Дальше шло довольно мутное описание эвакуации: сейф вывозят в другой город, селят его в стандартный микрорайон со стандартной планировкой, и через какое-то время жизни сейфа жителей города эвакуируют, а сейф оставляют доживать там свои дни. Странное какое-то развлечение у этих людей, если подумать. Зачем этого вселять, а тех переселять. Правда, жизнь и так непонятна, вот мы куда-то все сейчас вдруг собрались в три дня и едем. Тоже интересно! Хотя совершенно непонятно, куда и зачем едем. Я за свою жизнь переезжал уже три раза, но вот чтобы так, как сейчас, такого не припомню. Слава богу, диктофон не забыл, не потерял… Да хорош там, иди помогай! Мы тут вкалываем, а этот сидит с диктофоном. Все бы этому уникуму своих бредней назаписывать, а потом с них угорать. У всех занятия как занятия, только этот… Да дай ты его сюда…
На этом запись обрывалась.
Забавная история, подумал он.
Жаль, что его зовут не Семен Петрович.
Хотя, может быть, они поменяли ему паспорт.
Такие люди ни перед чем не остановятся.
Он сел отдохнуть на еще теплый камень.
Ночное южное небо раскинуло над ним свой купол.
Звезды мигали, с озера дул прохладный ветер. Волны плескались о берег.
Он не мог признаться себе, что когда-то мог быть курьером, хотя бы потому, что ничего об этом не знал и не помнил. В голове возникло несколько идей на этот счет, даже не идей, а неких бесформенных отблесков; можно было попытаться как-то связать их друг с другом, выстроить цепочку. Но он не стал. Не потому, что для этого пришлось бы сильно напрячь память и логику, а потому, что могло выйти не так, финальный результат его умозаключений мог получиться неправильным, а этого хотелось избежать, пусть даже ценой неведения. Да и что это за цена, если подумать.
Невдалеке от него вдруг ударил в небо салют. Какой это был салют! Тысячи разноцветных огней одновременно заполнили небо, и стало светло как днем. Пылающие яркие звезды падали в море навстречу своим отражениям. Бах! И после небольшой паузы снова — бах! Бабах! Бах-бах-бах-бах-бах!
Пока грохотал салют, он шел к его эпицентру, к орудиям.
Лицо артиллериста было суровым и отстраненным, движения — легки и пластичны. Он перебегал от одного орудия к другому орудию, от огненного колеса к огненному дождю и прочим горящим повсюду причудливым конструкциям, поджигая все новые и новые.
Когда артиллерист закончил, он подошел к нему. Артиллерист разбирал орудия (совсем небольшие пушки величиной с табуретку), чистил их ветошью и складывал в деревянные ящики защитного цвета.
— Спасибо вам, — сказал он. — Я давно не видел таких красивых салютов, может быть, вообще никогда.
В свете костра, как последний отблеск салюта, блеснула улыбка артиллериста.
— А вы тоже остались? — спросил он. — Я-то что, мне вон зарядов жалко, жаль их просто так здесь оставлять. Тут еще целый склад. Это на месяц примерно. Ну, все расстреляю, а там посмотрим.
Потом они сидели в шезлонгах и слушали запись на пленке.
Артиллерист распечатал бутылку рома, и они выпили сначала за уехавших людей, потом за свое одиночество.
Он оставил артиллеристу свой адрес и пошел обратно домой. Артиллерист дал ему фонарик, хотя он и так помнил дорогу наизусть: давно тут живет.
План на завтра и все грядущие дни был ужасающе прост, но зато в нем жила звонкая и по-детски неистовая упругость: этот план сулил прожить еще тысячу и одну ночь среди соцветий салютов, под мерный стук остановившихся часов, под молчаливые слова забытых воспоминаний.
ПОХИЩЕНИЕ
Медвежонок лежал в луже талой воды возле приоткрытой двери подъезда.
Чуть не наступил на него, пришлось сделать лишний полушаг с полуподпрыгом, вышло, видимо, комично — медвежонок тихо засмеялся. Тут же он сделал свирепо-отрешенную физиономию и зашипел:
— Ну чё вы тут, вы проходите, да проходите уже скорей, мешаете!
Медвежонок был плюшевый, когда-то, видимо, светло-коричневого цвета; сейчас было затруднительно сказать что-либо определенное о цвете его меха.
— А, ну что вы стали, ну, черт, ну!
Я отошел немного в сторону, медвежонок неожиданно резво крутанул полинялую башку в моем направлении — как это у него без шеи так ловко вышло?
Но сказать он не успел.
Из подъезда вышла моя соседка, подслеповатая баба Шура, она щурилась на весеннее солнышко и потирала ручки:
— Ути-пути, сюси-пуси, какой прелестный хомячок! Дай-ка я тебя из лужи-то выну, дай пузико твое пощиплю!
Она склонилась над притихшим медвежонком, и поздно было кричать, поздно было что-то предпринимать: из облезлых кустов, нисколько не таясь, выскочили три затянутых в костюмы медведей мужичка, быстро накинули мешок на утлую фигуру бабы Шуры, подхватили мешок и умчались за угол дома. Один высунулся из-за угла и тут же скрылся, погрозив мне кулаком.
— Э, ну чё, ну есть у тебя сигарета или нет? Ну ладно, я пошел. — Медвежонок быстро выскочил из лужи и через пару секунд скрылся за противоположным углом дома.
Я постоял немного, посмотрел на разбухшие окурки, на мыльную пену у кромки лужи, на отражение солнца в этой луже.
— Эй, мальчик, — крикнул я кому-то, отчаянно барахтаясь в волнах затопившего меня восторга. — А впрочем, э!..
С карниза упала сосулька, вдребезги!
Я наотмашь перешел улицу и, не помня, куда собирался идти, пошел в направлении памятника пионерам-героям.
АШЕ ГАРРИДО
СТРОИТЕЛЬ МОСТОВ
Эка невидаль — овца… Вон у меня приятель с Белого берега — тот вообще тюлень, а парень отличный, и на гитаре зажигает, и спиртягу хлещет не хуже нашего. И положиться на него всегда можно, а в нашем деле это, сами понимаете…
Доброе утро! И ведь плевать, вот как есть плевать, что люди подумают, а сквозь сон каждый раз заново эта песня в голове. Тьфу.
Соседа вот Господь послал, мужик правильный, и подружиться бы не грех, у таких, как мы, соседи редко бывают, а до друзей-приятелей моих отсюда топать и топать, да и нельзя мне отсюда и на миг отлучиться пока. Но сосед мой, видать, правил строгих, на жену мою косится, хоть и делает вид, что оно ему безразлично, да я уж за долгий век нагляделся.
Ставни крепко закрыты, в спальне темно, так что у нас день еще вроде не начался, а Мэри, выбравшись из-под одеяла, шлепает босыми ступнями по полу, шуршит одеждой. Повязала передник, волосы собрала в пучок. А я люблю, когда у нее волосы распущены, хмелем вьются. Я тоже выбираюсь из-под одеяла и вынимаю заколки у нее из волос и завязку передника тяну. Не успею тебе поесть приготовить, шепчет Мэри и вздыхает. Да что ж я, без рук, что ли? Сам о себе позабочусь, иди ко мне…
Потом уж у самого порога еще поцеловал ее, да на весь день не нацелуешься.
Нельзя ей долго так оставаться, хоть и закрыты ставни, а снаружи-то в нашей Долгой долине белый день. Да и мне мою работу делать нужно: обойти все, что уже есть, осмотреть хозяйским взглядом, пусть место себя хорошенько запомнит, пусть привыкнет к себе самому, крепче стоять будет.
Толкнул дверь — свет хлынул.
Глаза открыл — уже семенит по зеленому лугу белая овечка, и яблоневый сад над ней бело-розовым облаком стоит.
Каждый день, утром и вечером, обхожу долину, сад, у моста посижу, да мало ли. Все надо рассмотреть, на каждой мелочи взгляд задержать. Потому что в нашем деле мелочей нет. Каждая травинка, каждый сучок знать свое место должны. А откуда им знать, как не от меня? Вот и напоминаю, приучаю потихоньку. Целый день на ногах, и это еще начало самое, ведь растет место, растет моя земля день ото дня.
Мост отдельной заботы требует. Значит, надо и к нему завернуть, пройтись туда-обратно, пусть и он к своей работе привыкает. На той стороне — сущее безобразие. Но тут уж не моя вина. Я мост к другому берегу тяну, а какой он, тот берег, и не узнаешь, пока не дотянешься. Думал, что-нибудь под стать этому берегу — холмы какие или озерный край… Куда там! Ну, не мне выбирать, не мне и капризничать. И помойке назначение есть в мире, значит, и место нужно. Тем более что сосед там порядок наводит не покладая рук.
Иногда вот к соседу забреду, но разговоров душевных у нас не получается: все больше про погоду. Ну, погода здесь одна и та же на каждый день, и когда еще Дождевой Ао до нас доберется, а своих дождей здесь пока не завелось. Ао придет, когда тут все хорошо укрепится, потому что сквозь дождь видится все неясно, может и совсем размыть.
Так вот и иду себе, смотрю по сторонам. И Мэри моя кудрявая следом увязалась. Я и не против, пробежится, травки свежей пощиплет. Утомится — отстанет. Тут у нас без обид, работу мою жена уважает. И я не беспокоюсь, что с ней беда случиться может. Волков у нас еще нет. И пока я здесь — не будет. Потом, может, сами заведутся или придут из других мест. А мне они здесь не нужны. Жена моя…
Есть места, где лучше язычок-то прикусить.
Кто ж виноват, что ее папаша, понесло его поперек путей Господних, ляпнул сдуру: овца ты, Мэри, как есть овца! А на закате дело было. Вечерять, значит, они уселись при дороге, а Мэри то ли соль опрокинула, то ли вообще ее в котомку не уложила.
А Клятая пустошь, куда их занесло в недобрый час, место хитрое. Сразу как ничего и не случилось, папаша привычно ворчал, девица привычно терпела, только утром просыпается папаша — а под кустом овечка кудрявая травку щиплет, хвостиком потрусывает, а дочки родной нет как нет.
Что правда, то правда, рассеянная она. Бывает, сядем за стол, а ложки-то она положить забыла. И все смотрит на меня, улыбается: что, мол, Хэмиш, не ешь? А мне и слово ей в укор сказать неохота: встану сам, хоть и нашагался за день по долине, не отвалятся ноги, а тут и она вскинется, смутится вся… Рассеянная. А я бы на вас посмотрел, если бы вам каждое утро овцой оборачиваться, а каждый вечер — опять человеком, вот чем бы у вас голова занята была.
Овца, эка невидаль! У моего приятеля с Туманной косы вон птица на голове живет, и ничего. Очень даже мужик замечательный, вот уж кому ни мостов, ни дорог проложенных не надо, ходит где хочет. А тут — овца всего-навсего.
Да за нашего брата не всякая и пойдет. Сегодня муж есть, а завтра — ищи ветра. И добро б навеки сгинул — нет, вернется. Только вот когда вернется, он и сам не знает, не положено ему, а может, просто — не дано. А уж если с нашим братом связалась — и думать не моги другого себе искать. Все равно ничего не выйдет. Потому что наш брат только в таких местах и может жениться, где слово крепко, неотменимо. И если сказалась верной женой — верной женой и будешь, а хочешь того, нет ли — это уже дело десятое.
А Мэри всегда знает, когда я вернусь. Вот поставлю дом, разведу сад, мост построю — и сразу в обратный путь, чего мне мешкать? Меня жена милая ждет.
А в этот раз упросила с собой взять. Оно и не положено, но где я ее нашел, то местечко еще покривее здешних будет, Голый склон называется, там не всякий и из наших надолго задержится. Уж как ее туда занесло — ума не приложу, а она не говорит.
Голый склон — он голый и есть, и ничего там больше нет. Но глина там славная, видно, скоро речка народится рядом, вот и берег есть, а где один берег есть — там мне и работа, лучше нет способа второй берег найти, как мостом к нему дотянуться. Так что я туда с двойным прицелом забрел — и на разведку, и глины гончару из Ореховой балки добыть: Кукунтай-тюлень ему все уши прожужжал, какая там славная глина, а самому пока из Ореховой балки ходу нет. Не устоит пока Ореховая балка без Олеся-гончара.
И вот там, на Голом склоне, я ее встретил. Тьма кромешная, редко где звездочка дальняя пробьется сквозь начальную тьму, и сидит красавица кудрявая, коленки стиснув, пальцами в глину вцепившись, вздохнуть боится: склон-то крутой, как есть голый, глинистый, скользкий… а кроме склона и нет ничего.
Остался в тот раз Олесь без глины, а я вот — жену нашел. Подошел к ней медленно, чтобы не дернулась с испугу, без привычки в таких местах шевелиться и правда не стоит — запросто в бездну канешь… Заговорил спокойно, ласково. Я, мол, Мак-Грегор, строитель, а для такой милой девицы — просто Хэмиш, а вы кто? А она в руку мою протянутую вцепилась пальцами перемазанными, глаза безумные, кричит без голоса: ты живой, живой… Эка невидаль — быть живым! У меня приятель на Лежачем камне, так его еще и не со всякой стороны увидишь, потому что вообще плоский, нарисованный. Но как поет! Душу вытряхнет и вывернет, и уходишь от того камня как заново родившись. А поживет на том камне еще — и будет живое место, потому что быть живым — это заразно.
Но в таких местах, как Голый склон, пока кто из наших не поселился, и правда жутко бывает…
До чего неприятное место! От одного воспоминания передернуло. Полез в карман за табаком…
Тьфу ты, опять камешек. Этот сумасшедший с птицей на голове так всем и норовит всучить что-нибудь чудесное. Кому гвоздь. Ладно бы от старой мельницы, так нет, новехонькое скобяное изделие, блестит даже — какая в нем сила? Или вот меня камушком осчастливил. Так себе — галечка морская, я уж сколько раз ее из кармана выкидывал, а она все там же. Ничего, наведается в гости — верну. А пока — выкину.
Раскурил трубочку, дальше себе иду. Мэри за мной.
Вот наша Долгая долина — тоже еще не совсем… Я потому Мэри сюда брать и не хотел, пока не устроюсь. Я-то привычный, я все вижу, как оно будет, а если смотреть, как оно есть, — самому тошно станет. Но я от таких глупостей давно зарекся. Зыбковато здесь пока, и в глазах рябит порой. Как будто вон та яблоня не решила еще, яблоней ей быть или вовсе дубом вековым. Куда ж мне дуб посреди сада? Цвести-то яблоньки будут — загляденье, а плодов не принесут.
Чудит местечко, само себя еще не знает, утром выйдешь на крыльцо… Как-то раз выпустил Мэри на травку, оглядываюсь — чуть со ступенек не покатился. Вот такенная помойка сбоку выросла, то ли нас к ней течением прибило, то ли ее к нам ветром нанесло. Потом уж рассмотрел: к мосту моему наконец тот берег прирос. А на том берегу — подарочек, получите-распишитесь. Помойка! А при помойке — управляющий. Так вот соседом и обзавелись. Правильный мужик, упорный, работяга. Но близко не сошлись пока, уж больно он на ирландца смахивает, так я и не стал ему ничего про нашу с Мэри жизнь объяснять, а что косится он на жену мою, так лучше пусть косится, чем заглядывается.
Я вот в его работе еще до конца не разобрался. Труба торчит, турбина крутится… Да паром как жахнет сверху! Я в первый раз аж ложку уронил, выскочил на крыльцо; Мэри вся трясется. Сосед объяснял про клапан, только мне его механика… Какие-то грузовики откуда ни возьмись поперли, гудят, дорогу расчавкали… Ну не мой там участок — пусть сосед благоустройством занимается, если ему положено. Мне своих забот хватает. Кстати, договориться бы с соседом насчет обогрева, можно и теплицу поставить.
А у меня работа простая.
Уж если человек строит, он строит. Хоть дом, хоть мост. Ясно, в каждом деле свое отличие. Но у нас ведь главное не руками делается. Важно, чтобы у тебя в душе тот мост крепко стоял, даже не то что верить в него надо, а просто — знать. А камни сложить не так уж и трудно. Я-то сам по этому мосту могу ходить, как только первый камень положил. Я его уже знаю. А другим придется подождать — и не только пока я берега соединю, а пока еще сам мост к себе привыкнет.
И вот иду я так, смотрю по сторонам — хорошо! Обернулся — сад мой издалека видно, крыша сквозь белое едва просвечивает. За садом вот только — помойка, но это если на холм подняться, а так — торчит из-за деревьев труба, да какие-то железки перепутанные, больше и не видно ничего. Но на холм подниматься я сегодня не буду, слишком близко к краю, а Мэри так и не отстала от меня, и если наверх увяжется — увидит, как из-под травяных корней, в бездну спущенных, сочится чернота. Незачем ей на это смотреть.
Так вот стоял я, раздумывая, направо или налево от холма повернуть, а Мэри моя уже на холм взбежала и замерла там, испуганная, и хочет обратно спуститься, и страшно к бездне спиной повернуться. И тут у соседа как жахнет — да не так, как обычно, погромче, и земля моя зыбкая под ногами волной пошла, и край ее как бы завернулся, и снова дрогнуло, и оторвался край, и понесло его прочь от меня, а на том краю Мэри моя.
А как отнесло на пять шагов — свет здешний до того клочка уже не достает, и Мэри застыла над бездной, алой свечой в темноте, только пустота текучая волосы ее колышет. Вытянулась, зажмурила глаза, кулаки к бедрам прижаты. И плывет от меня в пустоте, навеки от меня ее уносит, и сгинет сейчас.
И мне до нее уже не дотянуться.
И стоял я на самом краю моей земли, и смотрел, как уплывает от меня моя жена. И стукнуло: что ж ты, строитель? Мост! Вот ты на одном берегу, вот берег другой, да поторопись, потому что размывает его пустота, тают травинки в чернилах небытия. К самому подолу алому уже подступила бездна.
Но мост начинается с первого камня, и пойти по нему только я смогу, а мне уйти — и не вернемся уже. Останемся вдвоем на мосту между берегов, которых нет, и будет нам жизни на три вздоха, а сюда уже не вернуться нам. Ничего здесь не останется, стоит только мне отсюда уйти хоть на миг. Может, помоечка и устоит. Только нам от того пользы никакой. Да и камня нет у меня!
Упал на колени, взрыл сухую траву. Нет, тонко все сеется между пальцами.
И вспомнил — как обжегся. Руку в карман — вот зараза, пусто! В другой… галечка морская с берега неведомого, спасение наше.
Я осторожно положил ее под ноги и носком притоптал для прочности. И сказал жене: мост я тебе построю каменный, прочный, только ты глаз не открывай, а настил из досок дубовых сделаю, и перила. Каменные перила будут, не бойся, руку положи… да, вот так.
И она мне поверила, она наклонилась вперед и коснулась рукой… ох, какая разница, чего она коснулась, хоть ничего там не было еще, а она похлопала ладонью, оперлась и сама, моих уговоров не дожидаясь, подвинула левую ногу вперед. Так и вижу голубой башмачок ее с острым носком, как он скользнул над истаивающей травой и ступил на… Знать-то я знаю одно, а глаза видят что видят. И видели мои глаза, как маленькая ножка Мэри замерла в пустоте, а в сердце я твердил: мост, каменный, настил деревянный, дубовый настил, перила…