Джеана покачала головой. Иногда она ловила себя на желании, чтобы мать изредка давала волю своим чувствам, иначе в конце концов может разразиться буря. Но в большинстве случаев она была благодарна Элиане за ее железное самообладание, которое мать проявляла с того ужасного дня в Картаде, четыре года назад. Джеана могла догадаться о цене этой сдержанности. Могла измерить ее внутри себя. Они не так уж сильно отличались, мать и дочь. Джеана ненавидела слезы; она считала их признаком поражения.
— А теперь иди наверх, — сказала Элиана.
И она пошла наверх. Обычно так и бывало. Разговор с матерью редко проходил болезненно, но всегда казалось, что не все необходимое сказано. Однако сегодня не время было думать о подобных вещах. Ей предстояло нечто гораздо более трудное.
Она знала, что если будет колебаться слишком долго, то ее решимость уехать может растаять на этом самом трудном пороге дня, всех ее дней. Джеана дважды постучала, как обычно, и вошла в темный кабинет отца с закрытыми ставнями.
Пламя ее свечи отразилось на кожаных с золотом переплетах книг, свитках, инструментах и картах неба, предметах искусства, подарках и сувенирах, собранных за целую жизнь путешествий и работы. Свеча в ее руке теперь не дрожала, и свет от нее упал на письменный стол, на простое деревянное кресло в северном стиле, на подушки на полу, на еще одно глубокое кресло и на седобородого человека в темно-синих одеждах, сидящего неподвижно спиной к двери, к своей дочери и к свету.
Джеана смотрела на него, на его неподвижную, прямую, как копье, спину. Отметила, как отмечала каждый день, что он даже не повернул головы, чтобы показать, что заметил ее приход. С таким же успехом она могла вообще не входить в комнату со своей свечой и с тем, что собиралась ему сказать. Так происходило всегда, но сегодняшний день был особенным. Она пришла попрощаться, и при виде отца в мозгу Джеаны сверкнул длинный меч воспоминания, острый, сверкающий, ужасный, как те кинжалы, которыми, наверное, пользовались мувардийцы.
Четыре года назад четвертый сын правителя Картады Альмалика запутался в пуповине в материнской утробе. Такие младенцы почти всегда погибали, и их матери тоже. Лекарям хорошо были известны подобные признаки, и они могли предупредить о грозящей опасности. Это случалось довольно часто; никого не обвинили бы. Роды — одно из самых опасных событий в мире. Лекари не умеют творить чудеса.
Но певица Забира из Картады была фавориткой самого могущественного из правителей Аль-Рассана, а Исхак из Фезаны был отважным и талантливым человеком. Сверившись с картой небес и послав сообщить Альмалику о том, что его попытка может дать лишь самую слабую надежду, Исхак сделал единственную вошедшую в анналы операцию и извлек ребенка через разрез в животе матери, сохранив одновременно и ее жизнь.
Ни сам Галинус, источник всех медицинских знаний, ни Узбет аль-Маурус, ни Авенал Сорийский, живущий на родных землях ашаритов на востоке, — ни один из них и ни один из пришедших позже, не добились успеха в подобных операциях, хотя первые трое записали всю процедуру и каждый из них пытался ее повторить.
Нет, именно Исхак бен Йоннанон из киндатов первым добился рождения живого ребенка таким способом, во дворце Картады в Аль-Рассане, во время второго десятилетия после падения Халифата. А потом он залечил рану матери и выхаживал Забиру, пока она однажды утром не поднялась с постели, очень бледная, но прекрасная, как всегда, взяла свою четырехструнную лютню и заняла свое привычное место в зале приемов Альмалика, в его садах и в спальне.
В благодарность за этот мужественный поступок и за искусство, невиданное прежде, Альмалик Картадский одарил Исхака таким количеством золота и прочих благ, которое обеспечило его самого, его жену и дочь до конца их дней.
Потом он приказал вырвать у лекаря глаза и вырезать его язык у самого корня во искупление греха — лицезрения обнаженной ашаритской женщины, и чтобы ни один мужчина не смог услышать описание молочно-белого великолепия Забиры из уст лекаря-киндата, который посмел коснуться ее своим холодным взором и своим скальпелем.
В своем роде это был милосердный поступок. Общеизвестно, что обычно джадита или киндата, которые посмели коснуться похотливым взором обнаженной фигуры ашаритской женщины, невесты или наложницы другого мужчины, привязывали к двум лошадям и разрывали надвое. А эта женщина принадлежала властителю, преемнику халифов, Льву Аль-Рассана, перед которым в страхе бежали более слабые правители.
Ваджи, ухватившись за представившуюся возможность, в храме и на базарной площади начали требовать казни Исхака, как только история этих родов вышла за пределы дворца. Но Альмалик был искренне благодарен лекарю-киндату. Он всегда недолюбливал ваджи и их требования, и он был — по крайней мере, по собственным меркам — человеком щедрым.
Исхак остался жить, слепой и немой, погруженный в себя так глубоко, что его жена и единственная дочь не могли до него дотянуться. Ни в те первые дни, ни после его невозможно было заставить ни на что реагировать.
Они привезли его из Картады домой, в давно уже выбранный город Фезану. Им с лихвой хватало средств на жизнь; по любым меркам они были богаты. В Силвенесе, в Картаде, в своей частной практике здесь Исхак добился громадных успехов, и не меньших в деловых предприятиях, посылая на восток с торговцами-киндатами кожу и пряности. Последние дары Альмалика всего лишь закрепили его благосостояние. Можно сказать, что луны благословили их огромным богатством.
Джеана бет Исхак, дитя этого богатства, вошла в комнату своего отца, поставила свечу на стол и открыла ставни восточного окна. Она также распахнула окно, чтобы впустить в комнату вместе с мягким светом легкое дуновение вечернего ветра. Потом села на деревянный стул у стола, как делала это обычно.
Книга, которую она читала Исхаку — трактат Меровиуса о катаракте, — лежала открытой у ее локтя. Каждый вечер, в конце дневных трудов, она приходила в эту комнату и рассказывала отцу о пациентах, которых принимала, а потом читала вслух из той книги, которую изучала сама. Иногда приходили письма от коллег и друзей из других городов, из других стран. Сэр Реццони писал несколько раз в год из Сореники в Батиаре или из других мест, где он преподавал или работал. Джеана их тоже читала отцу.
Он никогда не отвечал. Он даже никогда не поворачивал к ней головы. Так было с той самой ночи, когда его искалечили. Она рассказывала ему о своем рабочем дне, читала письма, читала вслух книги. Целовала его в лоб, потом спускалась вниз к ужину. На это он тоже никогда не реагировал.
Велас относил еду в комнату Исхака. Отец никогда не покидал этой комнаты. Джеана знала, что, если его не заставят силой, он ее никогда не покинет. Когда-то его голос был низким и красивым, глаза ясными и голубыми, как река под солнцем, светлыми дверьми в серьезные глубины разума. Изящество своего ума и мастерство рук он без малейших колебаний дарил всем, кто просил или нуждался в них. Он был гордым без тщеславия, мудрым без пошлого остроумия, мужественным без бравады. Он стал пустой оболочкой, шелухой, слепым и немым отсутствием среди всех этих предметов в комнате без света.
«В каком-то смысле, — думала Джеана, глядя на отца и готовясь попрощаться, — отомстить, пусть и с опозданием, Альмалику Картадскому — это самый логичный из моих поступков».
Она заговорила:
— Сегодня базарный день. Ничего особенно сложного. Я как раз собиралась осмотреть рабочего каменоломни, у которого, кажется, была подагра, — если ты можешь в это поверить, — как меня вызвали к пациенту. Я бы не пошла, конечно, но это оказался Хусари ибн Муса — у него опять выходил камень, уже третий в этом году.
Фигура в глубоком кресле не шевелилась. Красивый седобородый профиль казался профилем скульптуры, а не человека.
— Пока я лечила его, — продолжала Джеана, — мы узнали нечто ужасное. Если ты прислушаешься, то сможешь услышать крики на улицах за стенами квартала. — Она часто прибегала к этому приему, пытаясь заставить его пользоваться слухом, пытаясь вытащить его из этой комнаты.
Никакого движения, никакого знака, что он знает о ее присутствии. Почти сердито Джеана сказала:
— По-видимому, Альмалик Картадский послал своего старшего сына и господина Аммара ибн Хайрана, для того чтобы сегодня освятить новое крыло замка. И они просто убили всех, кто был приглашен. Вот почему мы слышим шум на улицах. Сто сорок человек, отец. Альмалик отрубил им головы и выбросил тела в ров.
И тут, совершенно неожиданно, это произошло. Возможно, сыграл шутку свет, косыми лучами падавший сквозь тень, но ей показалось, что отец повернул голову в ее сторону, совсем чуть-чуть. «Кажется, я никогда раньше не произносила в его присутствии имя Альмалика», — внезапно подумала Джеана.
Она быстро продолжала:
Она быстро продолжала:
— Хусари должен был оказаться в их числе, отец. Вот почему он сегодня утром хотел побыстрее вызвать меня. Он надеялся, что сможет явиться в замок. Теперь он — единственный, кто не был убит. И возможно, мувардийцы придут за ним. В город сегодня прибыло пятьсот новых воинов. Поэтому я распорядилась привести его сюда. Велас сейчас его доставит, замаскированного. Я спросила у мамы разрешения, — прибавила Джеана.
На этот раз никакой ошибки. Исхак заметно повернул голову к ней, словно помимо воли притянутый услышанным. Джеана почувствовала, что готова расплакаться. Она проглотила слюну, борясь со слезами.
— Хусари выглядит… другим, отец. Я его таким не знаю. Он спокоен, почти холоден. Он в гневе, отец. Он собирается сегодня ночью покинуть город. Ты знаешь, зачем? — Она рискнула задать вопрос и ждала, пока не увидела слабое, вопросительное движение его головы, а потом ответила: — Он сказал, что собирается уничтожить Картаду. — Она вытерла предательскую слезу. Четыре года она произносила в этой комнате монологи, а теперь, когда она собирается уйти, отец наконец-то показал, что заметил ее присутствие.
— Я решила уйти вместе с ним, — сказала Джеана.
Она наблюдала. Никакого движения, никакого знака. Но потом медленно его голова снова отвернулась в сторону, и она опять смотрела на профиль, который видела все эти годы. Она снова с трудом глотнула. Это тоже был ответ, в своем роде.
— Я не думаю, что останусь с ним, я даже не знаю, куда он собрался и каковы его планы. Но почему-то после сегодняшнего дня я просто не могу делать вид, будто ничего не произошло. Если Хусари мог решить бороться с Альмаликом, я тоже могу.
Вот. Она сказала это. Это произнесено. И произнеся это, Джеана обнаружила, что больше ничего не может добавить к сказанному. Она в конце концов заплакала и теперь вытирала слезы.
Джеана закрыла глаза, чувства захлестнули ее. До этого момента можно было делать вид, что она собирается предпринять не больше того, что много раз предпринимал ее отец: уехать из Фезаны, работать по контрактам и набираться опыта по всему миру. Если лекарь хотел заработать себе репутацию, так и полагалось поступать. Объявить месть правителю означало вступить на совершенно иной путь. И к тому же она женщина. Ее профессия могла обеспечить ей определенную степень безопасности и уважения, но Джеана раньше уже жила и училась за границей. Она знала разницу между путешествиями по миру Исхака и его дочери. Она четко сознавала, что может никогда не вернуться в эту комнату.
— Во-и Ве-а-ха о-бой.
Джеана широко распахнула глаза. То, что она увидела, ее ошеломило. Исхак повернулся в кресле и смотрел на нее. Его лицо исказилось от усилий, пустые глазницы уставились на то место, где она сидела, как ему было известно. Она резко поднесла ладони ко рту.
— Что? Папа, я не…
— Во-и Ве-ах-а!
Непонятные звуки были полны боли и нетерпения.
Джеана вскочила со стула и упала на колени на ковер у ног отца. Схватила его руку и впервые за четыре года почувствовала сильное ответное пожатие. Он крепко сжал ее пальцы.
— Прости меня, прости. Еще раз, я не понимаю! — Ее трясло, сердце ее разрывалось. Он пытался говорить членораздельно, все его тело корчилось от усилий и отчаяния.
— Ве-ах! Ве-ах! — Он отчаянно сжимал ее руки, заставляя понять, словно само напряжение могло сделать трагически изуродованные слова понятными.
— Он говорит вам, чтобы вы взяли с собой слугу, Веласа, Джеана. При данных обстоятельствах это мудрое предложение.
Джеана вскочила, словно ее ужалили, и обернулась к окну. Потом застыла на месте. Вся кровь отхлынула от ее лица.
На широком подоконнике, согнув колени и обхватив их руками, сидел боком и спокойно смотрел на них Аммар ибн Хайран. И конечно, если он здесь, они погибли, потому что он привел с собой…
— Я один, Джеана. Я не люблю мувардийцев.
Она старалась взять себя в руки.
— Не любите? Просто позволяете им совершать вместо вас убийства? Какое отношение имеет к этому любовь? Как вы сюда попали? Где… — Она осеклась, как раз вовремя.
Кажется, это не имело значения.
— Как раз в этот момент Хусари ибн Муса, должно быть, приближается к воротам квартала киндатов. Он переодет в костюм ваджи, если вы в состоянии это себе представить. Эксцентричный маскарад, я бы сказал. Хорошо, что с ним Велас, не то его никогда бы не впустили сюда. — Аммар улыбнулся, но в его глазах было странное выражение. — У вас нет оснований мне верить, но я не имею никакого отношения к тому, что произошло сегодня днем. И принц тоже.
— Ха! — отозвалась Джеана. Это было самое остроумное, на что она была в данный момент способна.
Он снова улыбнулся. На этот раз она узнала выражение его лица, таким оно было утром.
— Полагаю, я получил должный отпор. Должен ли я теперь выпасть из окна?
И именно в этот момент произошло самое неожиданное для Джеаны событие этого ужасающего дня. Она услышала сдавленный, задыхающийся звук за своей спиной и в ужасе обернулась.
И через мгновение поняла, что слышит смех отца.
Аммар ибн Хайран аккуратно спрыгнул с подоконника и мягко приземлился на ковер на полу. Прошел мимо Джеаны и остановился перед тяжелым креслом ее отца.
— Исхак, — мягко произнес он.
— Аммар, — ответил ее отец почти четко.
Убийца последнего халифа Аль-Рассана опустился перед ним на колени.
— Я надеялся, что вы вспомните мой голос, — сказал он. — Вы примете мои извинения, Исхак? Я уже давно должен был прийти сюда, и, уж конечно, не таким путем, испугав вашу дочь и без разрешения вашей жены.
Исхак протянул руку вместо ответа, и ибн Хайран взял ее. Он был без перчаток и колец на пальцах. Джеана испытывала такое изумление, что не могла даже сформулировать свои мысли.
— Мува-аи? Ч-о-о слу-у?
Голос ибн Хайрана звучал серьезно.
— Альмалик — коварный человек, я думаю, вам это известно. Очевидно, он хотел утихомирить Фезану. А также внушить кое-что принцу. — Он помолчал. — И мне тоже.
Джеана обрела голос:
— И вы действительно не знали об этом?
— Какой мне смысл вас обманывать? — отчетливо проговорил ибн Хайран, не глядя на нее.
Джеана вспыхнула, она поняла, что это правда. Какое ему дело до того, что она думает? Но в этом случае возникает еще один очевидный вопрос, а она не слишком настроена выслушивать отповеди от человека, проникшего в их дом через окно.
— Зачем же тогда вы здесь?
На этот раз он оглянулся.
— По двум причинам. Вы можете угадать одну из них. — Краем глаза Джеана заметила, как ее отец медленно кивнул головой.
— Простите меня. Я сейчас не расположена играть в отгадки, — она постаралась произнести это язвительным тоном.
Лицо ибн Хайрана оставалось невозмутимым.
— Это не игра, Джеана. Я здесь для того, чтобы Хусари ибн Мусу сегодня вечером не убили мувардийцы и чтобы женщина-лекарь, возможно, более отважная, чем умная, которая помогает ему убежать, также пережила эту ночь.
Джеане внезапно стало холодно.
— Значит, они придут за ним?
— Разумеется, придут. Список приглашенных гостей известен, а некоторые мувардийцы умеют читать. Им приказали казнить всех людей из списка. Вы думаете, они откажутся от удовольствия убить даже одного, рискуя вызвать гнев Альмалика в случае неудачи?
— Они пойдут в дом ибн Мусы?
— Если уже не пришли туда. Вот почему я опередил их. Хусари уже ушел вместе с Веласом. Слуг и рабов отослали в их спальни, за исключением управляющего, которому, очевидно, доверяли. Ошибка. Я спросил у него, где его хозяин, и он сказал мне, что тот только что ушел, переодетый в платье ваджи, вместе со слугой лекаря.
Если раньше ей было холодно, то теперь она превратилась в лед.
— Значит, он скажет то же самое мувардийцам?
— Вряд ли, — ответил Аммар ибн Хайрам. Последовало молчание. Это совсем не было похоже на игру.
— Вы его убили, — сказала Джеана.
— Неверный слуга, — произнес ибн Хайран, качая головой. — Грустная примета времени, в котором мы живем.
— Почему, Аммар? — вопрос Исхака на этот раз прозвучал поразительно четко, но это могло означать многое.
На этот раз ибн Хайран заколебался, прежде чем ответить. Джеана, пристально наблюдавшая за ним, снова заметила на его лице странное выражение.
Он сказал, подбирая слова:
— Я уже получил в этом мире известность за то, что в юности совершил для Альмалика Картадского. Я могу с этим жить. Правильно или неправильно я поступил, но я это сделал. Мне… не хочется брать на себя ответственность за эту непристойную резню, а он явно намеревается свалить ее на меня. У Альмалика свои причины для этого. Я даже могу их понять. Но в данный момент моей жизни предпочитаю не идти ему навстречу. Я также обнаружил, что Хусари ибн Муса — умный и скромный человек, и я восхищен профессионализмом и силой духа вашей дочери. Скажем так: мне доставляет удовольствие хоть раз оказаться на стороне добродетели.