— Вам это, думаю, лучше знать, — многозначительно уронил на ходу Караулов. — Бели вдруг что-то важное вспомните — позвоните. Вот мой телефон.
Его рука с клочком бумага зависла в воздухе. Сорокин не торопился подниматься со своей лавочки. Наконец поднялся, подошел, взял номер телефона. Он проводил их до калитки, которую и запер за ними на засов, словно хотел действительно удостовериться, что они наконец уезжают. Колосов видел: их присутствие его тяготит. Сорокин был отгорожен от них невидимой, но непробиваемой стеной молчания и неприязни. Он не хотел говорить с ними о своей сестре, об отчиме. Вообще не желал пускать их в мир, в котором жил все эти годы. Стена защищала его, а у них пока еще не было такого тарана, который мог бы пробить в ней ощутимую брешь.
«Ну полная безнадега», — это так явно читалось в глазах юного следователя прокуратуры, что Колосову невольно стало его жаль. Однако особо рассусоливать свои переживания Караулов не мог — в прокуратуре его ждали другие дела. Колосов выговорил себе минутку: надо было заскочить в опорный пункт к участковому, которому дано было задание установить личность и местожительство одного из гостей Чебукиани, пока еще проходящего по делу лишь под одним только именем Владимир. Но тут вдруг у начальника отдела убийств сработал мобильный телефон.
Окончив переговоры, он обернулся к Караулову, и тот по его лицу сразу понял: что-то случилось.
— Довезу только до автобусной остановки — уж не обижайся. Срочно в главк надо вернуться, меня наши через дежурку с собаками ищут, — Колосов хотел было ограничиться этим куцым объяснением, но, поймав любопытно-умоляющий взгляд следователя, снизошел до пояснений:
— Там вроде какая-то каша интересная заваривается по нашему прежнему делу.
— По Ачкасову? — Караулов едва не подпрыгнул на сиденье. — Что там?
— Данные с РУБОП поступили: Модин — ну помнишь, его компаньон — с заявлением на Петровку обратился, а они его к нам сплавили — он-де прописан не в Москве, а в области. С него деньги якобы вымогают. Кругленькую сумму.
— Кто?
Но Колосов уже тормознул у остановки рейсового автобуса, идущего в Старо-Павловск, широким жестом распахнул дверь: выметайтесь, мол.
— Узнаю, что там и как, — проинформирую всенепременно. Жди, Юра, звонка. — Он хлопнул дверью, и «девятка» взяла с места в карьер.
Следователь прокуратуры Караулов остался сирота сиротой под палящими лучами августовского солнца у покосившегося фонарного столба, где висело объявление о расписании автобусов пригородного маршрута. Он думал с великой горечью, что сыщики, ох, эти сыщики… Недаром их в прокуратуре недолюбливают, ой недаром, крайне ненадежный и вероломный народ, зажиливающий самую нужную, самую полезную информацию по делу до тех пор, пока… Караулова терзало острое, как гвоздь в башмаке, любопытство: что там наклевывается у них с этим Модиным?
Но тут на шоссе показался автобус, желтый, как канарейка. И размышлять о превратностях профессии и коварстве коллег сразу же стало недосуг. В ход пошла ловкая работа локтями, потому что собравшиеся на остановке дачники и деревенские штурмовали автобус так дружно, словно это был их последний шанс добраться до старо-павловского колхозного рынка.
Глава 12 ЛИКИ ЛЮБВИ
В доме кончилось молоко «из пакетика», которое они привезли с собой из Москвы. Утром Катя взглянула в холодильник и обнаружила это, Нина еще спала. Ночью ее и правда мучила бессонница. Катя слышала, как за стеной подруга ее ворочалась в постели, вздыхала, шуршала страницами книги, включала и выключала настольную лампу. Но под утро сон взял свое.
Катя решила не будить ее. Часы показывали без четверти восемь, а в половине девятого в местный продуктовый магазин привозили молоко и молочные продукты. Катя решила туда сходить: Нине молоко полезно, тем более тихое вот, деревенское, парное. Она поискала какую-нибудь подходящую емкость, но ничего лучшего, чем две пустые бутыли из-под кока-колы, не нашла.
У магазина — это был ветхий дощатый теремок, боком к которому лепилась косая сторожка с гордой табличкой «Поселковый опорный пункт милиции», — несмотря на ранний час, вовсю кипела жизнь. Покупателей собралось немала Цистерну с молоком перед окнами магазина поджидала длиннющая очередь: помимо май-горских дачников, набежало за молоком со всей округи и много местных — все с емкими эмалированными бидонами.
Катю эта прыть удивила: неймется им! Переться в такую даль, речку по мосту переходить — и зачем? Ведь всем известно: молочная цистерна после Май-Горы едет в заречные поселки и продает молоко «с колес» уже там. Ее удивление рассеяли старушки, занявшие первые рубежи очереди:
— Сюды, сюда ходим. Тут надежней. Они, совхозные-то, нынче как избаловались? Тут-то дачники денежные — им и молоко, значит, цельное везут, хорошее. А к нам за реку… Тут вот распродадут полбочки, а потом рази за ими уследишь? Зачерпнут ведром из речки воды, дольют в бочку-то свою, ну, чтоб больше было, и к нам везут то молоко с лягушками. Мы уж и к участковому ходили — жалились, все без толку. Рази их, мошенников, за руку кто поймает? Потому сюды и ходим.
Помимо любителей парного молока, в хвост очереди подстраивались помятые синеносые личности, от которых разило перегаром. Местные пьянчуги тоже с нетерпением ожидали цистерну: ведь при ней имелся еще заветный прицеп, развозивший по поселкам дешевое пиво в разлив. Алкаши вклинивались в очередь маленькими, но сплоченными группками. Были то в основном шабашники, занятые на строительстве и ремонте дач, а также поденные рабочие из местных, промышлявшие разовой работенкой на участках.
Цистерна запаздывала. Катя, чтобы скоротать время, прислушивалась к разговорам в очереди.
— Да что ты мне заливаешь, Колоброд, что я, не знаю, что ли! Микроба там нашли, понял — нет? Опасного микроба, болезнь. Оттого и источник закрыли плитой, а случилось это…
— Да не потому! Какого, на хрен, еще микроба! Не знаешь ничего, а споришь. История с этой водой приключилась нехорошая. Понял?
Впереди Кати стояли двое — по виду типичные алкаши. Оба голенастые и тощие, как «ножки Буша». Тот, кого назвали смешным прозвищем Колоброд — сожженный солнцем, пропитанный самогоном мужичок в давно не стиранной клетчатой рубахе и спортивных штанах «с лампасами», — горячился, силясь переспорить своего лысого, красноносого, желчного собеседника:
— История хреновая, Саныч, понял? Я тут всю жизнь прожил, родился здеся, так что верь: знаю точно. Батя родной мне рассказывал и дядька — старшой брат отцов. Сам-то я, конечно, ничего не видел, я ж с сорок седьмого годка: батя, как с фронта вернулся, настрогал нас погодков пять человек, и все, кроме меня, бабы, прости хосподи… Он-то все хорошо помнил, хотя до войны зеленый пацан был. Что приключилось — что приключилось… Щас, погодь, не торопи. Ну, где ж эта бочка пивная, едрена вошь?! Усохнешь тут на жаре… Ну, значит, так дело было: в тридцатом году, ну землю-то когда обобществляли, колхозы делали, и тут у нас тоже, отец рассказывал, всех под одну гребенку начали чесать. Ну, сорганизовали колхоз. Все вроде улеглось беспокойство-то, мужики крестьянствовать начали. И вдруг — бац! Случай за случаем! То амбар колхозный сгорит, то рига, то вдруг недород на поля, да такой, что хоть с голоду дохни. Ни зерна, ни капусты, ни яблок, на хрен… Траву солнце пожгло, скот с голода ревет. Напасть, да и только. Государству-то сдай что полагается — тогда строго было. А сам хоть лебеду трескай. Ну, начали мужики разбираться, что к чему, отчего такое дело. А потом, отец рассказывал, и НКВД из Москвы на машинах прикатило — кого-то из деревенских за шкирман: кулаки недобитые, вредители, мол… А слухи тем временем по деревне другие ползли. А потом вдруг — раз и… Да где ж это пиво, мужики, а? Может, и совсем не приедут сегодня? Зря стоим?
Катя посмотрела на дорогу — нет машины.
— Ну, дальше-дальше…
— Щас, не гони, — Колоброд резво подтянул спортивные штаны. — Церковь-то, что под горой, к тому времени уж закрыли: попа на Соловки, а в ней клуб сначала хотели открыть, потом склад под зерно. А родник-то бил под горой. Озерцо там даже было крохотное, ну, вроде яма глубокая в земле. А вода в ней, отец рассказывал, чистая как слеза была, вкусная И вот как-то раз пошли туда пацаны, и бац! А в яме-то той утопленница головой вниз. Одни синие пятки наружу. Милиция из района снова налетела: как, что, шум, гам. Вредители, мол, противники колхоза, расправу над его активом творят! Заарестовали кого-то сразу. Баба-то утоплая наша местная была. Незамужняя, вековуха, одним словом. В колхоз-то она одной из первых вступила. Ну, разбиралась милиция, разбиралась, ну и убралась потом… А слухи по деревне другие ползли, нехорошие.
— Да какие слухи-то? — Его собеседник слушал уже невнимательно: за рощей слышался настырный гудок. Молоковоз оповещал окрестных жителей о своем прибытии.
— Да какие слухи-то? — Его собеседник слушал уже невнимательно: за рощей слышался настырный гудок. Молоковоз оповещал окрестных жителей о своем прибытии.
— Ведьма то была, понял? Баба-то эта. Давно к ней дурная слава липла: колдовка, одним словом! Порчу, стерва, пускала. А слух по деревне такой полз: мужики собрались у председателя колхоза, а он свой мужик был, местный, понимал, значит, что к чему. Стали судить, рядить, как несчастья-то на общее хозяйство-то свалились — так все и смекнули мужики, чьих рук дело было. Кто порчу пускает. Ну и решили своим судом с ведьмой поступить; На собрании вроде про то порешили и проголосовали промеж себя даже — во как! Вода-то в том роднике испокон века крещеная была, понял, Саныч? Еще с царских времен там ердань на Крещение поп благословлял. А ведьмам такая вода — хуже кислоты. Ну и сунули туда мужики колдовку пятками вверх, чтоб больше уж никому не вредила. А после не стали ту воду пить — брезговали: опоганила ведьма родник. Отравила собой. Потому плитой-то яму ту и придавили. А колхоз-то сразу выправился после того случая, в гору пошел. Перед войной уж в передовых ходил, да и после войны. Я пацаном помню: когда Гагарин-то полетел, как раз я про ведьмин родник, что под горой, от бати и услыхал.
Молоковоз разворачивался у магазина. Очередь воспрянула духом. Катя поискала глазами в толпе рассказчика Колоброда. Он со товарищи уже штурмовал пивной прицеп. Катя усмехнулась: каких только историй не услышишь в подмосковных поселках. От Москвы рукой подать, а самых диких суеверий и сказок в этих местах среди местных — пруд пруди. Ее особенно позабавили вехи подслушанной в очереди страшилки: коллективизация, НКВД, колхозное собрание, расправа с ведьмой и полет Гагарина — все в одной истории. Ничего не скажешь: причудлив народный фольклор.
После завтрака они с Ниной безуспешно пытались настроить телевизор. Нине смерть как хотелось посмотреть итальянский сериал. Но ламповый «Рубин», кроме ряби, не показывал ничего.
— Проклятый ящик! — Нина в сердцах швырнула моток антенны на пол. — Слушай, Александра Модестовна обещала прислать нам своего умельца по технике, да, видно, позабыла со всеми этими событиями. Пойду ей напомню. А то без телика одичаем вконец.
— Я с тобой, — Катя многозначительно посмотрела на подругу. Та кивнула: ага, понимаю, вот и повод навестить соседей, пообщаться с ними по просьбе Колосова поближе.
Калитка дачи Чебукиани была закрыта на замок изнутри. Им пришлось долго стучать, прежде чём их услышали. Открыла сама Александра Модестовна. Она была одета в легкий цветастый сарафан. В саду под липами стояли полосатые шезлонги и низкий столик, на котором валялось неоконченное рукоделие: вязанье. На спинке одного из шезлонгов висела соломенная шляпа.
— Загораю, девочки, доброе утро, — поздоровалась Александра Модестовна. На просьбу Нины она наморщила лоб: — А, Володя… Я скажу ему. Он к вам зайдет. Сейчас он на сеансе. Юля с ним занимается. Как освободится, он заглянет к вам, посмотрит, что там с вашим телевизором.
Катя поняла, что вдова художника имеет в виду того «красавца», что был у нее в гостях. Этот человек совсем не походил на телевизионного мастера. Катю удивило и слово «сеанс». Она посмотрела на дом: чем же этот тип и Юлия Павловна там занимаются, а?
— Представляете, за Костей рано утром приехала милиция! Он в шоке: завтра похороны, а его, словно вора, тащат повесткой на какой-то допрос. — Александра Модестовна выглядела обеспокоенной и раздраженной. — И я в шоке: он до сих пор оттуда не вернулся! Катя, вы юрист по образованию, мне Ниночка говорила, скажите: разве они имеют право так бестактно и нагло себя с ним вести?
— Человек умер, Александра Модестовна. Милиция обязана разобраться в причинах. Это их работа.
— Но вот так беспардонно хватать человека… Милиция… — Александра Модестовна криво усмехнулась. — За собой лучше бы смотрели, за своими сотрудниками. Глянешь на него иногда — хам хамом в погонах. Я тут одну сцену наблюдала: ехала в троллейбусе по Тверской в парикмахерскую. Входит один тип, пьяный — на ногах не стоит, растерзанны. Отвратителен и мерзок так, как только может быть мерзок пьяный мужик. — Она глянула на Катю, и та заметила в ее темных глазах какую-то странную искорку: недобрую, испытующую и вместе с тем лукавую. — Троллейбус тормозит у светофора, и эта тварь грохается прямо в проход, представляете? Потом вскакивает, бежит к кабине, и что тут началось! «Я полковник МВД, — орет, „корку“ свою из кармана рвет, в дверь барабанит кулачищами, — Ты мне такой-рассякой, — мат как из пушки. У нас, пассажиров, чуть барабанные перепонки не лопнули. „Я тебя в тюрьме сгною“, — орет, а от самого как из бочки разит.
Она скользнула по Кате взглядом, и той почудилось, что ее царапнули острые кошачьи коготки. Но Александра Модестовна вдруг премило улыбнулась и резко переменила тему, заговорив о Нйнином самочувствии: «Готовишь приданое для маленького? В ГУМе чудный отдел для карапузов открыт. Цены, конечно, катастрофические, но вещи красивые…»
Катя, извинившись, направилась к калитке: «Александра Модестовна, я должна вернуться: Нина, ты что, забыла, что мы дверь входную не заперли? Нет, нет, ты не торопись. Я сама быстро сбегаю».
Нина поняла: ее задача остаться и продолжать разговор с соседкой. Хотя ее недоумевающий взгляд и спрашивал: что эта небылица с дверью означает? Что ты, дорогуша, задумала?
А Катя… По улице она шла своей обычной неторопливой походкой, но едва повернула за угол, припустилась бегом. Вбежав на свой участок, ринулась к сараю, туда, где впервые столкнулась с Антошей. Мальчишка ползал в кустах у забора — зачем? Зачем дачных пацанов вообще тянет к чужим заборам? Либо чтобы перемахнуть через них, либо, если это не получается, чтобы найти в нем… Катя нырнула в заросли боярышника и раздвинула руками ветки: так и есть! В заборе зияла дыра. Небольшая — только-только протиснуться. Мальчишки про такие вещи все знают. Их в чужие сады тянет словно магнитом.
Катя с усилием протиснулась в дыру. Зацепилась сарафаном за колючку, испачкала колени землей, оцарапала плечо. Эх, и горек хлеб шпиона!
Нелепая идея проследить за домом, где Юлия Павловна проводила со своим гостем непонятный «сеанс», посетила Катю совершенно неожиданно именно в тот миг, когда… Пока вдова художника беседует под липами с Ниной, можно зайти с обратной стороны дома, где терраса и… Катя очутилась на чужом участке. Поднялась с колен. Тишина. Только какая-то пичуга на елке тренькает подобно заводной игрушке. ЗАЧЕМ ТЫ ЭТО ДЕЛАЕШЬ? А ЕСЛИ ТЕБЯ ЗАМЕТЯТ? Она скользнула по забору, стараясь не удаляться от кустов, в которые в случае опасности можно было нырнуть. Крадучись пошла к дому. ВИДЕЛ БЫ МЕНЯ ВАДЬКА — ВОТ СТЫДОБА-ТО! СОГЛЯДАТАЙ…
Она вспомнила взгляд Александры Модестовны, так неприятно ее поразивший. Ей не раз доводилось слышать самые разные рассказы «про милицию». Рассказы были в основном, «какие они плохие». Катя снова вспомнила тот взгляд: «Как только может быть мерзок пьяный мужик…» «А ведь этот рассказ для меня, предназначался, — подумалось ей. — Именно мне она все это говорила». Она беспокойством огляделась: больше всего ее тревожил Антоша. Где мальчик? Дома или где-то в саду? Мальчишки народ дошлый: от взрослых спрячешься, от этих — никогда.
Но заросший сад был тих. Только пчелы жужжали в цветах мальвы, вымахавшей почти в человеческий рост. Катя подошла к террасе. Прячась, украдкой заглянула в окно сквозь решетчатые рамы. Никого. Окно затянуто, как паутиной, белым тюлем.
Точно партизан в тылу врага, прижимаясь к стене (чувствовала она себя при этом форменной идиоткой), Катя прокралась дальше, завернула за угол дачи. Ей уже начинало казаться, что это какая-то игра из детства — индейцы и разведчики, например.
Окно комнаты, затененное ветками жасмина, пышно разросшегося у самой стены, было открыто. Катя услышала негоомкую музыку. И тяжелый аромат. Жасмин давно уже отцвел, лепестки его опали — пахло не его цветами. Аромат, доносившийся из окна, был сладок, вязок. Это была смесь смолы, мускуса, гниющих листьев, ванили и жженого сахара, словно всеми этими запахами пропитали палочку для благовоний из магазина восточных товаров и потом зажгли в курильнице.
Щелчок. Музыка прекратилась. Кто-то отключил стереомагнитофон. Шаги к самому окну, закрытому шторой. Кто-то облокотился спиной о подоконник. Катя, вжавшись в стену, затаила дыхание: ОПОЗОРИШЬСЯ НА ВЕКИ ВЕЧНЫЕ, ЕСЛИ ТЕБЯ ТУТ ПОЙМАЮТ КАК ДАЧНОГО ВОРА!
— Синий… цвет синий, теперь ярко-оранжевый… Очень резкий. — Голос, который она услышала, шел откуда-то из глубины комнаты, а не от окна. Говорил мужчина: хрипло, отрывисто, с длинными паузами. — Оранжевый круг… теперь овал… теперь чёрный овал…
— Попытайтесь различить детали. Сосредоточьтесь. Катя едва узнала этот голос. Он принадлежал женщине, Юлии Павловне. Но если бы Катя не знала, что та находится в доме, никогда бы не решилась утверждать, что говорит именно Юлия Павловна. Из ее голоса исчезли все привычные мягкие, «журчащие» обертоны. Слова произносились резко, в повелительном, властном тоне.