— А вы что здесь делаете? — спросила она, заметив меня. — За мной охотитесь?
— Позволю себе заметить, что скорее вы за мной охотитесь, потому как я здесь сижу уже добрый час, — попытался я разрядить напряжение шуткой.
— Час в засаде? Вы считаете себя большим хитрецом? — усмехнулась Лиза и уселась напротив меня.
Она переоделась: под джинсовыми шортиками у нее были теперь колготки, короткую курточку украшала булавка с черепом, на ногах вместо туфель на каблуках высокие грубые ботинки. А вот на руках кружевные митенки, на запястьях с десяток тонких резиновых браслетов, на шее вместо бус четки, а в ушах сережки в виде распятий. В общем, симпатичный клон Мадонны в стилистике Мэрипол.
Лиза заказала стаканчик рутбира и тосты из теста для пиццы с ароматными травами. Я предоставил ей право начать разговор.
— Я даже не знаю, как вас зовут.
— Артур Костелло. Я врач «Скорой помощи», работаю в Бостоне.
— Предложение роли — шутка, не так ли?
— Напротив, предложение нешуточное, и ответ нужен немедленный.
— Роль в фильме или в театральной пьесе?
— Театр. И всего одно представление.
— Кто написал пьесу?
— Никто не писал. Я попрошу вас импровизировать, подлаживаясь к обстоятельствам.
— Вы все-таки надо мной издеваетесь!
— А я думал, что в вашей школе драматического искусства учат и импровизации тоже.
Она покачала головой:
— Лично я люблю хорошие пьесы, выразительные диалоги, авторский текст. Когда актер импровизирует, часто получается неинтересно.
— Часто, но не всегда. Несколько самых великолепных сцен в кинематографе — импровизация. Монолог перед зеркалом Роберта Де Ниро в «Таксисте». Душераздирающая сцена с мороженым в «Крамер против Крамера». Помните, да? Когда Дастин Хоффман предупреждает сына: «Билли, если ты собираешься сразу приняться за мороженое…
— …у тебя будут большие проблемы». Я знаю этот фильм наизусть. Но эта сцена — не импровизация.
Реплику она закончила, глядя мне в глаза, и взгляд ее глаз не оставил меня равнодушным.
— А я уверен, что импровизация, — все-таки оставил я за собой последнее слово.
— Хорошо, предположим, — кивнула она, пожав плечами. — И на какой сцене будет идти ваша постановка?
— На сцене жизни. «Жизнь — театр…
— …и люди в нем актеры», знаю, знаю. Я тоже подготовилась к встрече. Не будем больше ходить вокруг да около, говорите, в чем дело.
— Вы правы, перейдем к делу. Я буду с вами откровенен. Я хочу помочь своему деду бежать из психиатрической больницы.
Лиза уставилась в потолок, но не пыталась меня прервать.
— План у меня вот какой: завтра утром ровно в семь мы с вами в белых халатах входим в больницу «Блэкуэлл». Дед к этому времени изобразит сердечный приступ. Мы кладем его на носилки, грузим в машину «Скорой помощи» и уезжаем как можно скорее. Спустя полчаса вы будете у себя дома. В карман положите энную сумму и больше никогда обо мне не услышите.
Она сидела и молчала, потом отпила глоток рутбира и внезапно рассмеялась:
— У вас оригинальное чувство юмора.
Я взглянул на нее без улыбки, чуть сдвинув брови.
— Я говорю совершенно серьезно, без лапши.
Лиза перестала смеяться. Откинула светлые волосы, которые лезли ей в глаза, и стянула их черной гофрированной резинкой.
— Неужели дедушка реально существует?
Я кивнул и прибавил:
— Его зовут Салливан Костелло.
— А с какой стати вы хотите помочь ему бежать?
— С той единственной, какая побег оправдывает.
— Вы считаете, что он здоров, — догадалась она.
— Вы все правильно поняли.
— Но почему вдруг я? Мы даже незнакомы. Почему бы вам не попросить о такой услуге кого-нибудь из друзей?
— Хочу иметь дело с профи. И потом, у меня нет друзей. Во всяком случае, таких…
— Кому можно позвонить в три часа утра и попросить помочь разобраться с трупом. Вы это имели в виду?
На этот раз ей улыбнулся я.
— Очень жаль, но черт не понесет меня с вами на эту галеру,[16] — сообщила Лиза и откусила кусочек душистого хлебца.
Я протянул ей конверт из коричневой крафтовой бумаги, в нем лежали восемь тысяч долларов.
— Здесь все, что у меня есть, — сказал я, понимая, что кладу на стол последний козырь.
Лиза открыла конверт и долго смотрела на пачку пятисотдолларовых ассигнаций. Ее глаза блестели, но вовсе не от жадности. Я знал, что в этих долларах она видит «баллон с кислородом»: оплаченную квартиру, погашенный долг в банке. Отсутствие необходимости вихлять бедрами перед полупьяными молодчиками в барах вроде «Франтика». Возможность оставаться дома по вечерам в обществе Ремингтона и, попивая зеленый чай, читать пьесы Сэма Шепарда и романы Джона Ирвинга, те самые, что лежали у нее на диване.
Лиза долго колебалась, пристально вглядываясь в меня блестящими от усталости глазами и пытаясь понять, какой дьявол прячется за моей добродушной физиономией. Ей было двадцать, она была молода, отчаянна, горда, но… Сейчас она чувствовала растерянность. На секунду, нет, на долю секунды, передо мной вспыхнула картинка: Элизабет, но постарше, поувереннее, ставшая мне гораздо ближе, вновь из-за чего-то тревожится. Вспыхнула и погасла.
— Слишком рискованно, — вынесла она приговор и подтолкнула конверт обратно ко мне.
— Но мы же не банк собираемся грабить.
— Говорю вам, чересчур опасно.
— Не опаснее, чем жить с наркоманом.
Я ответил грубо и не к месту. Элизабет прожгла меня взглядом.
— Кто вы такой, чтобы судить людей?
— Мне кажется, что совсем не здорово влезать в долги, оплачивая колеса для своего парня.
— Вы не можете этого понять, Дэвиду они нужны для творчества.
— Нашли, тоже мне, извинение! Я врач и могу вас уверить с полной ответственностью: лучшее, что вы можете сделать для такого творца, это расстаться с ним. Скажите, с какой радости вы с ним связались?
— Я его люблю, — ответила Лиза, вложив в ответ все свое презрение ко мне.
На ее глазах блестели слезы, ее душил гнев, и, не сдерживая его, она швырнула в меня стакан с рутбиром.
— Отвянь, идиот!
Вскочила, опрокинув стул, и выскочила пулей из пиццерии.
Ничего не скажешь, не повезло.
02.21
Я вернулся к санитарной машине и увидел, что оба зеркальца у нее разбиты. Наверняка какой-то наркоман хотел поживиться то ли шприцами, то ли аптечкой, но, видно, был не совсем в себе, так что мой фургон устоял, и тот выместил свою злость на несчастных зеркальцах. Что тут скажешь? Такой квартал…
Я сел за руль «ракеты с красным крестом» и распрощался с Ист-Виллиджем. Теперь мне предстояло подняться к Грамерси, Мюррей-Хилл, Мидтауну. Чтобы попасть на остров Рузвельт на машине, нужно дать большой крюк по Куинсу, только так попадешь на улицу, которая ведет к единственному автомобильному мосту. В три часа утра я был у моста. Переехал на другую сторону и пристроил «Скорую помощь» неподалеку от больницы, на открытой стоянке как раз напротив залива. По радио звучали старинные джазовые мелодии. Я опустил окно фургона. Меня баюкал томный саксофон Стена Гетца, я курил сигарету и смотрел на небоскребы, возвышающиеся по другую сторону залива. Я был еще на Манхэттене, но уже вдали от него. Гул, шум, огни города — всего в нескольких десятках метров, но казались недосягаемыми.
Так далеко и так близко…
Щемящая боль полоснула по сердцу. Разве со мной не то же самое? Я живу, и я вне жизни. Я и не я.
Я швырнул окурок на асфальт, откинулся на сиденье и закрыл глаза, собираясь урвать у ночи хоть несколько часов тревожного сна.
10
Тук! Тук! Тук!
Я вздрогнул. Первые лучи солнца, бьющие в лицо, ослепили меня. Потом я разглядел лицо Элизабет Эймс, она барабанила в стекло машины.
Я судорожно поднес часы к глазам.
Черт! 6 часов 55 минут!
Я открыл ей дверцу.
— Почему передумали?
— Деньги нужны. Почему же еще? — ответила она, когда мы уже тронулись. — Плата, между прочим, вперед.
Я порылся у себя в кармане и протянул ей конверт, кляня себя на чем свет стоит из-за того, что проспал.
— Извините, но у нас нет времени репетировать, — сообщил я, включая сирену, мигалку и светящуюся панель на крыше.
— Для такого любителя импровизаций, как вы, это, я думаю, не проблема. А костюмами вы снабжаете?
— Лежат на заднем сиденье. Будьте добры, передайте мне халат и стетоскоп.
Мы подскакивали на выбоинах, но я все прибавлял скорость, надеясь, что все произойдет именно так, как было задумано на седьмом этаже больницы «Блэкуэлл». Если Салливан работает по сценарию, то сейчас он симулирует сердечный приступ. Я представил себе медсестру, которая входит к деду в комнату, начиная утренний обход, и видит, как он лежит, прижимая обе руки к левой стороне груди, словно стараясь унять нестерпимую боль. Представил себе и Салливана: несколькими минутами раньше он с улыбкой побрызгал себя водой, имитируя выступившую испарину, а потом с десяток раз отжался, повышая температуру. Если у старика с головой все в порядке, то задумка может выгореть. Увидев, в каком он состоянии, медсестра должна тут же позвонить по телефону и вызвать «Скорую».
— По вызову! — бросил я охраннику и въехал, не выключая сирены, на территорию больницы.
Машину я поставил напротив входа, выкатил носилки, и мы с моей «ассистенткой» влетели в холл.
— «Скорая помощь» для пациента с седьмого этажа, — объявил я и бегом направился к лифтам.
Один перед нами открылся, мы вбежали в него, и Элизабет нажала на кнопку. Пока поднимались, я проверил все ли взял с собой — чемодан «Скорой помощи», дефибриллятор, электрокардиограф. Глубоко вздохнул, намереваясь таким образом справиться с волнением, и сказал Элизабет, чтобы немного переключиться.
— А вам идет медсестринский халатик! Возбуждает!
И получил в ответ угрожающе наставленный на меня большой палец.
Двери лифта, скрипнув, разомкнулись, как створки раковины.
— В конец коридора! — скомандовал я.
Открыв дверь с номером 712, я увидел Салливана, распростертого на кровати, и сидящую у его изголовья медсестру. Влажное лицо деда свела болезненная гримаса, правая рука лежала на груди.
— Сейчас мы все выясним, — объявил я и выгрузил оборудование на столик на колесиках.
— А вы кто? — растерянно спросила медсестра.
Я еще не успел и рта раскрыть, как Элизабет заявила:
— Доктор Хэейс, доктор Аддисон!
Я принялся за обычные первичные процедуры: измерил пульс, давление, приготовился снимать кардиограмму.
Элизабет взглянула на датчик и уверенно заявила:
— Вы что, не видите? Это же инфаркт! Срочно в Маунт Синай.[17]
Мы мигом водрузили Салливана на каталку. Когда мы выехали в коридор, я надел на старика кислородную маску. Медсестра вошла вместе с нами в лифт, что дало возможность Элизабет продолжить импровизацию.
— Аддисон! Надо немедленно ввести внутривенно аспирин!
Двери лифта раздвинулись. На четвертой скорости мы миновали пустой холл и оказались возле санитарной машины.
Самое трудное позади!
Мы поместили Салливана в фургон, и я прекрасно видел, как он веселится под маской. Он даже ткнул мизинцем в мою сторону, и я словно бы услышал его голос:
«Славно сработано, малыш!»
Я тоже улыбнулся и повернул голову назад. А там…
11
Я получил удар дубинкой от охранника, согнулся пополам, не в силах вздохнуть. Второй удар свалил меня наземь.
Чувствуя, что упал в самую грязищу, я открыл глаза и увидел нашу машину «Скорой помощи», но в глазах у меня все расплывалось. Очевидно, значок Главной массачусетской больницы в Бостоне насторожил охранника, и он, как сумел, постарался остановить меня. Потом я услышал голос Двуликого, медбрата с лицом, пострадавшим от ожогов, он предупредил:
— Эй, Грег! Обрати внимание, он не один!
Охранник кинулся к машине, но она вдруг сорвалась с места и помчалась. Два придурка пытались ее остановить, но что ты будешь делать с мотором в восемь лошадиных сил?!
Разозленные, они вернулись ко мне, и я понял, что по счетам придется платить мне.
— Как только я тебя увидел, гад, сразу понял, что ты за птица, — процедил Двуликий и хорошенько наподдал мне ногой под ребра.
— Да успокойся ты! Отведи его в изолятор, пусть там подождет, пока приедет полиция.
Они сорвали с меня халат, сгребли за шкирку, подняли с земли и поволокли обратно в лечебницу. И вот я снова в лифте, но теперь под охраной, и еду не вверх, а вниз. В подвале, в конце коридора, вижу надпись «Изолятор», и двое моих сопровождающих вталкивают меня в крошечную, обитую войлоком комнатенку.
Дверь за мной захлопывается, и я становлюсь пленником саркофага, стараясь не поддаться клаустрофобии.
И что теперь?
Я утешал себя мыслью, что Салливан на свободе. Утешение серьезное. Я довел дело до конца, и наш план сработал.
Не прошло и четверти часа, как я услышал голоса, они приближались и становились все громче. Голос охранника произнес:
— Он заперт вот здесь, лейтенант.
— Понял, Грег. Сейчас разберемся.
Пока они скрежетали ключом в замке, тяжелый сладкий запах флердоранжа заполонил темную комнатенку. Меня затошнило. Мало этого, бешено заколотилось сердце, череп чуть не лопнул от боли. Легким не хватало воздуха, возникла острая резь в глазах. А потом уже знакомое ощущение, что земля уходит из-под ног, и я падаю в пустоту.
Дверь заскрипела, открываясь. Звук я услышал, но меня уже там не было.
— Так. И куда этот парень мог подеваться?
1994. Элизабет
0
Отдаленный глухой шум — то ли радио, то ли телевизор. Какая-то занавеска. Глухой черный туман. Самочувствие препротивное, но уже привычное: веки, будто налитые свинцом. Нехватка воздуха. Изнуряющая слабость, на грани небытия.
Я открыл глаза. Лежу на полу. От плашек паркета пахнет воском. Темно. Жара жуткая, можно подумать, обогреватель работал на максимуме много часов подряд. Я осторожно встаю на ноги. Хруст в суставах такой, что мне кажется: у меня вот-вот сломаются кости. Я протираю глаза и оглядываюсь вокруг.
Я… В просторном помещении, вокруг царит полутьма. В помещении беспорядок, похоже, что я в мастерской художника. На полу валяется палитра, у стены — полотна с абстрактной живописью, в углу тюбики с краской, плошки, горшочки, на низком пластиковом столике остатки пиццы.
1
Радиобудильник на столике показывал три часа утра. Я подошел к окну, занимавшему чуть ли не всю стену. Судя по высоте, квартира находилась на третьем или четвертом этаже. Улица едва освещена. Напротив и вокруг — дома довоенной постройки, а еще — изящные «чугунные дома» с наружными лесенками, колоннами и аркадами. Прищурившись, я разглядел вывески нескольких художественных галерей. На одной из них светился адрес: 18, Мерсер-стрит. Понятно, я находился в Сохо.
В жилой части мастерской работал телевизор, канал Си-эн-эн обрушивал поток информации. На диване валялся пульт-ленивчик. Убедившись, что в мастерской никого нет, я взял его, немного увеличил звук и сел у экрана с красной надписью «Новости». Показывали Нельсона Манделу, его только что избрали президентом Южно-Африканской Республики, и он приносил присягу в Претории, где собралась огромная толпа народа.
«Пришло время залечивать наши раны. Пришло время забыть о пропастях, которые нас разделяют. Пришло время созидания».
Внизу экрана отчетливо виднелась дата: 10 мая 1994-го. Последнее мое воспоминание относилось к сентябрю 1993-го. На этот раз, прыгнув в лабиринт времени, я оставил позади восемь месяцев.
Я выключил телевизор, от его верещания у меня закружилась голова. И тогда услышал, что где-то течет вода и как будто что-то капает. Я выглянул в темный коридор. Наверное, он вел в спальню и ванную. На первой двери старинная эмалевая табличка сообщала: Bath.[18] Я толкнул чуть приоткрытую дверь и увидел…
2
Жуть.
Ванную озарял теплый трепещущий свет. Горело с десяток свечей разной величины, расставленных в самых разных местах. На черных и белых квадратах пола темнели капли крови, ведя к старинной ванне, водруженной на медных орлиных лапах.
Колени подгибались, но я все же подошел к переполненной ванне. В розоватой воде лежала обнаженная женщина. Не шевелясь, наклонив голову к плечу, на запястьях обеих рук порезы. Распустившиеся волосы закрывали ее лицо. Вода прибывала, еще немного, и голова ушла бы целиком под воду.
Вот черт!
Преодолевая неимоверную слабость, я все же вытащил женщину из ванны, уложил на полу, обтер полотенцем.
Нашел сонную артерию, нащупал пульс, он был едва заметный, нитевидный. Значит, потеряла много крови.
Спокойно, Артур!
Сердце колотилось как бешеное. Одно сердце на двоих. Я встал на колени и принялся за привычную работу, которую делал каждый день в «Скорой помощи», — попытался привести ее в сознание. Заговорил с ней, но не получил вразумительного ответа. Женщина реагировала только на болевые ощущения. Глаз не открывала. Шкала Глазго[19] восемь или девять, серьезные изменения сознания.
Думай!
Я огляделся. Увидел на полу бутылку виски «Джим Бим» и еще одну, «Фо Роузес». Возле мусорной корзины валялись пластиковые коробочки от лекарств, я прищурился и разобрал буквы на этикетках — лунеста, сильнодействующее снотворное, и лоразепам, анксиолитик.
Господи боже мой! Только этого не хватало!
Обе коробочки пустые, значит, она выпила все. В сочетании с большой дозой алкоголя воздействие подобных лекарств особенно губительно.
Я поднял обе руки молодой женщины, чтобы остановить кровотечение. Она дышала едва-едва, давление было низким, руки и ноги синюшные.