все это было восемь лет назад и сейчас минута за минутой повторяется. Никитин беспокоится лишь об одном, что не досмотрит все до конца: до отлета у него остаются считанные минуты. Что-то упало в котелок: уголь или комар, и Варвара Анатольевна выбрасывает ложкой. Вот с бидоном в руках она сбегает к речке, заходит босыми ногами в воду, нагибается, обнажаются девически целомудренные ямочки подколенок. Никитин слышит даже, как из низинки доносит горьковатым запахом лютиков и лягушатника, и сейчас он безмерно счастлив, как был счастлив в тот день. Ведь Никитин знает, что Варвара Анатольевна любит его, она любила его всю жизнь и Первого мая сказала правду…
— У вас остается час с четвертью, — металлическим голосом торопит его черная женщина. — Прощайтесь.
— Я улетаю, Варя, — говорит Никитин. — Спасибо, что ты была в моей жизни. За тот день на берегу Коена спасибо. Извини, я больше не смогу поздравить тебя с днем рождения. Но цветы у тебя, как всегда, будут. И «саперави». Прощай!
Странно, вместо того чтобы сказать что-нибудь Никитину, Варвара Анатольевна встает и уходит. Она идет не оглядываясь, мелькая своим халатиком. Никитин глядит ей вслед озадаченный, огорченный. Не так уж много ему было надо: услышать «До свидания!», увидеть ее улыбку, взгляд чудных голубых глаз…
За дверью слышатся голоса, мужской и женский. Мужской незнакомый, а женский вроде бы Маргариты Назаровны. Или этой самой… черной. По спине Никитина пробегает дрожь: противная дамочка. Он хочет позвать Маргариту Назаровну, попросить ее передать сыну, чтобы каждое Первое мая Сурен отправлял Димовым букет роз и бутылку «саперави»…
— Все будет передано, — тем же металлическим голосом говорит черная женщина. — Можете не беспокоиться.
«Чертова баба! — сердится Никитин. — Не женщина, наказание божье».
…Он сидит за своим рабочим столом, листает «бортовой журнал», щелкает на счетах. Подбив итоги, ликует: брак на обжиге еще уменьшился на полпроцента! Полпроцента — тысяча двести раковин сверх плана! А сие означает весьма солидное прибавление к валу, что также означает премии рабочим, премии ИТР и ему, Никитину И. Т., лично! По привычке Никитин решает поделиться радостью с верным своим «боцманом», нажимает кнопку, вызывая Маргариту Назаровну. Но дверь открывается сама по себе, только вместо Маргариты Назаровны в сопровождении черной женщины входит… Димов. Зачем он-то явился в его рабочий кабинет? Они останавливаются посреди кабинета, черная женщина открывает папку и начинает читать выписку из приказа о том, что на заводе работала комиссия по проверке деятельности дирекции. Глава комиссии — Димов Павел Сергеевич, который и уполномочен довести до сведения директора завода подписанный комиссией акт. Никитин и рта не успевает открыть, чтобы выразить удивление: что за нелепость? При чем тут Димов? Но Павел, сурово откашлявшись, листает уже объемистую папку. Он в сером костюме, в золотых очках, которые неизменно надевает, когда выступает по телевидению.
— В связи с тем, что ты улетаешь, — начинает Павел, — мне поручено разобраться в состоянии дел на заводе и оценить твое соответствие занимаемой должности. А также проанализировать твои взгляды на искусство, кино и литературу. Должен поставить тебя в известность, что моя докладная ляжет в основу характеристики, которая будет подшита к личному делу, отправляемому вместе с тобой.
— Извини, Павел, — перебивает его Никитин, — но кто назначил тебя возглавлять комиссию? Твоя сфера — вопросы морали, и в керамическом производстве ты все равно что баран в Библии. И почему, скажи пожалуйста, ты будешь составлять мою характеристику?
Но Павел пропускает мимо ушей вопросы Никитина. Он их не слышит. Расхаживая по кабинету, Димов диктует, а черная женщина садится за машинку и со страшной скоростью начинает стучать по клавишам. Нанизывая фразу на фразу, Павел аттестует, а точнее — препарирует Никитина как опытный хирург. От его «анализа» мороз по коже подирает, а черная женщина безостановочно трещит на машинке, аж портьеры колыхаются. Куда там Маргарите Назаровне до этой затянутой во все черное пишдамы! На ней все черное, даже чулки, белый только кончик носового платка в кармашке.
— …В конце Великой Отечественной войны, — диктует Димов, — Никитин, командуя артиллерийским полком, доверился ошибочным данным разведки и открыл огонь по позициям нашей пехоты. За что и был предан военно-полевому суду…
— Что ты несешь, черт побери?! — вскипел Никитин. — Это же ты рубанул из «катюш» по нашей пехоте, а не я. Ты, а не я, чуть не угодил под трибунал, да вывернулся! Перестань сейчас же диктовать, а вы, мадам, не печатайте ерунды!
Черта два — не печатайте! Машинка трещала, гремела, как скорострельный немецкий пулемет, и на протесты Никитина оба — ни Димов, ни машинистка — не обратили внимания. Расхаживая по кабинету, Димов «анализировал» биографию Никитина, выворачивая все наизнанку:
— Шестнадцать лет Никитин И. Т. возглавлял данный завод керамических изделий. С помощью вышестоящих организаций, благодаря самоотверженному труду и сознательности рабочих коллектив выполнял и даже перевыполнял план, за что директор был награжден орденом. Но нельзя не отметить слабую теоретическую подготовку руководителя предприятия, приведшую к наличию брака в литейном цехе. Недостаток технической эрудиции Никитина И. Т., его слабая компетентность в некоторых вопросах оказались причиной срывов в производственном процессе, причиной нарушений, граничащих с бесхозяйственностью…
— Сукин ты сын, Павел, — сказал Никитин, вытирая пот со лба. Но ругательство не было услышано, а машинистка в черном, заканчивая диктуемую Димовым фразу, всякий раз с жуткой утвердительностью припечатывала в конце точку, по-дирижерски откидывая руку.
— …Касаясь индивидуальных качеств Никитина И. Т., нельзя не отметить факта, что он не читал таких широкоизвестных произведений, как «Овод» Л. Войнич, «Хижина дяди Тома» Бичер-Стоу, «Сестра Керри» Т. Драйзера. (И правда не читал. Но откуда знает об этом Димов?) В результате эстетический кругозор данного товарища оставляет желать лучшего. Красноречиво подтверждает этот прискорбный факт то, что супруга Никитина, будучи не в силах жить в атмосфере невысоких культурно-эстетических запросов, покинула семью…
Никитин помалу-помаленьку подкрался рукой к фарфоровому пеньку-пепельнице, подарку Устина Зарецкого, схватил ее и швырнул, целясь в Димова. Никитин хорошо видел, что попал, но пепельница пролетела сквозь Димова, не причинив ему никакого вреда. Пепельница ударилась о стену и разлетелась вдребезги. После этого совсем обессиленный Никитин смирился и дальше безропотно слушал все, что говорил Димов. Воздевая над головой руку, рубя ею как топором, Павел начал диктовать заключение по пунктам:
— Первое (взмах рукой). Означенный Никитин И. Т. соответствовал занимаемой должности директора завода лишь в ограниченном масштабе. Второе (более мягкий взмах рукой). В связи с отлетом Никитина И. Т. на работу в соседнюю галактику считать возможным не принимать к нему административных мер за допущенные ошибки. Оставить оргвыводы в компетенции керамического треста планеты Рукавичка. Третье (почти ласковый жест руки). Вакантную должность на планете Рукавичка, связанную с ответственностью, Никитин И. Т. занимать может, но после длительного испытательного стажа, всесторонней проверки и профессиональной переподготовки. Председатель комиссии Димов Павел Сергеевич.
— Эх, Паша, Паша, — сказал Никитин. — Ни стыда у тебя, ни совести. В ограниченном масштабе! Я шестнадцать лет после войны руковожу людьми, завод построил, выдал сто сорок миллионов изделий, а ты? Ты же не вспотел ни разу. Ага, на теннисной площадке потел! Граммофон ты, Павел, трепло! И характеристика твоя — вранье, никто ей не поверит. За всю жизнь не то что горшка, ты и ложки деревянной своими руками не вырезал. — Никитин задыхался от злости: никто его еще так несправедливо не обижал. Говоря, он испепелял Павла взглядом, на что Димов абсолютно никак не реагировал. Похоже, и он не слышал Никитина. Все его не слышали, но Варя и Сурен молчали, а Димов говорит, говорит… Озлившись окончательно, Никитин бросает, как ему кажется, самое страшное обвинение Димову: — Зато тебя никуда не посылают. А меня посылают!..
И опять они с черной женщиной вдвоем в цилиндрической комнате. Он в кресле, в том же шлеме с ларингофоном, но в иллюминаторах не пляшут уже огни электросварки. Нужную деталь, видимо, приварили.
— Простите, я надолго командируюсь? — спрашивает Никитин.
— Навсегда.
«Навсегда? Какая же это, черт возьми, командировка?» — не понимает Никитин, но уточнять не решается. Черная женщина листает блокнотик с записями, беззвучно шевелит крашенными блеклой помадой губами.
— А вы кто? — спрашивает он.
— Странный вопрос! Вы не знаете?
Никитин догадывается: это смерть, но ведь смерть должна быть костлявой, страшной, а у этой и фигура стройная, и лицо вовсе не безобразное. Только сухое, непреклонное, и взгляд ледяной, неумолимый.
— Я хочу знать, сколько осталось до отлета. Мне надо бы заглянуть на завод.
— Нечего там больше делать, — отказывает женщина. — Да и времени мало: тридцать две минуты осталось. (Целых полчаса мерзавец Димов отнял, огорчается Никитин). Можете еще с кем-нибудь проститься.
— Пригласите, пожалуйста, сына.
— Второй раз прощаться не положено. Вы не маленький.
Значит, все земные дела окончены? Как же так?! Но на заводе не пущен второй конвейер. А муфельные печи для цеха художественного литья? Кто их будет выбивать, монтировать? Не дотянута железнодорожная ветка к карьеру… Нет, несправедливо это, братцы, нехорошо, ей-богу, на полуслове перебивать человека.
— Куда, если не секрет, я лечу?
— У вас склероз. Товарищ Димов, кажется, сказал вам: на планету Рукавичка.
— Рукавичка? Ни разу не слышал. Что я там буду делать?
— Вы командируетесь на должность главного специалиста по налаживанию фарфоро-фаянсового производства. И номенклатура та же: унитазы, раковины, чайные сервизы.
— Чайных сервизов я не делал, — запротестовал Никитин. — Кроме того, Димов дал мне плохую характеристику.
— Вас оформят врио. А для начала закончите двухгодичные курсы повышения.
— А нельзя ли здесь, дома, кончить курсы? На Земле? Хотя бы годичные? Я бы «Хижину дяди Тома» почитал.
Но женщина лишь холодно улыбается, и Никитин понимает: ее не проведешь.