О да, это Майк знал. Сколько он себя помнил, характер у папочки был совершенно бараний. Особенно если к тупой упертости травоядного добавить совершенно плотоядную агрессию, моментально вспыхивающую по отношению к любому, кто посмел не согласиться с Соколовым-старшим хоть в чем-то. Конечно, Майк и сам был не дурак поспорить, но ведь не процесса же ради! И не до мордобоя отстаивая какую-нибудь чепуху, а то и откровенную ересь, абсолютно не разбираясь в предмете спора. А вот отец, кажется, находил особую прелесть именно в таких спорах. И чем сильнее оппонент отличался от него, Потапа Соколова, чем более был образованным, интеллигентным и склонным к спокойному и аргументированному изложению своей точки зрения, а не к матерным тирадам, вылетающим изо рта вместе с брызгами слюны, и не к потрясанию кулаками, тем слаще было отцу вынудить того в итоге, плюнув, прекратить спор и ретироваться. «То-то! Знай, наших, философ …в!» – обычно изрекал в таких случаях Потап, горделиво вскидывая голову. А Майк, если он становился свидетелем такого спора, постоянно испытывал чувство неловкости. Словно его вынудили участвовать в чем-то постыдном, или оно творилось на его глазах, а он не смог вмешаться и положить конец безобразию.
Надо сказать, несколько раз на памяти Майка отец нарывался на того, с кем спорить «по-потаповски» не следовало. Тогда дело заканчивалось синяками, разбитой в кровь физиономией и помятыми ребрами – будучи бесконечно вспыльчивым, готовым броситься в драку очертя голову и продолжать ее, пока есть силы держаться на ногах, богатырскими статями или каким-то особенным талантом в причинении физического урона ближним Соколов-старший не отличался. Впрочем, посрамление отца не приносило Майку удовлетворения. Во-первых, Потапа это ничему не учило, а во-вторых, и Майк, и мама, и все прочие друзья-родственники-знакомые несколько дней после инцидента были вынуждены наслаждаться версией отца, метко окрещенной дядей Сережей, братом матери, «говно два-ноль». Ну и, разумеется, ходить на цыпочках, исполняя любую прихоть «пострадавшего за правду».
Так вот, о ненавистном имени. Сперва Майк думал, что отец отыгрывается на нем за собственную детскую травму. Все-таки середина пятидесятых, когда родился Потап, ничем не напоминала наше вывихнутое время. Это теперь придурки под влиянием моды «назад к корням» состязаются друг с другом в экстравагантности, заодно уродуя жизнь своим Сысоям, Агапам и Лукерьям, а тогда… В общем, деду Степану (ведь нормальное же имя было у человека!) никто не мешал наречь старшего из двух своих сыновей так же нормально – Лешкой, там, Сашкой или Колькой. Назвал ведь младшего Витькой, не облез. Опять же, насколько знал Майк, верующим настолько, чтобы дать ребенку имя в честь святого, память которого чтили в тот день, дед тоже не был. Тем паче, что именины Потапа приходились на апрель и декабрь, а родился он в сентябре.
К счастью или к несчастью, а Степан Соколов умер задолго до рождения внука, и узнать из первых уст причину столь экстравагантного поступка предка Майк не мог. Не спросил он этого и у отцовой матери, бабы Лены, пока та была жива. Впрочем, особой близости между бабкой и внуком никогда не наблюдалось, равно как и между Еленой Антоновной и снохой. Тем более что родители развелись, когда Майку не исполнилось и пяти лет, причем – по инициативе матери. Майк до сих пор не мог уяснить, как у его милой, доброй, бесконфликтной и всем готовой помочь даже в ущерб собственным интересам, но совершенно безвольной родительницы все-таки хватило сил подать на развод, а поди ж ты. Баба Лена поступок снохи восприняла как чистое предательство и оскорбление как Потапа, так и себя лично, простить которые совершенно невозможно. С тех пор она замечала и привечала исключительно детей младшего сына, Виктора, а Майка ни единого раза лично не поздравила ни с днем рождения, ни с Новым годом даже на словах. Зато отец – еще один повод для «горячей сыновней любви» – всячески настаивал на проявлении вежества по отношению к совершенно чужому и неприятному сыну человеку. В общем, когда баба Лена умерла, Майк не то что не расстроился, а просто зафиксировал сей факт как данность. Человек умер, да. Жалко по-всякому. Тем паче что умер в финале тяжелой и долгой болезни, основательно перед тем помучив себя и окружающих. Льющему же пьяные слезы (слава богу, в телефонную трубку) родителю с трудом выдавил из себя дежурные слова соболезнования. Благо к тому моменту отношения отца и сына вполне допускали редкие созвоны (всегда по инициативе Потапа) и еще более редкие свидания (в основном устроенные матерью).
До того было всякое.
И жизнь в крохотной комнате коммуналки, куда родитель Майка считал уместным являться в любом состоянии практически в любое время суток, невзирая на разводный штамп в паспорте, считая себя членом семьи. Навязчиво и агрессивно, как он привык, и только лишь на основании прошлого, а также в срок выплачиваемых алиментов, требующий любви, внимания, искреннего тепла и вообще всего того, чего испокон века требовать от кого-либо неправильно, глупо и бессмысленно.
И слезы (тайные, как она считала) мамы – слишком слабой, слишком робкой, слишком доброй для того, чтобы раз и навсегда указать бывшему на дверь и устроить свою молодую еще жизнь нормально. Отводя глаза, лепечущей наивные даже для нее самой оправдания Потапа из серии «так-то он неплохой человек, добрый, и нас любит… по-своему»; «алкоголизм – это болезнь» и, разумеется, апофеоз – «он же не виноват, что он такой».
И насмешки, постоянно сопровождающие тогда еще не Майка, но Мишку, с самых первых дней в детском саду, школе, во дворе – везде, где как-либо всплывало сочетание его имени-отчества. А уж беря в расчет фамилию и отнюдь не медвежью конституцию, унаследованную от Потапа, – и подавно. Безжалостные, злые, изобретательные и неутомимые в своих нападках, какими бывают только дети, товарищи никогда не упускали возможности напомнить пареньку из бедной (да еще и неполной!) семьи о его позоре.
Волей-неволей пришлось оттачивать искусство давать отпор. Сперва физический – увы, с детской мечтой научиться играть на скрипке («Михайло Потапыч! Со скрипочкой! Гы-гы-гы! Сам себе на ухо будешь наступать или родственников из зоопарка попросишь?») пришлось быстро расстаться в пользу секции бокса, а потом Мишка понял, что вполне способен одними словами уделать агрессивного «бычка», с которым не справится в спарринге. Причем уделать настолько качественно, что тот, дай ему право выбора, предпочел бы разбитый нос или даже перелом.
Впрочем, это было уже после переезда на другой конец города, к бабушке – единственной бабушке, которая у него была за всю жизнь, и самой замечательной на свете. Собственная комната – малюсенькая, но только его, а потому кажущаяся необъятной. Особенно если учесть, что дверь из нее вела на просторную лоджию. Чтение запоем – сперва библиотечные книги или взятые у друзей-приятелей, а потом, уже в девяностые, когда заодно с развалом Союза страну накрыл книжный бум, – и собственные. При своих скромных заработках, мама никогда не отказывала Мишке – нет, к тому времени уже Майку, что никого особенно не удивляло при тогдашней моде на все западное, – в деньгах на его слабость. Отходящий все дальше и дальше Потап утрачивал с каждым годом даже те немногие крупицы влияния на сына, которые дают возраст и родственные отношения. Нет, они все еще достаточно регулярно виделись и созванивались благодаря матери (бабушка, кстати, всегда разделяла мнение внука насчет его отца, как и любимый дядя Сережа – единственный мужчина в жизни Майка, кого он мог назвать отцом сам).
Окончательное освобождение произошло в семнадцать лет. Как-то раз Майк здорово задержался у приятеля в другом районе и, с присущей подросткам безалаберностью, не предупредил домашних, из-за чего мать вся испереживалась. А тут как раз папенька в гости заявился и решил неожиданно принять участие в воспитательном процессе. Слово за слово, одна резкость в ответ на другую, – и вот уже Потап с перекошенным яростью лицом рвется к сыну, занося руку для оплеухи. А тот выхватывает из стоящего очень кстати рядом ящика с инструментами (Потап что-то чинил) молоток и, глядя отцу прямо в глаза, звенящим от ненависти голосом предупреждает: «Шаг еще сделаешь – пробью голову». И в глазах подростка что-то такое, отчего взрослый останавливается, словно налетев на бетонный столб, а потом, как-то разом ссутулившись, удаляется на кухню, глухо и неразборчиво матерясь под нос.
Дальше все уже было делом техники: разузнать особенности бюрократической процедуры, а потом, отпраздновав очередной день рождения, написать несколько заявлений да отстоять столько же очередей разной протяженности. Объяснять причину желания молодого человека сменить отчество почему-то никто не просил… ну, почти никто. Некая тетка в присутственном месте, по виду очень правильная и, как называл подобных сам Майк, старорежимная, видимо, априори отказывала людям в праве самостоятельно распоряжаться своей жизнью. Закатив глаза в священном экстазе, она начала визгливо толковать что-то о сумасбродности современной молодежи и исконной для русских сыновьей почтительности, но Майк, не дослушав, громко перебил ее:
– Это моя мечта. С детства. Чтобы меня так звали. Именно Михаил Сергеевич. Вы понимаете?
На последнем предложении он интимно понизил голос, чуть перегнувшись через конторку.
Тетка отчего-то непроизвольно мазнула бледно-розовым языком по губам, густо крашенным алым. Быстро, как жирная ящерица, про которую накануне так вкусно рассказывал в телевизоре натуралист Дроздов.
– Почему? – вопросила она на два тона ниже и тоже подаваясь вперед.
И тогда Майк улыбнулся ей так широко, как мог, и выдал:
– Обожаю Боярского! Три тысячи чертей, каналья!!!
В виде coup de grâce он изящным выпадом проткнул воображаемой шпагой воображаемую грудь воображаемого гвардейца кардинала, снял с головы воображаемую шляпу и изобразил поклон с подметанием воображаемыми пышными перьями и без того чистого пола. И, не дав тетке опомниться, пояснил уже совершенно безо всякого шутовства:
– В театральный думаю поступать. Все равно ведь заставят псевдоним взять, если что. Ну, вы же понимаете?..
Труднее было с матерью. Зная ее характер, Майк решил не заручаться «благословением», зная, что все равно его не получит, а поставить родительницу перед фактом. Принеся домой новенький паспорт гражданина Российской Федерации, Михаил Сергеевич Соколов молча протянул его матери. Та сначала не поняла, с улыбкой кинулась обнимать-поздравлять. Пришлось еще раз раскрыть документ на развороте с фотографией и мягко попросить: «Мама, почитай внимательно. Во избежание…» А потом отправиться на кухню и долго, вдумчиво, по всем правилам заваривать чай…
Когда именно и от кого Потап узнал о поступке сына, Майк точно не знал. Но однажды вечером, в конце октября, выходящий из ворот института студент-третьекурсник Михаил Соколов услышал хриплое: «Сына!»
От забора отделилась тень, превратившаяся в Потапа: грязная, исцарапанная куртка из кожзама с широкой заплаткой не в тон на рукаве, начавшие редеть сальные волосы, зачесанные на пробор, сизая щетина на щеках, налитые кровью глаза и, главное, – жуткий многодневной выдержки «выхлоп», от которого хочется заслониться рукой.
Майк сам не знал, почему он тогда остановился. Первой мыслью было как раз идти дальше, как ни в чем не бывало. Ни в коем случае не ускорять шага и намертво игнорировать все, происходящее за спиной, а уж потом – по ситуации. И все же… что-то в нем требовательно утверждало: не дать сейчас высказаться этому человеку – ненавистному, презираемому и физически неприятному – будет неправильно.
Пошатываясь, Потап приблизился к сыну и, ссутулившись, встал напротив, для устойчивости широко расставив подрагивающие ноги.
– Вот так ты со мной, да?.. – едва ворочая языком, произнес он.
Майк молчал.
– Я… Я твой отец, – тяжело дыша, продолжал Потап. – Папка твой я! Понял?!! – И неожиданно, как он это умел, перешел на хриплый рев, брызгая слюной и клокоча горлом. – А ты… говнюк …ев!
Какая-то тетка, идущая мимо, испуганно ойкнула и шарахнулась в сторону, но Майк, все так же молча, смотрел на отца, не отводя глаз.
– Говнюк… – еще раз повторил Потап, но на этот раз как-то неуверенно и почти жалостливо. Пожевал губами, словно пытаясь вытолкнуть непослушные слова, застрявшие меж зубами, но не преуспел и лишь сокрушенно махнул рукой, из-за чего с трудом удержал вертикальное положение. Потом, уставившись себе под ноги и бормоча что-то совершенно уже неразборчивое, принялся елозить ладонью по боку куртки в поисках кармана. С четвертой попытки они увенчались успехом. Покопавшись в кармане, Потап выудил мятую, искривленную, чем-то неуловимо напоминающую его самого сигарету и коробок спичек. Чиркнул раз, другой – промахиваясь, ломая спички. Потом уронил коробок. И вот тут Майк не выдержал. Чувствуя, что к горлу подступает тошнота, а в ушах тяжело бухает кровь, он, все так же молча, повернулся и пошел прочь.
«Только не пытайся меня остановить! Пожалуйста!»
Майк не знал наверняка, ударит ли он Потапа, если тот все же не внемлет отчаянному безмолвному призыву сына. Зато не сомневался: если все же не сдержится, то не факт, что сможет ограничиться только одним ударом. Слишком велик соблазн – не реванша даже, а давным-давно вынашиваемого и не один десяток раз прокрученного в мыслях возмездия.
Кто знает – не расстанься они тогда вот так, и… А впрочем, разве только история не знает сослагательного наклонения?
Как бы там ни было, отец не остановил уходящего сына. Даже не окликнул.
Они вообще больше ни разу не разговаривали.
Еще через год Потап Соколов умер.
* * *– Эй, старик! А ты чего бледный такой? – встретил его Валерка Меликян, когда Майк вернулся в комнату.
– Да еще и моокрый, – протянула Сашенька Стрелкина, кончиком изящного пальчика снимая каплю воды с Майковой щеки. И продолжила, по своему обыкновению едва заметно растягивая ударные гласные: «Поруучик, на улице чтоо, доождь?»
– Не знааю, нее был! – неожиданно злобно передразнил коллегу Соколов. Милая привычка Сашеньки сейчас отчего-то невыразимо выбешивала. Видимо, это настолько чувствовалось и в голосе, и в мимике, и во взгляде Соколова, что девчонка слегка опешила. Слишком не похож этот вернувшийся Майк был на того, ушедшего. Сашеньке тут же пришла на ум избитая, но оттого ничуть не менее верная аналогия с отражением в кривом зеркале. Майк же, словно наслаждаясь ее замешательством, процедил:
– И вообще, ты к логопеду ходить не пробовала? Над дикцией поработать?
Щеки Сашеньки вспыхнули, и она бросилась вон из комнаты, в дверях чудом разминувшись с Маринкой. От неожиданности та взмахнула рукой, плеснув на пол из двухлитровой бутылки для кофе-машины. По светло-серому ковролину расползлось быстро темнеющее пятно.
– Егорова, ты слепая или безрукая?! – возмутился Майк. – Ну и бабы пошли! Одна разговаривать по-человечески разучилась и мычит, как корова, другая воды принести не может, не разлив половину!
– Зато мужчины у нас – настоящие! – не осталась в долгу та. – Мачизм так и прет! Пробу ставить некуда!
Марина с грохотом водрузила бутылку на стол – почему-то перед невинным Валеркой, который лишь изумленно хлопал глазами, глядя на стремительно ширящийся скандал, – и прожгла его взглядом опасно сузившихся глаз:
– На здоровье! Пейте, не подавитесь!!
Выхватив из сумочки сигареты и зажигалку, девушка тоже покинула комнату. Правда, в отличие от Сашеньки, – медленно, с гордо поднятой головой и расправив плечи. Остановилась на пороге, окинула коллег взглядом столбовой дворянки, которую по недоразумению занесло на скотный двор, фыркнула и поплыла по коридору.
– Упс! Вы чего это все с утра пораньше? – обалдело глядя ей вслед, протянул Валерка. – Не на том боку спали? Или не с тем?
– Да пошли они! Тоже мне, фифы! – сквозь зубы процедил Майк и, повернувшись к монитору, открыл браузер, чтобы почитать новости. Но Меликян не унимался:
– Нет, правда, Миш. Ты чего на девок взъелся? И бледный какой-то…
Не нужно ему было это повторять!
– Знаете что, Валерий Петросович, – Майк нарочно выделил интонацией отчество коллеги, – завидуйте молча!
Смуглый и горбоносый брюнет Меликян, несмотря на четыре поколения живших в Москве предков вынужденный регулярно предъявлять стражам правопорядка документы, скрипнул зубами, но промолчал.
Где-то часа через полтора Майк внезапно почувствовал, что у него жарко горят уши. Чувство невыразимого стыда накрыло с головой. Ни о какой продуктивной работе не стоило вести и речи. В голове отбойным молотком стучало: «Блин! Вот я дебил! Вот дебил, а!» Повертевшись на стуле еще несколько минут, будто на раскаленной сковородке, он вскочил, стараясь смотреть исключительно в пол, сдернул с вешалки пальто и почти бегом устремился к лифтам.
Вернувшись, Майк положил перед Сашенькой на клавиатуру белую розу и, шмыгнув носом, тихонько протянул:
– Сааньк! Прости дурака!
Вторая роза, темно-сиреневая, пощекотала ухо Марине.
– Мариш? Я больше не буду. Честное слово! Сам не знаю, что на меня нашло…
Две пары глаз – серые и зеленые, – посмотрели на грубияна. Девчонки молчали, но суровые складки у них над бровями постепенно разглаживались. Сашенька первая улыбнулась уголками губ – робко, как бы на пробу.
– Милые дамы, я беру товарища Соколова на поруки! – поспешно объявил Валерка, судя по всему, не меньше скандалиста переживавший разлад в обычно дружном коллективе. – И если подобное повторится, обязуюсь лично набить ему морду!
Маринка покрутила розу в пальцах, глянула, склонив голову к левому плечу, сначала на Майка, потом на Сашеньку.
– Ну что, подруга? Простим засранца или будем гневаться дальше?
Та улыбнулась – теперь уже так широко и солнечно, как во всей конторе умела только дизайнер Стрелкина: