– Забавно – унизили равнодушием, – заметил я. Позор или гордость, стыд, слава – все равно, просто пятно на стене. Действительно, беспамятство какое-то, припадок…
– Мой сын Саша сказал, что Россия сейчас – огромный игорный дом, все играют – на все, на всех, без лимита. – Старуха тяжело вздохнула и, глядя мне в глаза, спросила:
– Вы поссорились с Сашей навсегда?
Какая она стала маленькая, седая, старая! Печально.
Мне хотелось, чтобы она обняла меня за голову, погладила по волосам, поцеловала. Наверное, моя мать выглядела бы так же. Но представить мне это трудно – я ведь видел ее только молодой. То ли воспоминание, то ли воображение.
Я любил и жалел эту старуху. Я понимал, какой смертный неискупимый грех я должен взять на себя. Какую страшную смертельную боль я должен ей причинить, что это итоговая черта под ее жизнью, самое страшное страдание, которое может выпасть на человеческую долю. Это ведь для других он – олигарх Серебровский, великий магнат, миллиардер и завтрашний губернатор.
Деспот, предатель, мироед и кровосос. Для нее он навсегда останется сыночком. Сашей.
– Да, навсегда, – твердо сказал я.
– Ты винишь его в своей беде? – спросила она.
– Нина Степановна, об этом бессмысленно разговаривать… Кто там разберется?
– Господь с тобой, Костя, – вздохнула Серебровская. – Не судья я вам. Прощай… Мне надо идти…
– Не надо, – остановил я ее. – Простите меня, это я вас вызвал. Иначе мне до вас теперь не добраться. А это должны сделать вы…
Бабка удивленно смотрела на меня:
– Зачем ты меня позвал?
Я протянул ей аккуратный маленький сверток – немногим больше сигаретной пачки.
– Передайте это вашему сыну. Лично в руки, это касается его. И это – важно…
В ее взгляде был немой вопрос, испуг, волнение.
– Костя, мне страшно…
– Нина Степановна, жить вообще страшновато – мы запутали друг друга до рвоты…
Я знал, что творю черное дело, но я не мог поступить по-другому, я знал, что я прав, что, кроме меня, некому остановить этого живоглота.
– И что будет? – спросила она беспомощно.
– Если поживем – то увидим. – Я уже собрался уходить, сделал несколько шагов по тротуару, но все-таки обернулся и сказал вместо прощания:
– Молитесь за пропащего…
СЕРГЕЙ ОРДЫНЦЕВ: УШИ МЕРТВОГО ОСЛА НА ДЕПОЗИТЕ
Сашка разговаривал по телефону, и его тонкие змеистые губы стягивало от холодной ненависти.
– Я отдаю себе отчет, Анатолий Борисович, что мы смотрим на очень многие вещи по-разному… Но существуют вещи, ради которых мы должны сохранять хотя бы деловую корректность. Нет, Анатолий Борисович, нам с вами клятвы в дружбе не нужны, но простая лояльность предполагает… Да, Анатолий Борисович, я могу приехать к вам, чтобы решить раз-навсегда эти вопросы. Назначайте, пожалуйста, срок… Хорошо, я буду звонить после вашего возвращения из Вашингтона.
Сашка положил трубку и с огромной душевностью сказал вслух:
– Ох, этот Чубайс клятый!
Я молча смотрел на него – мое участие в разговоре, естественно, не предполагалось, моими репликами и мнением никто не интересовался, да и не знал я, о чем они так сердечно грызлись между собой. Хорошо, что они говорили по радиотелефону, иначе никакие провода не выдержали бы – сгорели от напряжения в их деловом дружелюбном разговоре.
– О чем мы с тобой говорили? – вернулся ко мне с поля боя Серебровский.
– Ты знаешь вице-премьера Фатеева? – спросил я.
– Знаю. Правда, он уже давно не вице-премьер…
– А чем он занимается сейчас?
– Черт его знает! Возглавляет какой-то общественный фонд, – равнодушно сказал Сашка. – Можем сейчас же узнать. А зачем он тебе?
– Мне-то он ни к чему, но я получил на свой запрос любопытную справку из Интерпола. У моих коллег нет реальных доказательств, но они допускают, что миллионы Смаглия могли притечь из ловких ручек Фатеева. Из казны, естественно, но с ведома и согласия Фатеева…
– Действительно любопытно, – с интересом посмотрел на меня Серебровский поверх очков.
– Ты такую возможность допускаешь?
– Я любую возможность допускаю, – сказал Серебровский. – Наши чиновники – люди отчаянные. Остановить их нельзя – они уже полностью в восторге от своей безнаказанно-сладкой недозволенной жизни… Прошлое свое они продали, предали и чертям передали. Души нет, прощения не будет. И завтра никакого нет – там ад. Остается черный нал сегодняшнего дня, на закраине бытия…
– Я и не догадывался, что ты такой моралист, – усмехнулся я.
– Я не моралист. Я – трезвый, объективный наблюдатель…
– И участник, – добавил я.
– И участник! Мне иначе нельзя – мигом задницу отвинтят, – засмеялся Сашка. – Возвращаясь к Фатееву… Я его хорошо знаю. Если у вас нет реальных доказательств, очень хороших, надежных документов – все это разговоры в пользу бедных…
– Пока доказательств нет, – согласился я. – У Интерпола – список из двенадцати компаний, зарегистрированных в Ирландии, на Кайманах, Антигуа, где осели деньги.
– Ага, все понятно – оффшор! – махнул рукой Серебровский. – Оффшорные банки вам не дадут информацию. Получите от мертвого осла уши… Да и денег там скорее всего уже нет.
Мне почему-то показалось, что Серебровский сказал это с облегчением.
– Посмотрим. Мои ребята сообщают мне, что Фатеев был тесно связан с «Бетимпексом». И будут копать дальше.
– Я это приветствую, но…
В этот момент раздался звонок внутренней связи, и спикерфон голосом секретарши Нади оповестил:
– Александр Игнатьич, звонит ваша мать…
– Скажите ей, что я попозже перезвоню ей.
– Извините, Александр Игнатьич, но Нина Степановна настаивает, она говорит, что это очень срочно…
– Она здорова?
– Да, я спросила. Она говорит о каком-то очень срочном и важном деле…
Она явно взволнована…
– Хорошо, переключите на мой аппарат.
На пульте что-то пискнуло, моргнула зеленая лампочка, загорелась красная, Серебровский сказал в микрофон:
– Здравствуй, мама… Да, мама, ты знаешь, что я всегда занят… А что, собственно, случилось? Какой собес? Что-о? Кот Бойко? А ты? Ладно, я сейчас к тебе приеду… – Он положил трубку, встал с кресла, в голосе звенела тревога:
– По-моему, у меня неприятности. Поехали!
ОКРУЖАЮТВ Теплом Стане, на улице Огурцова, неподалеку от дома Лоры стоит старая «шестерка», на которой несколько дней назад прибыл сюда ночью Кот Бойко. С капота и багажника – вплотную – она замкнута двумя поисковыми машинами «Конуса». На пассажирском сиденье «шестерки» восседает Павлюченко, допрашивающий перепуганного водителя. Сзади – еще двое тяжелых мордоворотов.
– А потом?
– Ну, расплатился он… Ничего не скажу – хорошо заплатил, широко…
– Значит, щедрый тебе достался клиент? – ласковым голосом, ничего хорошего не предвещающим, спрашивает Павлюченко.
– Да поверьте, мужики, я ж все по правде говорю, как было… Взял он свой сидор и попер вон в тот подъезд… – Левак уверенно показывает на дверь, за которой Кот пережидал, пока он уедет.
– Что он говорил?
– А ничего! Шутил, небо, говорил, увидим все сплошь в якутских алмазах…
– Он известный шутник! Так ты наверняка говоришь, что он в этот подъезд вошел?
– Да клянусь! Сами подумайте – ну зачем мне врать? Я еще ему сказал, мол, давайте помогу, суму поднесу, а он смеется – вон, уже приехали.
– Попробую поверить, – зловеще говорит Павлюченко. – Потому что если ты нам наврал, мы к тебе домой поедем. Ребята у меня обидчивые, нервные! Они тебе таких звиздюлей навешают, что у тебя башка как купол планетария станет…
Павлюченко вылезает из машины, к нему сразу же присоединяются экипажи поисковых машин.
– То, что он вошел в этот подъезд, может ничего не значить. Просто начинайте с этого места – и сплошняком по всем этажам, по всем квартирам – тотальный шмон. Я подошлю еще людей. Теперь слушайте – у него нет машины, и выехать из глубины дворов он не должен. Чтобы словить машину или попасть на транспорт, ему надо выйти на примыкающие проезжие улицы – обеспечьте непрерывное встречное патрулирование от перекрестка до перекрестка. Здесь его лежбище, он тут обязательно появится…
АЛЕКСАНДР СЕРЕБРОВСКИЙ: ФАТВА
– Вот это он просил передать. Срочно!… – сказала мать, протягивая маленький сверток.
– Можно мне? – ловко перехватил сверток Серега, внимательно осмотрел его, прикладывал зачем-то к уху – слушал, осторожно снял пластиковую обертку, понюхал, положил на стол, засмеялся:
– Проверено, мин нет! Но лучше давай я посмотрю первым…
Серега осторожно развернул пакетик – там был кусок засохшего черного хлеба, густо присыпанного каким-то темным порошком.
– Что это? – с испугом спросила мать.
– Мне кажется, это перец, – сказал я. – Черный перец…
– Перец? Зачем? – удивилась мать. – Ничего не понимаю!
– Мне кажется, это перец, – сказал я. – Черный перец…
– Перец? Зачем? – удивилась мать. – Ничего не понимаю!
– Шутка, – сообщил Сергей. – Глупая шутка… Мать смотрела на него недоверчиво.
– Сережа, ты думаешь, что ради дурацкой шутки Кот вызвал меня в собес? И мне не показалось, что он в веселом расположении духа…
– Мама, ты обещала дать нам по стакану чая, – напомнил я.
– Ой, Сереженька, Саша, простите меня ради Бога! Ничего голова не держит… – Семеня, она направилась на кухню, а я приказал-попросил Серегу:
– Говори…
– Это – фатва, блатная черная метка, – вздохнул Сергей и добавил. – Предупреждение о смерти…
Я взял хлеб, покрутил в руках, снова принюхался к перцу, пожал плечами и бросил горбушку на стол.
– Идиотизм! Пошлая оперетта! – У меня было ощущение, что меня насильно, против воли вволакивают в какое-то дурацкое стыдное действие. – Наш друг никогда не отличался тонкостью вкуса…
– Оставь! Сейчас не до этого, – сказал Серега, и мне не понравился его голос.
– Ты обеспокоен? – спросил я.
Серега мгновение колебался, а потом твердо сказал:
– Да! Честно говоря, я до сих пор думал, что ты сгущаешь краски. Но…
Вот тебе и возвращение в отчий дом! Родительское гнездо, вершинное достижение в жизни моих стариков, местожительство, которое я ненавидел.
Н-да, ничего не попишешь, ведь мои родители -люди штучные. Мать – человек с принципами, а отец был с представлениями.
Эта малогабаритная двухкомнатная квартира в Северном Измайлове есть не просто жилище добропорядочных служивых советских интеллигентов – когда-то она была наградой, государственным даром за выдающиеся заслуги моего отца.
Четверть века назад почтовый ящик, в котором он служил конструктором, зафигачил в космос какой-то невероятно хитрый пердячий снаряд – мол, оттель грозить мы будем шведам, американцам, сионистам и всей остальной враждебной нечисти. А может быть, и не грозить, а шпионски подсматривать, не влияет, – работу высоко оценили партия и правительство. На институт пришла поощрительная разнарядка наград: на усмотрение начальства надо было составить в пределах выделенной квоты список учрежденческих героев – кому ордена, кому госпремию, а кому жилье.
Отец, проживший всю жизнь с твердым представлением, что интеллигент не может ни у кого ничего просить, мучаясь от унижения и стыда за свое недостойное поведение, пошел к директору их закрытого института – матерому советскому академику в генеральских штанах, и, ненавидя власть, презирая себя, выпросил эту квартиру. До этого мы жили втроем в роскошной комнате площадью 8 квадратных метров в «одноэтажном строении коридорного типа» – попросту говоря, в бараке на восемнадцать семей. Когда я немного подрос, отец соорудил для меня полати – подвесную откидную койку, как полки в бесплацкартном купе, Это позволило втиснуть в комнату дамскую туалетную тумбочку, которую отец использовал для работы как письменный стол.
Зная, что отец никогда не станет торговаться, спорить и скандалить, институтские жуки-хозяйственники впарили ему вместо новой квартиры вот эту – «за выселением предыдущих жильцов».
Обычная хрущевская «распашонка», в большую комнату – целых 17,5 метра – выходили двери из прихожей, санузла и крошечной кухни. И запроходная спальня – 13,7 метра.
Мы все были счастливы, мы жили в хоромах.
Когда отец умер, я уже был взрослым парнем-студентом и, понимая, что на мать в этом смысле надежды нет, попытался через бюро обменять квартиру.
Мне помогали Серега и Кот Бойко. Боже, каким истязаниям подвергали нас обменные контрагенты!
– Санузел раздельный?
– Нет, смежный, – гордо отвечал Серега.
– Паркет?
– Нет, линолеум, – пренебрегал я чепухой.
– Лифт есть?
– Нет, но у нас легкий четвертый этаж. Я за двенадцать секунд с велосипедом поднимаюсь, – успокаивал их Кот.
– Комнаты изолированные?
– Нет, смежные, но в спальне стенной шкаф.
– Мусоропровод?
– Нет, но сборник прямо у подъезда. Пищевые отходы вывозят на правительственный пункт откорма свиней, – заверял Серега.
– Дом кирпичный?
– Нет, панельный. Очень красивый! – вдохновенно лгал я.
– Высота потолков?
– Два шестьдесят. Может быть, даже больше…
– Какого же черта вы людям голову морочите! – орали они так, будто я назло им выстроил такую хибарню.
Я скидывал последний козырь:
– У нас есть балкон! Очень хороший!
Но они уже не слушали. Серега, с детства отличавшийся коммерческим идиотизмом, долго думал, потом предложил:
– Надо все разговоры начинать с балкона. Балкон нормальный…
Но скоро пришли из домоуправления, балконную дверь опечатали и забили гвоздями. Из-за проржавления арматуры в районе имели место факты обрушения балконов с жертвами – объяснили нам.
И я махнул рукой.
А лет десять назад, когда мне уже не надо было обращаться в бюро обмена, знакомые ловчилы-домопродавцы подыскали мне для матери прекрасную квартиру во Вспольном переулке. Но моя мать – женщина с принципами. Отказалась.
– Это будет непорядочно по отношению к твоему отцу… Все, что было в нашей жизни, мы разделили поровну… Глупо начинать мне барскую жизнь, когда его нет…
Я уговаривал, умолял, доказывал, совестил, объяснял – все попусту. Потом оставил, потому что понял – эта упертость не только от любви и памяти к отцу, это гордыня: она не уважала мои нынешние занятия, ей не нравились протекающие через мои руки большие деньги. Жалко, что еще тогда мы все недовыяснили. Далековато зашло…
Сережка толкнул меня:
– Але, старичок, ты что, затараканил? Ты о чем думаешь?
Я встряхнулся, оглядел снова родное гнездо, и было мне очень грустно.
– Вспоминал, как мы с тобой меняли эту прекрасную фатеру…
Вошла мать с подносом – чай, варенье, сухарики, расставила все по столу и сказала мне:
– Саша, я не могу понять…
И клокотавшее во мне волнение прорвалось наружу.
– Мама! Я тоже многого не могу понять, хотя и очень стараюсь. Скажи, пожалуйста, сколько составляет твоя пенсия?
– 360 рублей…
– Прекрасно! Держава с тобой в расчете – ты получаешь 60 долларов в месяц. Каждый месяц первого числа моя секретарша Надя привозит тебе еще тысячу долларов. Я мог бы давать тебе две тысячи или десять – безразлично, но я знаю, что ты человек не буржуазный и не имеешь дорогих вредных пристрастий. Поэтому я даю тебе только тысячу…
– Саша, почему ты заговорил об этом сейчас? – спросила мать.
– Хочу разгадать тайну людских поступков. Скажи, Христа ради, зачем ты идешь в собес унижаться из-за этой грошовой прибавки? Которую, кстати говоря, тебе никто и не собирается давать! Зачем? Чтобы досужие сплетники говорили, а щелкоперы писали, что олигарх Серебровский не кормит свою мать? Почему ты ездишь на трамвае в собес, когда по телефонному звонку к тебе мчится лимузин? Объясни мне, почему ты в одиночку, как партизанка Лиза Чайкина, ходишь на конспиративную встречу с вооруженным бандитом, когда тебя должен охранять генерал милиции Сафонов?
– Опомнись, Саша, – тихо сказала мать. – Этот бандит целую жизнь тебе был как брат… И вообще, от кого меня надо охранять?
– Мама, опомниться надо тебе! Вернись в реальную жизнь! Кот мне давным-давно не брат и не друг! Жизнь сделала нас врагами! Он хочет убить меня!
– Господи, Саша, что же ты сделал, что Кот хочет убить тебя? – всплеснула руками мать.
И я вдруг ощутил острое, мучительное чувство, почти забытое, давным-давно не испытанное – жуткую обиду!
Меня можно попробовать оскорбить. Довольно легко разозлить. Наверняка возможно разъярить. Но уже незапамятно давно никому не удавалось меня обидеть. Ведь обида – это саднящий струп на живой раненой душе, а я не живу с людьми, чьи слова могут достать меня до сердца.
Матери это удалось. С пугающей меня отчужденностью я опустошенно-холодно почувствовал, что не люблю ее. То есть, наверное, люблю все-таки, жалею, сочувствую. Но никак не могу освоить, что эта старая бестолковая женщина – моя мать, мое родоначалие, исток моей жизни.
Со злым смешком сказал:
– Серега, обрати внимание, что у моей мамы и вопрос не возникает, кто из нас виноват! Безусловно, это я отчубайсил нечто такое, за что меня стоит убить! Пророкам в отечестве своем презумпция невиновности не положена!
– Саша, сыночек, остановись, – с отчаянием говорила мать. – Что происходит с тобой? Ты не видишь себя со стороны…
– Оч интересно! Поведай, пожалуйста. – Я уселся верхом на стул, с интересом смотрел на нее, в общем-то чужую старую женщину, измученную вдовством, склерозом и принципами.
– А что же мне сказать тебе, чтобы ты услышал меня? Ты как будто в ледяном панцире… У тебя – наваждение…
Она подошла к книжному шкафу, открыла створку, раздвинула на полке тома и достала из-за них старую кожаную сумку. Щелкнул никелированный замок, и мать вынула из сумки толстенную пачку стодолларовых купюр, перевязанную бечевкой.