Но веселились мы всего минут десять. Как-то сразу устали.
Потом Доня Маккейчик придумал цирк. На арене крутились акробаты, под куполом летали сверкающие гимнасты. Лупили друг друга резиновыми дубинками клоуны. Скакали через огненный круг ревущие, будто Рыкко, львы и тигры. Веселая толстая тетя в атласном платье выступала с дрессированными пуделями. Они катались друг на дружке, лаем отвечали на вопросы из таблицы умножения и в конце концов, как акробаты, выстроились в пирамиду.
Между пуделями болтался и тявкал рыжий щенок-дворняжка. Ничего он не умел, только путался под ногами, но было от него самое большое веселье.
А вокруг арены сидели на десяти кольцевых ярусах шумные и пестрые зрители. Смеялись, аплодировали, топали ногами… Конечно, механические, но издалека совсем как настоящие…
После представления мы все хвалили Доню: постарался человек от души. А потом долго не шли спать. Сидели на перилах стеклянного моста, по которому время от времени со звоном и гуденьем пробегал медный паровоз, тащил гулкие пустые вагончики.
Мы болтали ногами. Говорить не хотелось.
Наконец Голован подвесил среди звезд белый диск с римскими цифрами и фигурными стрелками:
— Ладно, время бай-бай. Уже одиннадцать часов.
Смешно. Какие здесь часы, какое время… Никто не знает, сколько его прошло, пока мы на астероидах. Может, и Земли-то давно уже нет… И сколько еще этого времени пройдет? Впереди — Вечность.
А что такое Вечность? Разве она бывает? По-моему, это что-то невозможное, вроде Абсолютного Ничто…
Многоэтажные конструкции созвездий сияли над нами с такой силой, что было светло как днем. У меня порой душа замирала от этой космической красоты. Но… не всегда. Не сейчас. Аленка потерла веснушчатую коленку, уронила в пространство сандалетку и вздохнула:
— А хорошо бы щеночка по правде. Такого, как в цирке, только не придуманного. Они такие забавные. Играют, бегают, а потом упадут вверх лапами: почешите мне животик. Почешешь ему, а он задней лапой подрыгивает, помогает…
Мы молчали. Аленка тронула запретную тему: ведь щенки остались там. Но никто не упрекнул Аленку.
2
Венерины башмачки росли теперь и на других планетах. Но не так густо, как на Минькиной, отдельными кустами. А у Сырой Веранды всего один стебель с мелкими и бледными, почти белыми цветами. Ну зато она и дрожала над ним…
У меня это растение тоже не очень-то привилось: видать, почва не та. А у Миньки вымахал целый лес. Поэтому я любил бывать у него. Ну и, конечно, не только из-за зелени. Просто мне нравился Минька. Больше всех ребят.
Почти так же сильно нравился Кирилка. Но с ним я не мог держаться просто. Он… такой честный, такая чистая душа, что невольно чувствуешь себя перед ним виноватым. В том, что ты не такой ясный и справедливый.
Другие ребята были тоже хорошие. Никто ни с кем не ссорился всерьез. Бывали мелкие стычки, но так, на пару минут. Даже Веранде прощали ее хныканье и мокрые глаза, терпели героически. Только иногда Коптилка бурчал под нос: «Ну, опять нюни развесила». И умолкал под взглядом Кирилки.
Минька был чем-то похож на Кирилку, но проще и бесхитростней. И хотя он моложе меня чуть не на три года, мы с ним сделались как друзья-одноклассники. Иногда я оставался у него ночевать, и мы болтали о чем придется. И о прежней жизни вспоминали тоже, хотя это и было нарушением главного неписаного правила. Конечно, «обратной дороги нет» и Серая Печаль обязательно отомстит за эти воспоминания, но как удержишься?
Однако любому из нас хотелось иногда побыть одному. И мне, конечно…
А однажды случилось, что и к ребятам не хотелось, и в своей комнатушке надоело, и переделывать ее было лень. К тому же наступило время сна.
Я улетел с планеты и повис в пустоте. С четырех сторон от четырех очень ярких звезд протянул к себе крепкие серебряные шнуры. Подвесил на них капроновый гамак. Улегся в него, устроил под собой поле тяжести (потому что, если невесомость, какой смысл в гамаке). Стал смотреть на путаницу созвездий. Они все были незнакомые, не с земного неба.
Господи, хоть бы что-то похожее на Большую Медведицу, на Орион или Кассиопею…
«Не смей», — сказал я себе. И вдруг почувствовал, что хочу есть. По-настоящему, как раньше. Я обрадовался, сел. Придумал себе фаянсовую тарелку с рисунком из кленовых листьев (с трещинкой), а в ней — капустные пельмени, такие, как готовила м… ой! Ну ладно. Я капустные люблю больше, чем мясные.
Я придумал вилку с коричневым пластмассовым черенком, слопал всю пельменную порцию, лег опять, погладил себя по животу. Нормально…
А что нормально-то? Пять минут удовольствия, а потом?
Тихо-тихо было. Только шептались звезды, и еще слышалось, как за тридевять пространств скребет лапами по магнитной постели дрыхнущий Рыкко…
Вся необъятность космической пустоты вдруг вошла в меня и… нет, не испугала, а как-то оглушила. Своей безысходностью.
Зачем вся эта громадная красота? Для кого? Для нас, семерых пацанов и двух девчонок? Для Рыкко?
Почему больше нет никого? Если по какому-то закону мы попадаем после Земли в этот мир, то почему же нас тут так мало? Потому что Вселенная бесконечна и других Бесцветные Волны уносят в иные края? Но есть же какое-то правило! Ведь недаром почти все мы здесь из одного времени, из одной страны. Только Локки затесался к нам непонятно как, но это, видимо, случайность… А может быть, вообще все случайность? И то, что с нами сделалось, и… даже вся Вселенная?
Какие здесь законы, кто всем этим управляет? Голован любит иногда беседовать с Рыкко о «закономерностях природы мироздания». Да чушь это! Ни он, ни Рыкко ничего не знают! Мы, как муравьи, попавшие в компьютер. Кое-как разобрались, где какого цвета провода и детальки, а что за хитрости происходят в магнитной памяти машины, понятия не имеем. И никогда не узнаем…
Если в этот мир попадают только дети, то куда деваются взрослые? Почему нельзя сделать так, чтобы следом за нами прилетали те, кто нас любит?
«Обратной дороги нет»… А путь вперед — есть? Мы здесь — зачем? По каким законам Вселенной? Или не по законам, а просто так?
Я не хочу! Лучше уж Абсолютное Ничто! В нем не помнишь, не чувствуешь, в нем тебя просто нет. Ничего нет. И Серой Печали…
Меня вдруг затошнило. Сильно. Я быстро сел, нагнулся, непереваренные пельмени ушли в мировое пространство.
Я заплакал.
Я всхлипывал, размазывал по лицу сырость и тихонько скулил. Как в детсадовские времена, когда тебя накажут и ты сидишь в пустой комнате, пускаешь слезы и надеешься, что кто-нибудь придет и пожалеет…
Кто?..
Бесшумно спланировал из пустоты Голован. Уселся рядом. Чуть не вывернул меня из гамака, но тут же уравновесил тяжесть.
Я сердито отвернулся — звезды, конечно же, блестели на моих мокрых щеках.
— Да не прячься, — тихо сказал Голован. — Чего такого… Думаешь, ты один плачешь по ночам?
— А кто еще? — буркнул я. — Веранда, что ли?
— Все. Когда одни…
Тогда я всхлипнул, не скрываясь:
— Послушай…
— Не надо, Вовка. Я ведь знаю, про что ты хочешь сказать. Это у всех…
— Но все-таки почему так? Почему пусто кругом? Везде-везде-везде… Миллиарды звезд, миллиарды планет, и ни одной живой… Куда ни прилетишь — не то что человека, даже букашки никакой, даже травинки. Камень, камень… Да еще эти оранжевые межпланетные комары… Но они, по-моему, мертвые…
Голован сел поближе, обнял меня за плечо.
— Вовка… я тебе скажу. Я невеселое тебе скажу, даже безнадежное, но ты ведь все равно и сам когда-нибудь это понял бы… Мы никогда не увидим живых планет. Их очень много — и таких, как Земля, и всяких других, но они… но мы не можем видеть их, а они не могут видеть нас. Даже если бы мы отыскали Землю, то все равно увидели бы пустой каменный шар.
— Но по-че-му?
— Потому что мы и они в разных измерениях. Мы ушли с нашей планеты, оставили там свои тела и теперь… ну, как бы прозрачны для землян… и вообще для всех живущих. А они — для нас. Мы в разных мирах…
— Да я понимаю… Но Вселенная-то одна!
— Она одна, а измерений… Ну, вот представь двух жучков на черном шаре. Один ходит снаружи, другой внутри. Ходят они, ходят, но друг дружку никогда не увидят, никогда не сойдутся. Потому что у них — разные плоскости…
— Но тот, который внутри… он ведь как-то попал туда! Должна же быть в шаре дырка!
— В шаре-то, может, и есть. А для нас… обратной дороги нет.
Я сжал зубы.
— Ладно… А где же те, кто приходит в это измерение с планет? Почему здесь никого, кроме нас?
— Наверно, рассеяны в Бесконечности… Нам еще повезло, что вместе. Могло закинуть куда-нибудь поодиночке…
— Это что же? Причуды Бесцветных Волн?
— Не знаю, Вов… Может, какая-то ошибка.
Тогда я сказал про последнюю несбывшуюся надежду:
— Даже Планеты Кусачих Собак нет. Я весь тот пятый угловой конус обшарил. Думал… может, не все собаки там такие уж злые… Хоть бы погладить одну. Или щенка найти для Аленки. Щенки-то всегда добрые…
— Я тоже искал, — признался Голован. — Нету ее нигде. Наврал Рыкко, скотина.
А «великий и непобедимый носитель Мирового Зла» дрыхнул, задрав лапы, на магнитной кровати. Довольный такой…
Я пожалел, что не умею делать из пространства линзы. А то (я быстренько прикинул координаты Рыкко) сейчас бы собрал весь звездный свет и прижег паразиту… даже не лапу, а что-нибудь почувствительней.
Ладно, линзы нет, но можно и по-другому!
Я придумал гигантскую катапульту, вложил в нее глиняный шар, начиненный механическими осами со стальными жалами-булавками… Едва ли у Рыкко над кроватью сплошной защитный полог: мы давно всерьез не воевали, и злодей не ждал нападения.
Голован смотрел с интересом. Хорошо, что нет рядом Кирилки, некому упрекнуть меня в вероломстве.
Я велел катапульте закрутить свою пружину из синтетических жил и сказал:
— Пуск!
— А-а-а! Бандиты! Сопляки паршивые! Что я вам сделал, негодяи?!
Слышно было, как Рыкко лупит по спине и пузу лапами и хвостом. Лупи, лупи, всех моих ос быстро не перебьешь!..
Наконец он их все же перебил. И снова:
— За что?! Шпана!.. Я же вас не трогал, спал себе спокойно! Живодеры!
— Если мы живодеры, то ты… драная живность! — громко ответил я.
— Это тебе за вранье! — сообщил Голован.
— За какое вранье?! Я самое честное «существо-вещество-естество» во Вселенной! Не то что вы!
— А кто пустил дезинформацию про собачью планету! Мы, как дураки, шарили там — и ни шиша! Ни одной самой паршивой собачонки! — проорал в пространство Голован.
— Сам ты дефи… дезин… дезинтерия вонючая, вот кто! Надо уметь искать! Думаете, прыгнули на сто парсеков и нашли, что хотели? Обрадовались на готовенькое!.. Такую планету надо открыть, бестолочи!
— Как это? — спросил я. Небрежно спросил, чтобы Рыкко не почуял моего интереса.
— «Как это», «как это»! Раскакались на все пространства… Вот если бы Колумб смаху перепрыгнул океан, как лужу, нашел бы он там Америку? Хрен с редькой и коровьи кучи он бы нашел! А он плыл! На кораблях! Он страдал! Потому что открытия бывают лишь в конце трудных путешествий, а не… — Мы услышали, как Рыкко захлопнул пасть. Видно, понял, что сболтнул лишнее.
Откуда-то спланировал Минька, втиснулся между мной и Голованом.
— Не спится. Рыкко разорался чего-то, да и вы тоже…
Я повозился, чтобы Миньке стало посвободнее.
— А-а-а! О-о-о! — Это каким-то образом оказалась подо мной механическая пчела, из тех, что не попали в шар. — Ой-ой-ой! — Так я вопил, пока не догадался сделать укушенное место бесчувственным.
Рыкко в своих пространствах сказал назидательно и высокопарно:
— Всякое коварство чревато возмездием.
И я подумал: будь здесь Кирилка, он бы, наверно, согласился.
Но был Минька. И он вполне одобрил мои действия, когда узнал, что к чему.
И признался со вздохом:
— А я тоже искал ту планету…
— Все, наверно, искали, — сказал Голован.
— Кроме Веранды, — заметил я.
Минька вступился за нее:
— Может, и Веранда искала…
А Голован задумчиво покачал ногами.
— Интересно, откуда эта рептилия знает про Колумба? И… про все остальное.
— Наверно, он подгладывает наши сны, — догадался Минька.
— Я недавно видел во сне телесериал про Колумба. Только не весь, а отрывки. Будто я там, на корабле… — И смутился: опять вырвалось про земное. Но мы не упрекнули Миньку.
— Ну ладно, сон про сериал, это понятно, — согласился Голован. — А кто же видит сны про коровьи лепешки?
Я сказал с досадой:
— Дались тебе лепешки! Он же сказал про путешествие. Это же…
— Про это я тоже думаю, — спокойно согласился Голован. — Сразу тут ничего не придумаешь. Перелетные птицы не годятся, не тот масштаб…
Значит, он тоже читал про мальчишку-принца!
Минька прислонился головой к моему плечу.
— Вов, а иногда кажется, что весь мир вокруг — это черный шар, а звезды — кем-то проткнутые дырки. А через них, снаружи шара, такой яркий свет пробивается лучиками…
— Что? — сказал я. — Да… Ох… — И зажмурился, и уши зажал, чтобы не спугнуть мысль. Вернее, догадку. Может быть, это была догадка о спасении.
— Что ты охаешь? Опять оса? — недовольно сказал Голован.
— Нет… ох… послушайте! Сумеет кто-нибудь придумать, чтобы получилось, как сказал Минька? Небо — черный шар, а мы внутри него. Звезды — проколы в шаре, а за ними — свет…
Голован считал неприличным удивляться. Поэтому отозвался спокойно:
— Вообще-то дело сложное. В масштабе Вселенной… Ардональд, наверно, сможет. Такой шар — это ведь сфера. А Доня — он тоже всегда в сферах. Правда, в музыкальных, но это уже детали.
И мы помчались к Доне. Голован ни о чем не расспрашивал. Он понял: у меня какая-то идея и лишними вопросами можно ее спугнуть. А Минька ничего не понимал, конечно. Он просто во всем доверял мне и Головану.
3
Мы собирались бесцеремонно растолкать нашего музыканта, но тот не спал. Он сидел на скамейке со спинкой-лирой над шахматной доской. Шахматы были особенные. От обычных они отличались не только тем, что фигуры сами двигались по приказу игроков. Там среди белых и черных пешек было по одной особенной. Назывались «пройдохи». Во время игры они старались незаметно занять наиболее выгодное место, пролезть вперед. Заметит противник — тогда иди обратно. Не заметит вовремя — так ему и надо…
Доня решал какую-то хитрую шахматную задачу. Так, по крайней мере, казалось со стороны. Он сосредоточенно смотрел на доску. Как всегда, аккуратный, в белом своем «концертном» наряде, галстук-бабочка, прическа с пробором.
Мы зависли у него за спиной.
Голован тоже был знатоком шахматной игры. Он секунд пять глядел на доску и возмутился:
— Куда ты смотришь! Черная «пройдоха» вот-вот проберется в ферзи!
— А? — Доня будто очнулся. И я вдруг почувствовал: он вовсе не решал задачу. Он думал о чем-то таком. Как я недавно. Впрочем, глаза у него были сухие.
— Извините, я не сразу вас заметил, — наконец сказал он.
— Летим на мост, — сказал Голован.
— А? Да, пожалуйста… А в чем, собственно, дело?
— Там узнаешь, — пообещал я.
Мы опять уселись на перилах. И я объявил Доне, какую задачу он должен решить сейчас. Это покруче всяких там гамбитов и эндшпилей.
Доня взялся за подбородок. Несолидно покачал ногами в белых отглаженных штанинах и белых же башмаках.
— Понимаете… чтобы сделать это, надо знать кое-что заранее.
— Что? — недовольно сказал я. Потому что и сам почти ничего не знал. Только чувствовал. Называется «интуиция».
— Если окружающая нас небесная сфера превратится в твердую оболочку, — начал дотошный Ардональд, — а звезды, соответственно, станут отверстиями, пропускающими внешний свет, то… надо знать: что это за свет? Ты знаешь, Володя?
Я, разумеется, понятия не имел. И засопел от досады. Хотел буркнуть: «Не все ли равно», однако ясно было — Доню это не устроит.
Меня выручил Минька! (Вот и говорите потом, что у человека нет фантазии!)
— Знаете что? А может быть… оно все-таки есть, это… Абсолютное Ничто? Тогда этот свет… он — наоборот…
Третьекласснику Миньке не хватало слов. Но я сразу уловил — о чем он! Даже обидно стало: ведь и сам я ощущал что-то такое, а до конца осознать не мог! Обиделся я на себя, бестолкового, а не на Миньку.
— Да! Минька правильно говорит! Этот свет — сила, которая обратна Абсолютному Ничто! Это его про-ти-во-по-лож-ность! Вот! Ничто — это ничто, а он — все. Мировой Свет! Абсолютное Все!
— Ну, вы философы, — сказал Голован. — Господа, я снимаю перед вами шляпу. — Он тут же придумал себе старинную шляпу-цилиндр, помахал им и выкинул в пространство.
Я почувствовал, как Минька затеплел от похвалы. А Доня осторожно спросил:
— Но Володя… а зачем тебе это?
— Сейчас увидите! Ты только сделай! Сможешь?
— Ну… на несколько минут. Конечно, это будет не всеобщее явление, а только для нас…
— Годится и так!
— Но… нужен аккордеон. Сказали бы сразу…
Доня сорвался и улетел.
А я взялся мастерить лазерный пистолет. Такой, у которого тонкий выжигающий луч может лететь на любые расстояния, хоть до Бесконечности, и не слабеть… Смастерил, получилось! А ведь раньше-то я даже линзу для прижигания пяток придумать не умел. Вот что значит вдохновение! Оно булькало во мне, как вода в закипающем чайнике.