— Двадцать девять, — промолвил я.
— Что ты сказал?
— Двадцать девять. Я проживу двадцать девять лет.
— Как же это так?..
— Очень просто. Короткая, но полная событий жизнь. Отца я не узнаю никогда. Меня воспитают мать и бабка. Рак убьет мать, когда мне только-только исполнится восемнадцать. Еще меня ждет неудачная первая любовь. Эта девушка действительно очень похожа на тебя: посмотри, здесь есть ее портрет. Она из богатой семьи, а у меня одни брюки, две рубашки и пара ботинок на все сезоны. Но ей понравятся мои стихи. С посвящениями, разумеется. Понятно, что скоро я ей надоем. Попытаюсь прыгнуть с моста, но удержит мысль о больной матери и старой бабке. Встречу другую, тоже похожую на тебя. Мы поженимся, появится ребенок. Наконец жизнь улыбнется и мне. Однажды мы с семьей отправимся на загородную прогулку, и на дорогу прямо перед машиной неожиданно выбежит мальчишка. Все очень просто. Поворот руля, откос. Семья погибнет. Меня выбросит из автомобиля. Придется терпеть страшные боли, но помогут наркотики. Пригодится и выпивка. Я уже не смогу жить без кокаина. А через три года после аварии — три года никчемного существования — я усну с непогашенной сигаретой. На этом моя земная жизнь прекратится. Так что, Дельта, это даже хорошо, что я не дотяну до тридцати. Проза.
Дельта стояла, приоткрыв рот. К нам потихоньку стягивались другие эйдосы. Разговоры смолкли. Никто не находил слов утешения: бесполезно, все знали, что для нас может быть только два пути — вперед или никуда. Обходных дорог нет.
— Омикрон, милый, — нарушила молчание Дельта, — сколько тебе еще здесь осталось?
— Пять дней, — раздраженно ответил я. — Не понимаю, какая разница…
— Тебе нужно поговорить с ментором.
— О чем? — крикнул я. — Ведь ничего нельзя изменить! Я не сделаю в жизни ни зла, ни добра! Я просто не успею! Вся моя жизнь — это сплошная ошибка Машины, вот что это!
— Погоди, Омикрон, — терпеливо сказала Дельта. — Машина не ошибается. Она же ничего не решает! Она лишь показывает Судьбу, как часы — время. Время не зависит от часов.
— Значит, моя роль мне уготована ходом мировых событий? Так?! Тогда это несправедливый мир!
— Остынь, Омикрон. — Передо мной встал Эпсилон и пристально посмотрел в глаза. — Думаешь, ты один такой несчастный? Мне стукнет шестнадцать, когда начнется война. Моих братьев убьют, дом сожгут. Я буду воевать шесть лет. Я превращусь в боевую машину. А потом стану прикрывать отступление, и меня тяжело ранит. Смерть моя будет долгой и мучительной.
— И что же? Тебя это радует?
Эпсилон подавил вспышку гнева и усмехнулся.
— Конечно, нет. Но подумай вот о чем: многие из тех, кого я прикрою, погибнут. Зато кое-кто уцелеет, родит детей, и вот они-то будут воскрешать Землю, когда война задохнется трупами. И пусть я стану всего лишь предметом статистики…
— Но, Эпсилон, я-то за что погибну? Во имя какой великой цели?
— У тебя есть выход, он тебе известен.
— Не рождаться совсем.
— Да, не рождаться совсем.
— Но это все равно что бессмысленная смерть. Меня же просто никогда не будет! От меня останутся одни кванты, и из них сложится новый эйдос. Но это буду уже не я! Назовете ли вы мне того, кто не желает рождаться?
— Это Кси, — ответил Эпсилон.
Я не сразу поверил своим ушам. Кси был самым симпатичным эйдосом из всех, кого мне доводилось встречать.
— Он будет убивать детей.
— А если не будет?..
— Тех все равно убьют. Но Кси не хочет, чтобы это был он.
У меня не нашлось подходящих слов.
Я безнадежно запутался. Земная жизнь вдруг представилась клубком переплетающихся цепочек всевозможных событий. Если бы я мог там знать, что меня ждет! Но, увы, нам не дано помнить Эйдологию. Знания, заложенные здесь, всплывают с течением времени. Лишь иногда люди могут помнить свою смерть и предсказывать ее. Предсказывать, но не избегать.
— Позовите ментора, — выдавил я.
— Он уже идет, — попыталась успокоить меня Дельта.
— Эйдосы расступились. Тот, кто становится ментором, никогда не покидает Эйдологии и никогда не преобразуется. По меркам людей, он бессмертен. Впрочем, люди тоже. Но по-другому.
— Я нужен тебе, Омикрон, — сказал ментор.
Интонация была утвердительной. Он уже знал, кому нужен и для чего. Он знал каждую судьбу.
— Тебя беспокоит бессмысленность предстоящих тяжелых испытаний.
— Да.
— А хорошо ли ты читал свою распечатку? Она очень подробна.
— Я перечитал ее несколько раз, но не нашел ничего, что подсказало бы мне выход.
— Хорошо, давай посмотрим вместе. Если желаешь, мы можем уединиться.
— Нет, пусть эйдосы останутся. Я обвинил систему в несправедливости. Если я не прав, пусть об этом услышат все.
— Что ж, — он взял мою распечатку, хотя помнил ее наизусть. — Омикрон, ты ведь пишешь стихи.
— Пишу.
— И ты знаешь, что не оставишь этого занятия и после рождения.
— К сожалению, мои опыты будут неудачными.
— Но некоторые твои стихи все же увидят свет.
— Мне тогда будет семнадцать. Кислые незрелые плоды. Я буду вынужден отказаться от своих притязаний.
— Не совсем так. Незадолго до смерти ты вновь потянешься к перу. Чтобы вылить боль на бумагу. Когда ты погибнешь, стихи уцелеют. Попадут в руки к одному твоему… другу — иногда друзья находятся слишком поздно. Он решит напечатать их в память о тебе. Одно окажется совсем неплохим.
— И что же?
— Его прочтет один начинающий поэт. Что-то поймет. Оно как-то повлияет на него. К сожалению, наша Машина так же несовершенна, как и твои стихи. Она не может указать всего многообразия следствий. Нужен еще один код, код того поэта. Эйдос Ро из соседней группы.
Ментор подошел к Машине, пальцы его забегали по панели. По экранам мониторов заскользили вверх светящиеся строки, поползла лента.
— Вот, — ментор повернулся ко мне и хлопнул по бумаге, — тут сказано, что даже ранние его стихи — написанные благодаря тебе — спасут от самоубийства пятнадцать человек.
Я онемел. От скепсиса не осталось и следа. Пятнадцать человек! Моей жизнью будет заплачено за пятнадцать…
Я молчал, и все остальные молчали, глядя на меня: и Дельта, и Эпсилон, и Тау, и Кси, и Мю, и Каппа, и Дзета, и Омега…
Я открыл было рот, собираясь…
— Не спеши, Омикрон, — остановил меня ментор. — У тебя еще есть время все тщательно обдумать. Не принимай быстрых решений. Твоя жизнь, если ты все-таки выберешь ее, может оказаться слишком дорогой платой.
— Но пятнадцать…
— Ты и представить не можешь, сколько тебе придется вынести. Даже простое существование — акт мужества. Не спеши.
И я стал думать. Я думал, сидя в своей комнате и уставясь то в стену, то в потолок; я думал, бродя вдоль садовых аллей; я думал, слоняясь по бесконечным галереям. Пока я размышлял, преобразовался Кси, теперь он стал Ипсилоном и заново начал цикл развития эйдоса. Никто не тревожил меня, все готовились к переходу, а я их провожал.
В один из дней ко мне зашла Дельта.
— Твое стихотворение прекрасно, — сказала она на прощание. Лицо ее озарила светлая печальная улыбка.
…Легкий шлепок — и новорожденный заголосил что есть мочи. В крике воплотилось все его отношение к миру, на который он в таких муках променял свой родной, маленький и уютный, пережив одну из самых больших своих жизненных драм.
Обессиленная, вспотевшая мать испуганно взглянула на крохотное мокрое существо, вопившее в руках акушерки, и не поверила, что это — ее сын.
— Он… здоров?
— Хороший малыш, — ответил врач.
Владислав Крапивин Трава для астероидов Межзвездная повесть
Обитатели планет
1
Минька Порох посеял и вырастил на своей планете высокую траву. Понимаете, живую! Под названием венерин башмачок. Никто сперва не поверил…
Несмотря на грозную фамилию, третьеклассник Минька был человек смирный. С белыми ресницами, с негромким голосом и незадиристым характером. Незаметный такой. Когда он учился в школе, порядков не нарушал, успехами в ученье тоже не блистал: в основном троечки, иногда четверки, а пятерки — лишь в самых редких случаях, да и то, в основном, по пению.
Впрочем, в своем третьем «Б» Минька проучился совсем недолго.
В начале сентября к ребятам прислали студентку. На практику. Она должна была вести уроки, как взаправдашняя учительница. На последнем уроке, на чтении, она сообщила, что «сейчас будем развивать фантазию», и велела всем ученикам придумывать сказку: один начинает, другой продолжает и так далее. У Миньки ничего не получилось. Он стоял, хлопал белыми ресницами и молчал. Смотрел за окошко, где на сухом клене два воробья дрались с облезлой вороной.
Студентка билась, билась с Минькой, а потом не выдержала:
— Да, такие, как этот мальчик, пороха не придумают.
А Минька, он хотя и скромный, но не совсем уж полный тихоня. Вздохнул и возразил:
— А чего меня придумывать, если я и так…
Класс, конечно, развеселился. А студентка еще не знала Минькиной фамилии и решила, что он сказал какую-то неприличность. И выгнала Миньку с урока. И даже рюкзачок с учебниками взять с собой не дала, заявила, как настоящая учительница:
— Придешь за ним вместе с родителями, я хочу с ними поговорить!
Минька пожал плечами и пошел. Обидно было, но родителей он ничуть не боялся: характер у них был вроде Минькиного.
Школа стояла в Корнеевском тупике, за которым раскинулся пустырь с остатками старых разобранных домов. Он зарос высоченными (выше Миньки) травами, которых всегда много на окраинах: полынью, бурьяном, белоцветом, репейником и всяким чертополохом. Почти все стояли уже с семенами, особенно много было седых пушистых головок (вроде как Минькина родня). Но кое-где еще виднелись желтые и белые зонтики поздних соцветий. И отдельные, последние цветки венериного башмачка.
Венерин башмачок — это большое, не ниже репейника, растение. У него крепкие и голенастые, как ноги страусов, стебли. И острые листья. Вроде крапивных, только зубчики поменьше. А цветы замечательные! Разных красных оттенков — от бледно-розового до пунцового, и форма у них удивительная, вроде звериных мордашек с разинутым ртом. Похоже на луговой львиный зев, но тот гораздо мельче и желтый…
Взрослые говорили, что венерин башмачок вообще-то комнатное растение, для подоконников, но, видимо, какая-то хозяйка выкинула полузасохший цветок на свалку, а он не погиб и разросся по всем городским пустырям. Этим летом его сделалось не меньше, чем желтого осота и лилового иван-чая.
На пустыре обида вовсе оставила Миньку. Он шел среди зарослей, радовался поздним бабочкам и теплу. День-то стоял совсем летний. Разморенно пахло травяными соками. Кромки подсохших листьев и мелкие колючки покусывали Минькины локти и ноги, но не сильно — шутя и даже ласково. Минька понимал, что так прощается с ним лето. Шел в задумчивости.
Пустырь обрывался у заросшей ромашками канавы, за которой сразу, вплотную, дорога. Касловское шоссе… Эх, Минька, Минька. Ему бы перейти канаву осторожно и глянуть налево: нет ли машин? А он в рассеянности сходу перемахнул кювет и по инерции выскочил на проезжую часть. Ну и вот…
Ладно, об этом потом. Или лучше не надо совсем.
…В общем, так Минька и оказался здесь. С пухом сентябрьских растений в белобрысых волосах, в мятом своем желто-зеленом костюмчике, похожем на бразильскую футбольную форму, в стареньких, стоптанных за лето кроссовках…
Вскоре оказалось, что фантазии у него и правда маловато. Не мог сперва ничего для себя придумать. Ну и что? Это уж у кого какие способности. Другие помогли ему обустроиться. Выбрали планетку, соорудили на ней похожий на голубятню домик — такой, как он просил («Если, конечно, можно…» — «Можно, можно! Тут все можно. Хоть дворец…» — «Не-е, дворец не надо…»). Напридумывали ему кучу игрушек. Первое время старались не оставлять одного: чтобы не задумывался, не плакал по вечерам. И Минька прижился. Что ему оставалось-то?
А венерины башмачки придумывать на планете Миньке и не пришлось. Однажды он вытряхивал из карманов мусор (давний, земной еще) и нащупал круглую крупинку. Пригляделся: а вдруг чье-то семечко?
На Минькином астероиде (этакая ноздреватая глыба диаметром сто метров) за миллионы лет накопилось немало космической пыли, она вполне могла сойти за почву. И вода была. Не придуманная, настоящая. Однажды Минька запнулся за камень, с досады ударил его пяткой, и вдруг из-под этого булыжника забил родничок.
Минька закопал семечко, полил его из пригоршни. Сел на корточки и стал ждать — как Буратино ждал деревца с золотыми монетками. Только Буратино ничего не дождался, а Минька… Он сидел, сидел, маялся от нетерпения, а потом догадался сжать время в тридцать раз. Это Минька уже умел, дело нехитрое. И вот из космической почвы полез росток. Раскинул, как ладошки, пару листиков, потом другую. Вытянулся, тронул макушкой подбородок Миньки. Выпустил первый пунцовый цветок.
Минька велел себе не волноваться, потому что сердце колотилось, как посаженная в коробку бабочка. Он встал, отряхнул с колен рыжую космическую пыль, оглянулся. Из черного космоса светили частые созвездия и мохнатые галактики… Приживется ли башмачок на каменном астероиде?
Минька напрягся изо всех сил и придумал над планеткой небесную голубизну. Пустил в нее горячее золотое солнышко. На это у него хватило фантазии! И венерин башмачок обрадованно раскидал вокруг созревшие семена…
Скоро вся громадная глыба покрылась зарослями с розовыми, алыми и даже вишневыми цветами. Минькина голубятня оказалась по пояс в листьях и цветущих макушках, несмотря на то, что стояла на сваях. И запахло жарким июлем.
Вот тогда наконец Минька пригласил соседей. До этого момента он их не пускал, говорил, что делает генеральную уборку. А теперь он высунулся из голубого небесного света по плечи и замахал руками.
— Идите сюда все! Скорее!
2
Гости от удивления одинаково открыли рты. Ничего подобного в Поясе астероидов никто еще не видал. Молчали целую минуту. Наконец коричневый Локки облизал губы и спросил со своим «цекающим» акцентом:
— Ц-неужели ц-настоящие?
— Конечно, — скромно сказал Минька. — Придумать такое у меня бы пороху не хватило.
Гости стали осторожно трогать цветы и листья.
— Да не бойтесь. Можете гулять и бегать в чаще, сколько хочется, — разрешил Минька. Он гордился в душе. — Это живучие растения. Даже если поломаете или сорвете, они быстро отрастут.
И тогда все начали бегать в высоченной траве, хохотали от радости, играли в прятки и в индейцев. Девчонки — Аленка и Сырая Веранда — воткнули цветы в волосы. Веранда сделалась даже немного красивой и перестала шмыгать носом.
Потом устали и собрались на бугристом каменном пригорке среди зарослей. Золотое Минькино солнышко быстро ходило по кругу и не пряталось за горизонт. На пригорке кружились тени.
— Ну, Минька, ты профессор ботаники, — сказал Голован.
Вообще-то его звали Максимом, но прозвище Голован подходило больше. Он был с крупной курчавой головой, скуластый, большеротый. Ходил босиком, в большущей тельняшке и желтых штанах, широких сверху и узких у щиколоток (такие называются, кажется, «бананы»). Короче говоря, Голован был похож на охломонистого пацана с городской окраины. Однако на самом деле за свои неполные тринадцать лет он успел прочесть две тыщи книг, участвовал в школьных изобретательских олимпиадах и любил беседовать на философские темы (только собеседников не хватало). Здесь он был самый авторитетный. Конечно, Миньку обрадовала похвала. Он потупился и начал скромно скрести в затылке.
Но у каждого свой характер, и порой он проявляется как не надо. Неумытый Коптилка вытер нос подолом замызганной майки, поддернул длинные полосатые трусы (они всегда сползали, где была сила тяжести) и авторитетно объявил:
— Все равно эта растительность не настоящая. Минька поднатужился и придумал.
— Нет же! Ты, Коптилка, это назло говоришь! — вступился Кирилка Санин, Минькин ровесник и справедливый человек. Он всегда раньше других выступал за правду.
Коптилка заправил майку и, глядя поверх голов, повторил:
— Не настоящая.
Аленка тихо сказала:
— Коптилка, как тебе не стыдно. Ты же знаешь: придуманная трава не цветет.
— Если хорошо придумать, зацветет.
Он порой делался ужасно упрямый. Потому что жизнь его раньше была не сладкая. Сколько себя Коптилка помнил, жил он сперва в Доме малютки, потом в интернате для сирот. В первом классе ему повезло, нашлись бездетные муж и жена, усыновили мальчишку, да потом оказалось: ради того, чтобы получить пособие и лишнюю комнату в квартире. Пили, скандалили, поколачивали приемного сынка Валерика. Впрочем, не сильно поколачивали, и он был все же рад, что есть дом и родители, хотя и не совсем настоящие. Но потом приемный папаша помер, а жена его, тетя Клава, с горя запила пуще прежнего, продала квартиру и скрылась неизвестно куда. А девятилетний Валерка подался в беспризорники. Куда еще было деваться?
Около года он с такими же приятелями болтался по чердакам и подвалам. То попрошайничал, то газеты продавал и мыл машины.
В ту пору и получил он прозвище Коптилка.
Потом он попался, засадили его в детский приемник. Казалось бы, хуже не придумаешь, но тут улыбнулось наконец Коптилке счастье. Отыскала его незнакомая родственница, одинокая двоюродная тетка, добрая душа. Забрала к себе и рассказала, что Коптилкина мать жива, только далеко она, на севере, «мотает срок» за воровство. А в письмах сообщает, что сроку осталось немного и что она хочет лишь одного: отыскать сына. Может быть, сын простит ее…