– Возмутительно! – пробормотал Луций. – Мой отец был сенатором. Дед – племянником и наследником Божественного Юлия, двоюродным братом Божественного Августа…
– Тогда как Тиберий – всего лишь пасынок Августа? Ты на это намекаешь? Сомневаешься в законности императорских притязаний на власть? Хочешь сказать, что у тебя на нее больше прав?
– Нет!
– Не для того ли ты держишь у себя копию императорского гороскопа? С целью выяснить, когда он окажется наиболее уязвим, чтобы подготовить его свержение и занять трон?
– Конечно же нет! Я ведь уже сказал… – Луция затрясло, и он не сумел совладать с собой. – Я неизменно хранил верность императору. Не сказал ни слова против него. Никогда! Почему ты вообще явился сегодня? С чего решил, будто найдешь нечто незаконное?
– Ты был первым в списке, – сказал Сеян.
– В каком списке?
– Тех, за кем нужно присмотреть.
– Но почему? С какой стати?
– Полагаю, в силу слишком большой осведомленности. Обычная причина. А мы, несомненно, нашли у тебя в доме средства к получению сведений, которые можно использовать против императора.
– Но это безумие. Сказано же тебе: я не астролог. Я уважаемый член коллегии авгуров, государственный служащий Рима. Я служу Тиберию столь же верно, как служил Августу…
Луций осекся. Внезапно он понял. Он сам ответил на свой вопрос. Почему пришли за ним? Потому что он авгур; он служил Августу; он разъяснил знамение молний. Казалось, сыгранная в том единичном событии роль даровала Луцию счастливую участь: подтверждение его навыков как авгура, сближение с Клавдием, наследство, полученное от императора и изменившее его жизнь. Но теперь участие в том самом событии привело к катастрофе. Почему Август умер в назначенный день – волею Фатума или благодаря людскому вмешательству? Ливия и Тиберий не могли не знать о предсказании: им было ведомо все, что творилось в императорском доме. Луций давно заподозрил, что один из них, если не оба, причастны к кончине Августа. Он никому не говорил о своих сомнениях, даже Клавдию. Но Тиберий был не дурак. Император изо всех сил старался исключить малейшую угрозу собственному правлению – со стороны соперника Германика, со стороны всех астрологов Италии и тех несчастных, что числились в упомянутом Сеяном списке, а Луций находился среди людей, которые могли знать слишком много.
Сеян прав: Луцию повезет, если удастся бежать, сохранив и состояние, и жизнь.
Он уставился на документ, который сжимал префект. Надо было давным-давно спалить уличающий гороскоп Тиберия! Было глупо продолжать хранить его. Но если бы и сжег – какая разница? Не найди Сеян астрологических документов, отыскался бы другой способ обвинить Луция.
– Похоже, у тебя наконец кончились слова, – заметил Сеян. – Имеешь что-нибудь добавить? Нет? – Он возвысил голос: – Луций Пинарий, ты виновен в занятиях астрологией без дозволения императора. У тебя десять дней на улаживание дел в Риме. Затем ты сядешь на корабль и под страхом смерти покинешь Италию. Если угодно, можешь взять с собой жену и детей.
– А мать? – Луций огляделся. Где его мать? Наверное, в постели; после смерти отца Луция ей нездоровилось.
– И мать, – любезно позволил Сеян. – Есть ли у тебя пожелания насчет места ссылки?
От потрясения Луций отупел. Близнецы всхлипывали.
– У деда остались друзья в Египте. У меня есть кое-какие вложения в Александрии, – произнес он вяло.
– Египет подходит, – кивнул Сеян. – Там владения императора, а не провинция под юрисдикцией сената. Моим агентам будет легче присматривать за тобой. – Префект туго скатал гороскоп и вернул свиток преторианцу, который его и принес. – Немедленно сжечь. Все остальные документы собрать и взять с собой. Останови обыск. Здесь мы закончили.
Солдаты испарились в мгновение ока. Если не считать плача близнецов, то в доме воцарилась тишина. Рабы постепенно начали выползать из укрытий. Женщины окружили Ацилию, пытаясь утешить ее и детей. Мужчины направились к хозяину, но он отослал их взмахом руки.
Луций поднялся в кабинет. Оттуда вынесли все свитки до последнего клочка пергамента – не только те несколько штук, что относились к астрологии, но и все деловые документы. Как уладить дела без финансовых записей? Изъяли даже скромную коллекцию пьес и поэзии. Он поймал себя на том, что таращится на череду пустых ячеек, где хранились многочисленные списки с подарка Клавдия – истории Тита Ливия, которую Луций так и не прочел. И где теперь ее возьмешь? Конечно, в Египте могут найтись копии трудов Ливия. Александрия славится книгами, в Александрии родина Великой библиотеки…
Луций встряхнул головой, не веря в случившееся. Считаные минуты назад рухнула вся его жизнь, а он уже начал смиряться с Фатумом.
Как во сне, он прошелся по дому. Оказался в спальне, где он впервые познал Ацилию; где были зачаты Кезон и Тит; где супруга их рожала. Даже эти покои разорили. Сундуки и шкафчики были распахнуты, одежда разбросана по полу. Ложе перевернули. Подушки, в которые он зарывался от наслаждения при соитии, куда плакал от счастья при рождении сыновей и выдыхал свои сны, вспороли, словно Сеян искал в них ужасные секреты хозяев.
На полу валялась серебряная шкатулка со взломанной крышкой. Среди мелких украшений виднелся золотой фасинум.
Луций опустился на колени, взял подвес, сжал в кулаке. И зашептал молитву древнему божеству, которое с незапамятных времен хранило его семейство:
– Фасцин, бог моих предков, сохрани меня. Сохрани моих сыновей. Верни нас однажды в Рим.
* * *Через десять безумных, мучительных, бессонных суток Луций был готов покинуть город.
Верный своему слову, Сеян не конфисковал собственность, но настоял на продаже любимого дома. Из-за срочности Луций понес значительные убытки. После скрупулезного изучения ему вернули финансовые записи, а также копию истории Тита Ливия вкупе с рядом других ценных свитков. Все документы туго свернули и тщательно упаковали в кожаные книжные футляры – капсы.
С родными и несколькими рабами, которых семейство брало с собой, Луций стоял на причале, ожидая посадки на лодку, что доставит их по Тибру в Остию, где он заказал места на торговом судне в Александрию. Запах реки напомнил ему о таверне, куда Эфранор доставил известие о кончине Августа. Где же она? Неподалеку, подумал он. Повернувшись и глянув за штабель ящиков с семейным скарбом, он различил вход в таверну. Сколько же времени миновало!
Едва он посмотрел в ту сторону, как дверь отворилась и вышел какой-то человек. Отчаянно шатаясь, он двинулся к причалу и в итоге чуть не налетел на ящики. Это был Клавдий.
Приблизившись, кузен отвел взгляд, но Луций шагнул к нему и раскинул руки. Друзья обнялись.
– Прости меня, Луций. Зачем я д-д-дал тебе те гороскопы!
– Нет, Клавдий, твоей вины тут нет.
– Но ведь именно я настоял, чтобы ты пошел со м-мною той ночью, когда в статую двоюродного деда ударила молния…
– Перестань, Клавдий, не кори себя. Не виноваты ни ты, ни Сеян, ни Тиберий. Если Фатум существует и от него нельзя уклониться, то подобный исход неизбежен, и следующий этап моего жизненного странствия уже предрешен, как и следующий, и за ним, и дальше, пока не пробьет смертный час.
– А если Фатума нет? Если космосом правят случай и свободная воля?
– Значит, я сам не заслужил расположения богини Фортуны. Избрал неправильные пути.
– Каким же т-ты стал философом!
– Иногда только философия и несет утешение, – горько ответил Луций. Закрыв глаза, он глубоко вздохнул и покачал головой. – Нет, я не прав. У меня есть Ацилия. Есть близнецы. Матушка. – Он посмотрел на Камиллу, которая держала одного из малышей – кажется, Кезона, хотя поди пойми, – и ворковала над ним, цокая языком.
Мать очень постарела. С тех пор как умер отец, она пребывала в упадочном настроении и ослабела здоровьем; горе нанесло ей сильнейший удар. Не в ее годы плавать по морю в октябре, но она настояла, чтобы не разлучаться с внуками.
Ацилия держала второго близнеца. Какой у нее несчастный вид! На протяжении всех последних мучительных десяти дней она ни словом не упрекнула мужа. Ее отец и брат не были столь любезны. В утро после визита Сеяна они прибыли на пару: сначала просто встревоженные слухами, вскоре они рассвирепели и осыпали Луция градом упреков. Ацилий наговорил обидных слов, которые назад уже не возьмешь, – о никчемности патрицианской крови Луция и позоре, который он навлек на Ацилиев. Тесть требовал, чтобы дочь и внуки остались с ним в Риме, и Луций заколебался, пытаясь представить исход в Александрию без родных. Отца утихомирила Ацилия, которая заявила, что не бросит мужа и не разлучит его с детьми. Ацилий ушел в бешенстве, и больше они не виделись. Он даже не явился их проводить.
Как и никто другой. Все опасались публично прощаться с высылаемым врагом императорского дома – все, кроме Клавдия.
Как и никто другой. Все опасались публично прощаться с высылаемым врагом императорского дома – все, кроме Клавдия.
Близнец на руках у Камиллы расплакался. Да, точно Кезон, как и подумал Луций: он лучше различал детей по плачу, нежели по лицам, и впрямь одинаковым.
Рабы начали переносить ящики в трюм лодки. Луций и Клавдий оказались у них на пути. Друзья отступили на край причала и встали рядом, глядя в воду на свои искаженные отражения.
– Может быть, твоя ссылка и к д-д-добру. Как знать?
– К добру? Покинуть единственный город, какой я знаю, и единственный дом, который у меня был? Мне несказанно горько, почти невыносимо думать, что придется растить сыновей на чужбине.
– Нет, Луций, выслушай меня. Тиберий неуклонно устраняется от дел. Он наделяет все большей и большей властью Сеяна. Положение в Риме может только ухудшиться. Впервые в жизни я стал бояться и за себя. Атмосфера вокруг Тиберия настолько пропитана подозрением, что под удар может п-п-попасть даже самый безобидный малый вроде меня.
– Что будешь делать, Клавдий?
– Я намереваюсь как можно дальше отойти от общественной жизни. Выращивать овощи в з-з-загородном доме. Изу чать с-старину. Напиваться с низменными друзьями. Как толь ко ты отчалишь, я вернусь в т-таверну и еще добавлю. Напьюсь.
Штабель ящиков исчез. В один из них упаковали трабею и литуус Луция.
Лодка была готова к отплытию.
Камилла пошатнулась на сходнях. Подхватив мать, Луций поразился, как мало она весит. Он задался вопросом, перенесет ли она путешествие.
Оставшийся в одиночестве Клавдий постоял на причале и помахал им вслед, затем развернулся и побрел обратно в таверну.
Луций не сводил глаз со зданий, мимо которых они плыли. В этой части города, между Тибром и Авентином, ему была знакома каждая улица и каждая крыша, хотя он привык взирать на них с вершины холма, а с реки, снизу вверх, знакомый пейзаж выглядел странно.
Вглядываясь в берега, он заметил на гребне Авентина свой дом. Но тот уже ему не принадлежал: на одном из балконов стояли новые хозяева, махая соседям из жилища напротив. Глядя на них, Луций постиг, что́ ощущают лемуры мертвых, когда из тени наблюдают за живыми.
Заплакали разом и Кезон, и Тит. Неужели прорыдают до самой Александрии?
Подняли парус. Храмы и дома на берегу сменились складами и мусорными кучами, а после – открытыми полями. Город скрылся из виду.
И Луций отчетливо, будто бог шепнул ему на ухо, понял, что впредь уж не увидит Рима.
Часть II. Тит и Кезон. Близнецы
40 год от Р. Х.
– Впечатляет? Пожалуй. Но не больше Александрии, – сказал Кезон Пинарий, обозревая сердце Рима с вершины Капитолийского холма.
В панораме господствовал храм Аполлона, возвышающийся на Палатине; имперский комплекс, примыкающий к нему, немало разросся со времен Августа и представлял собой мешанину черепичных крыш, висячих садов и террас с колоннами. Прямо внизу находился Форум с чередой роскошных зданий вдоль Священной дороги от сената до круглого храма Весты и дальше. На севере и востоке высились другие римские холмы, а между ними гнездились многоуровневые дома многолюдной Субуры – иные по семь этажей.
– Впечатляет? Просто невероятно! Куда там Александрии. Да с Римом не сравнится ни одно место, где я побывал. – Брат-близнец Кезона Тит еле сдерживал восторг. В свои двадцать два Тит едва ли мог похвастать многими странствиями, но покойный отец однажды взял обоих сыновей в Антиохию, а впоследствии они с Кезоном по пути в Рим остановились в нескольких городах, включая Афины. – В Александрии все улицы выложены решеткой. Каждый угол похож на соседний. Все очень строго и скучно. А здесь сплошные холмы, и долины, и улицы, и все они спутаны в змеиный клубок, и всюду, куда ни взглянешь, огромные здания!
– Да, неразбериха, – кивнул Кезон.
– Великолепие!
– Великолепными уместно назвать храм Сераписа в Александрии, или Великую библиотеку, или Фаросский маяк, или, возможно, музей…
– Но ничто не сравнится с храмом Юпитера, – возразил Тит. Он оглянулся через плечо и вверх на величественное строение с колоссальными колоннами и фронтоном, увенчанным позолоченной статуей величайшего из богов в квадриге, сверкающей в косых лучах яркого ноябрьского солнца. Тит медленно повернулся вокруг оси, вбирая вид во всей его полноте, очарованный вьющимся руслом сверкающего Тибра, околдованный уже самим масштабом города. – Без сомнения, брат, перед нами – самое великолепное зрелище на свете.
– Отец наверняка думал так же. Как он любил вспоминать свой обожаемый Рим! – вздохнул Кезон. – Жаль, что нынче он не с нами.
– Ему полагалось быть здесь, – кивнул Тит. – Он бы и был здесь, и мать тоже, не унеси их лихорадка в минувшем году. Фатум был жесток к нашим родителям, Кезон. Они хотели вернуться в родной город пуще всего на свете. Наконец забрезжила надежда – и Фортуна тут же ее отобрала. Но к нам, брат, Фатум оказался добрее – согласен? Мы наконец дома.
– Дома? – Кезон покачал головой. – Мы были малыми детьми, когда отец с матерью покинули город. У нас здесь нет никакой близкой родни, кроме Ацилиев, которые разорвали все связи с матерью. Отцовские родители умерли еще до нашего рождения…
– Не бабушка Камилла. Она умерла по пути в Александрию. Не помнишь?
– Помню, как отец нам рассказывал, но не ее саму…
– А я, кажется, припоминаю, – нахмурился Тит.
– Я – нет. И Рим совсем забыл, а ты? Что мы могли запомнить в младенчестве? Выросли в Александрии – она и есть наш дом.
– Была, Кезон. Мы родились римлянами, мы всегда являлись гражданами Рима, а теперь мы вновь настоящие римляне. Как и хотел отец. Благодаря Клавдию…
– Не обо мне ли речь? Н-надеюсь, что ничего дурного. – Клавдий находился поблизости. Он как раз нагнулся, чтобы рассмотреть отметку скульптора на статуе Геркулеса. Выпрямившись, чуть крякнул – в пятьдесят лет спина уже не такая гибкая – и неспешно направился к ним. На большом пальце ноги у него вздулся волдырь от долгой прогулки, но он с улыбкой принимал боль. Сыновья Луция Пинария с женами впервые в жизни осматривали город, и Клавдий с удовольствием выступал гидом.
– Я напомнил Кезону, как сильно мы обязаны тебе за все, что ты сделал, – ответил Тит.
– Я жалею лишь о том, что не вернул вас с отцом давным-давно. Я думал, мне удастся все уладить, когда Тиберий к-к-казнил Сеяна. Неужто прошло уже девять лет? Как летит время! Но избавление от гадюки-предателя не сделало Тиберия более вменяемым; напротив, дядя стал подозрителен и боязлив, как никогда. Двоих моих племянников он умертвил за заговор против него: запер и обрек на голодную смерть, хотя себе потакал во всем – и не только в еде.
– О чем ты? – не понял Кезон.
– На склоне лет дядя решил следовать своим порывам, не заботясь о том, куда они приведут.
– Порывам? – переспросил Тит.
Клавдий оглянулся. Его молодая супруга и жены близнецов отдыхали, сидя на ступенях храма Юпитера; сопровождающие компанию рабы стояли рядом. Женщины улыбнулись, помахали и вернулись к беседе. Больше подслушивать было некому. Зачем он вообще завел речь о Тиберии и его вожделениях? По сути, Клавдию хотелось выговориться. В течение многих лет ему было не с кем свободно пообщаться – даже с собственными рабами: он либо опасался им доверять, либо не хотел обременять хранением чужих тайн. Оглянувшись в прошлое, он понял, что с полной откровенностью мог беседовать лишь с дорогим другом и кузеном Луцием Пинарием. Клавдий поймал себя на том, что с момента прибытия в Рим близнецов поверял им все больше и больше собственных мыслей, как в свое время их отцу.
– В последние годы Тиберий вел себя поистине возмутительно. Он удовлетворял решительно в-все свои желания, не сдерживаясь ни в чем. Что думает Август, взирая на его проделки с Олимпа?
– Желания какого рода? – осведомился любопытный Тит.
– Я приходил в неописуемый ужас, бывая в его тлетворном гнезде на Капри! По крайней мере, ему хватило ума чинить безумства на уединенном острове. П-п-повсюду бродят, говорю вам, обнаженные дети… не только уже созревшие отроки и отроковицы и не только рабы, но свободнорожденные дети! Тиберий называл их на свой манер. В постели они именовались спинтриями – его тугими маленькими сфинктерами. В купальне – рыбками. Дядя утверждал, что нет для старика большего наслаждения, чем погрузиться в теплый б-бассейн, где крошечные рты ласкают его под водой, пока сам он рассматривает непристойные потолочные мозаики.
– Мозаики с изображением совокупляющихся людей? – рассмеялся Тит. – Никогда не видел таких! Что скажешь, Кезон?
Брат покачал головой. Клавдий нахмурился, слегка встревоженный отсутствием должного негодования со стороны Тита, но приободрился при виде того, что Кезон разделяет его презрение.
– О, Тиберий был без ума от своей п-порнографии! Резиденция напоминала музей разврата, заполненный самыми распутными художествами и статуями, какие можно вообразить. Я думал найти убежище в библиотеке, но и там обнаружилась сплошная мерзость – свиток на свитке с пересказом грязнейших историй, специально написанных для Тиберия рабами, которых купили исключительно за умение стряпать подобные басни. Император называл их постельными историями. Поскольку в основном его наложники были слишком невежественны или чересчур молоды для чтения, Тиберий располагал художниками, которые иллюстрировали тексты, и он посредством картинок показывал партнерам, чего от них хочет.