Аркадий Зырян тыкал в газету, ругал Агнию за то, что она спуталась с отчаянным прохвостом, с Боровиковым, и что дочери пора взяться за ум и перейти на работу в МТС.
Агния ничему не верила. Ни газете, ни отцу. Знала: Демид ни в чем не виноват.
Побывала у Боровиковых, впервые переступив порог сумрачного дома, и встретилась с тихой, неприметной Меланьей Романовной – Филимонихой, как ее все теперь звали на деревне.
Крашенные охрою стены избы, деревянная кровать у порога, половики и – гулкая пустынность.
Филимониха не пригласила Агнию пройти на лавку и не подала табуретки.
– Про Демида спрашиваешь? – кособочилась Филимониха, глядя подозрительно на Агнию. – Откель нам знать, где он пропадает? Ни слухом ни духом не ведаем. Один бог знает.
– Мне-то можно сказать. Я для него не чужая, – напомнила Агния.
– Не знаю, Агнеюшка! Не знаю! Про что толкуешь-то – не пойму. Ты же нам вроде сродственница. Аксинья-то Романовна – сестра моя старшая. Што у вас произошло-то – не ведаю. Слышала: осрамила ты дом Вавиловых. Худо! Ой, как худо!
Агния попросила воды напиться. Филимониха испуганно глянула на нее, точь-в-точь сама Аксинья Романовна, и с неохотою пробормотала:
– Воды попить? Не запасла воды для пришлых, милая. Туес пустой стоит.
А рядом с Агнией, у порога – полная кадушка воды, накрытая крышкой. И ковшик на кадушке. Филимониха перехватила взгляд Агнии, прошамкала:
– Из кадки-то нельзя. Сама знаешь: веры старой держусь. Ты напьешься из кадки, а потом што делать? И кадку выкинуть, и ковшик.
Агния молча повернулась и ушла не оглядываясь. До чего же противное староверчество! И воды испить не дадут, если в доме срамной туес пустой, сесть не пригласят, и уж, конечно, переночевать в таком доме не думай – за порог не пустят, хоть умри возле дома.
Довелось Агнии поговорить в конторе колхоза и с Филимоном Прокопьевичем. Боровиков явился узнать, сколько у него выработано трудодней, Агния справилась, записала трудодни в книжку и, провожая Филимона Прокопьевича из конторы, спросила с глазу на глаз, есть ли какие вести от Демида?
– Што ты! Што ты! – замахал руками Филя. – Ни слухом ни духом! Кабы знал, где он, самолично притащил бы в энкавэдэ.
– За что в энкавэдэ?
– Экая! Или не читала газету? Чистый вредитель. Я ишшо когда приметил в выродке вреднющую линию. С мальства! Таких надо под самый корень выворачивать, чтоб и духу ихнего не было. Спроси хоть у ково в деревне, все знают, как прижимал меня Мамонт Головня. И так брал на притужальник, и этак. Чистый зверюга. Таким и Демид вырос. Вся деревня про то скажет.
XIII
Непогожая выдалась осень тридцать седьмого года. Дождь лил и лил, перемежаясь грозами. Земля раскисла. Молнии вспыхивали над Белой Еланью, будто резали серебряными ножами ржаной квасник. С хребтов тянуло сыростью и стужей. Розоватые облака, наливаясь синевою, меркли.
Притихли, замылись события последних дней. Никто ни слова не говорил про арест Мамонта Петровича, побег Демида… А между тем была еще одна встреча, про которую никто не знал, но она могла бы пролить свет на многое…
На багряной осине, у сметанного зарода сена, рядом с паровым полем, чернея комьями, беспокойно гоношились две мокрые вороны. То перелетали на зарод, то снова возвращались на осину.
Снизу зарод сена был разметан, и под его карнизом на душистом сене лежал Ухоздвигов. Головешиха сидела рядом, разбирая принесенную снедь.
– Раскаркались, проклятые! – беспокойно и зло сказал Ухоздвигов. – Шугнуть бы!
– Не надо. Здесь теперь никто не ходит, – успокоила его Головешиха. – Охотников по этой рассохе нет. Разве волк забредет.
– Значит, говоришь, Мамонта взяли?
– Спекся голубчик!
– Ты все исполнила, как я сказал?
– Все, все! Сама ездила в район к следователю НКВД и все ему обсказала… И какие Головня речи разводил в леспромхозе. И как ругал Советскую власть вместе с Демидом Боровиковым…
– Да-а, дела! – раздумчиво сказал Ухоздвигов, закуривая папиросу и устало взъерошивая белесые волосы.
Он сильно постарел, опустился. Волосы на темени еще больше поредели, отчего лоб казался огромным, выпуклым.
– Зарос-то как! Бедный мой! – сказала Дуня, обнимая его и ласково потершись щекою об его колючую щетину. – Пожил бы у меня, отдохнул. Горница моя, сам знаешь, как устроена – солдат с котомкой завалится, и век не найдешь.
– Нет, Дуня. Не до отдыха теперь. Аресты кругом идут. Могут и меня сцапать. Такое дело! – устало ответил Ухоздвигов. – Я вот что пришел тебе сказать… Я, Дуня, пришел проститься.
– Как? Насовсем?
– Уходить надо, Дуня. Совсем уходить.
– А как же я?! Нет, нет! Гавря, милый! Неужели ты меня кинешь?!
Дуня всхлипнула, вытирая нос уголком повязанного платка.
– Что же мне теперь?.. Совсем, совсем одна!
– Погоди, погоди, Дуня. Не плачь.
Не зная, чем утешить, угрюмо сказал;
– Что я могу поделать? Ты же сама видишь, какая складывается обстановка… Нельзя мне больше здесь оставаться. Измучился я. Вечно прятаться… Как волк. Сил нет. Надоело. Надо уходить в город. Там народу больше… Видишь сама, какой я стал. Ноги хрустят в суставах, будто в чашечках дресва. А тут еще с весны привязалась рожа к ноге, будь она проклята! Зудит и зудит между пальцами, хоть вой!
– Вот и побыл бы.
– Нельзя, Дуня!
– Я принесла тебе чистые портянки. И белья смену, – покорно сказала Дуня. – Тут вот, в котомке, сало и свежие лепешки…
– Ничего, ничего, держись! – угловато обнял Дуню Ухоздвигов, с наслаждением вдыхая аромат ее волос. – Может, еще свидимся. Устроюсь где-нибудь подальше от тайги. Дам знать. Как там Аниса? Береги ее, Дуня. Жалей. Эх, жизнь проклятая! А как бы мы могли жить! Ну да ничего! Наше от нас не уйдет, – подавил он в себе вздох отчаяния, – Не горюй. Жить будем. Не пропадем! Есть у меня такие люди в городе, помогут… Во Владивосток подамся.
А все-таки обидно. До чертиков обидно. Вот она в трех километрах, Белая Елань, отчий дом, богатейшие отцовские и юсковские прииски… Дунины прииски! Скольке раз он проклинал свою нелегкую судьбину? Кем он стал в тайге? Зверем. Очерствел, одичал. Ему бы сейчас в постель, на Дунину мягкую перину!.. Все, все рухнуло! У него ничего нет. Что его будущее? Лучше об этом не думать!
Труха сена набилась за воротник полушубка, покалывая шею. Нестерпимо зудилась спина между лопатками. Так бы прошелся по коже скребницей, не говоря уже о парной бане с березовым веником!
– Бросаешь, стал быть, меня?.. И не жалко? – плотнее прижимаясь к Ухоздвигову, говорила Дуня.
– Глупая!
– А я еще в силе, Гавря, ей-бо!.. Любой девке за мной не угнаться, прямо скажу. Девки ноне – хиль какая-то. Настя Устюжникова ночесь проваландалась с Петькой Шаровым, встретилась со мной в проулке Зыряновых, а в глазах-то пустошь. Будто ее ковшом кто вычерпал. Эх, говорю, Настя, в твои-то годы я до того была дюжая, что драгой не вычерпаешь, не то что каким-то Петькой. Ну, чего ты совсем скис, бедный мой? – тормошила Ухоздвигова Дуня, стараясь изо всех сил подбодрить его. – Как зверобоем-то напахнуло. Чуешь? Так и пьянит сенцо. Лист к листу, сердце к сердцу, тело к телу-то и жизнь, Гаврюшенька! Живем единожды, умираем каждый час понемножку. Одним узлом-то связаны… Поди, изголодался в тайге-то?
Ухоздвигов невесело усмехнулся.
– Что смеешься? Не навек расстаемся, поди?
– Ты все такая же!
– Какая?
– Ненасытная.
– А что заранее помирать? Я ведь тоже в поле обсевок. Почитай, всю Сибирь из конца в конец прошла. И в Питере мыкалась, и пулеметчицей была. Чего не пришлось! А об счастье так и не запнулась. Да что счастье? Как ветер. Сегодня подует на тебя, а завтра загонит в яму и дует на другого… Да ежели бы я каждый раз помирала, сколько меня судьба трепала, давно бы старухой стала. А я вон, гли, какая… Дай руку, пощупай… – и заговорила сбивчиво, шепелявя, скороговоркой: – Груди-то так и млеют. Век бы… с тобой бы… Не расставаться бы нам!.. Худущий какой стал… Придет время, Гаврюшенька! Мы еще живые, слава богу!.. Сколько натерпелась я от дурака Головни с его мировой революцией… Теперь бы жить, жить бы!.. И Анису растить – твою кровинку. Боженька, как я люблю тебя! Никто не знает нашей тайны, Гавря!.. Никто!.. Вместе бы нам уехать из тайги, а? Вместе бы!..
Любовной утехе помешала мышь. Она как-то пролезла за пазуху Ухоздвигову, скобленув по телу коготочками. Ухоздвигов дико вскрикнул, выбежал из-под зарода, нащупывая мышь рукою. Когда выхватил подол рубахи из брюк, мышь камнем упала к его ногам. Он ее отлично видел! И тут же скрылась.
«Это к гибели!» – холодея от ужаса, подумал Ухоздвигов.
– Ты вроде захворал, Гавря?
– Я? Н-нет. Прости, Дуня. Нервы…
– Измотался сердечный! Вконец измотался.
…На закате, когда вокруг сгустилась лиловая пасмурь и вся земля, пропитанная влагой, источала осеннюю остудину, Головешиха проводила Ухоздвигова в дальнюю дорогу.
…На закате, когда вокруг сгустилась лиловая пасмурь и вся земля, пропитанная влагой, источала осеннюю остудину, Головешиха проводила Ухоздвигова в дальнюю дорогу.
ЗАВЯЗЬ ПЯТАЯ
I
Хрустким ледком покрылись осенние лужицы. Оголилась двуглавая крона старого тополя. Как-то ночью Агния выглянула в окошко – кругом белым-бело. Зима пришла.
Изба Зыряна выстыла. Малый Андрюшка спал на сундуке, раскидался и скорчился, озяб, должно. Агния хотела переложить сына на свою постель – и тут же присела. Тошнота подкатилась. От Андрюшки несло запахом парного молока. «Неужели!?» – кольнуло в сердце. Что же она теперь будет делать? Что скажет отцу и матери?
Нежданно Агнии довелось поговорить с Авдотьей Елизаровной.
Под вечер так шла Агния в сельпо и встретилась лицом к лицу с нарядной Дуней. В белых чесанках, в беличьей шубке, единственной на всю Белую Елань, в пуховом платке, Авдотья Елизаровна не шла, а будто плыла по улице. Агния слышала, что Авдотья устроилась в магазин ОРСа леспромхоза и жила припеваючи.
– Тут вот письмецо к тебе, Агния, – оглядываясь, сообщила Авдотья Елизаровна. – Давно хотела передать, да не встречала тебя. – И подала Агнии бумажку.
Коротенькая записка, всего несколько слов:
«Агния! Пишу тебе мало – сама все знаешь. Не верь никаким слухам. Не виноват я ни в чем решительно. Самое светлое, что у меня было в жизни, – это ты. Никогда бы от тебя не ушел, если бы не такое положение. Прощай. Демид».
У Агнии муть в глазах. Видит и не видит перед собою черноглазую Авдотью Елизаровну. Вспомнила, что молевщики говорили, будто Демид ушел тот раз из поймы Малтата с дочерью Авдотьи Елизаровны, с Аниской. Где он был, Демид, в ту ночь? Неужели у ней, вот у этой женщины?
На секунду столкнулись карие глаза с черными, и будто увидели нечто такое, что карие глаза стали злыми, ненавидящими, а черные воровато схитрили и спрятались в ресницах.
– Где он был тогда?
– Откуда мне знать?
– У тебя он был в ту ночь?
– Не понимаю, про что говоришь. Записку мне сунул прохожий.
– Неправда!
– Другой правды у меня нету, милая.
И так же спокойно, как соврала, Авдотья Елизаровна поднялась на крыльцо сельпо.
– Головешиха ты проклятая! – вырвалось у Агнии вслед Авдотье Елизаровне. – Вся черна, как сажа, и других запачкала.
Авдотья Елизаровна поглядела на Агнию с высоты крыльца, как с капитанского мостика, сокрушенно покачала головою.
– Да ты, я вижу, дура, Агния Аркадьевна. А еще в техникуме училась. Ай-я-яй! Постыдилась бы. Кого чернишь? От живого мужа хвост припачкала и на меня же пальцем тычешь. Молчала бы. А кого ждешь – не жди. Он по тебе не очень-то скучал, скажу по секрету. Парнишка очень обходительный, не тебе чета. Найдет еще подруженьку, не печалься. До свиданьица.
И ушла в сельпо.
С этого памятного вечера Агнию будто подменили, знала, что покоя ей теперь не ждать и что вся ее жизнь полетит кувырком.
Ночами душила тоска. Мутная, как вешняя тина в Малтате, схватывала за горло, втискивая лицо в подушку, истекая редкими слезинами.
«Вот и осталась я со своим стыдом и горем, – никла Агния, как ракита на ветру. – Если бы Степан вдруг приехал на побывку да застал бы меня на боровиковском пригорке, возненавидел бы на всю жизнь!»
II
…Степан и в самом деле застал Агнию на окраине большака, на боровиковском пригорке. В начале марта он приехал в краткосрочный отпуск из Ленинграда. До Агнии еще не успела дойти весть о приезде Степана, и она, ничего не подозревая, вышла теплым вечером посидеть на лавочке дома Санюхи Вавилова. Дом Санюхи стоял через улицу от Боровиковых.
Смеркалось. Из поймы тянуло горклым дымом. Где-то в Заамылье жгли прошлогоднюю гнилую солому. Султаны прибрежных елей торчали из стелющегося дыма, как вехи узловатой дороги.
Агния сидела на плашке возле калитки притихшая, потерянная, сосредоточенно к чему-то прислушиваясь. Еще в обед, когда она с матерью перебирала картошку в подполье, она почувствовала, как что-то тяжелое и сильное подкатилось под сердце, потом боль медленно сошла вниз, распирая бедра. Прикусив до крови губы, она долго сидела, не в силах встать на ноги.
«Что же мне теперь делать! – думала Агния, глядя на черный дом Боровиковых с закрытыми ставнями. – Не жить мне в Белой Елани, уехать бы…» Но куда Агния могла уехать с малым Андрюшкой и с тем, которого должна скоро родить?
А в доме Боровиковых одна из дочерей Филимона, Иришка, кажется, затянула песню:
Голос мягкий, еще неустоявшийся, будто стелющий на зеленя холсты, упругий, беспечальный, какой бывает только у девушек.
К Иришкину голосу привязался резкий подголосок, и сразу песня раздвоилась. Девичью чистоту, как ножом, резанула черствая сила. Агния узнала – подпевает Фроська, сестра Иришки…
«Такая же, как Дуня Головешиха», – думала Агния, глядя на дом Боровиковых, где билась знакомая песня, то порхая жаворонком на одном месте, то ястребом кидаясь вниз.
Из ограды Санюхи раздался хриповатый голос:
– Нааастасьяааа!.. Куда, холера, запропастилась?
Санюха жил все так же замкнуто, обособленно от всех братьев, да и не похож был ни на одного из них. Те, что медведи: ширококостные, тяжелые, рослые, лобастые, Санюха – последыш, мелок в кости, щупловат, молчун.
Не успела Агния подняться с плашки, как в калитку высунулась голова в лохматой шапке.
– Настасья! Аль не слышишь?
– Тут нет Настасьи.
– Нету-ка? – углистый, единственный правый глаз Санюхи, как сверлом, нацелился в лицо Агнии. – Агния? – пробурлил он в бороду, вылезая из калитки.
В брезентовом шумящем дождевике, перепоясанный патронташем, с ножом у пояса, до того длинным, что им можно было бы насквозь проткнуть медведя, Санюха подошел к Агнии и долго молчал.
– Сумерничаешь? – спросил. – Как живешь-можешь?
– Живу, вот.
– Угу. Худое несут про тебя бабы, слышал.
– Пусть несут. Всю не разнесут.
– Оно так. Не разнесут, а душу изранят, язби их в сердце. На меня тоже всякое несли опосля гражданки. Начисто отбрили от деревни. Оттого и в молчанку сыграл. А был бедовый парень!.. Тебе это не уразуметь – молодая ишшо: мало соли съела. А я ее слопал, будь она проклята, центнера три, не мене. Вот нутро и просолело. Отчего такое, понимаешь? Угу. Не понимаешь. Братаны меня урезали, язби их. Они воевали с красными, а я с белыми. Эх-хе-хе!
А из дома Боровиковых:
У Агнии сжалось сердце в горячий комок и подкатилось в горлу – не дыхнуть. А тут, как назло, двое шли улицею.
– Ишь, топает моя баржа-перегрузка, – проговорил Санюха. – И мужик с нею? Кого ведет в дом на ночь глядя?
С приземистой, толстой Настасьей шел высокий человек в шинели. Он курил папиросу.
Агния не знала, куда деться от злоязыкой Настасьи, и придумывала, какое бы найти заделье, чтоб Настасья не чесала лишний раз языком. И без того разговоров на деревне хоть отбавляй.
– Вот те и на! – ахнул Санюха. – Степан, кажись?!
Агнию будто подбросило с плашки.
– Племяш! Ах ты, язби тя холера! Племяш! – рычал Санюха, облапив Степана и троекратно чмокнувшись с ним в губы.
Настасья, подоткнув руки в бока, смотрела на Агнию.
– Ипеть у нашей подворотни, милая? – начала она ласково, что предвещало неуемную бабью колкость. – Иссыхаешь по полюбовнику? – Будто хлестнула наотмашь Агнию по лицу. – Гляди, Степа. Я же говорила: редкую ноченьку Агния не токует у нашей подворотни. Все ждет, когда подаст о себе весть Демид Филимоныч.
И, повернувшись к Агнии, осмотрев ее с ног до головы, Настасья спросила:
– И не совестно тебе, Агнея? Да я бы, вот те крест, провалилась сквозь землю. Брюхо-то какое нагуляла, ай-я-яй!
Живот Агнии, когда она привалилась спиною к столбу, выдался вперед. Она запахнулась полами жакетки, но полы не сошлись.
Степан смотрел на нее в упор. Агния не в силах была встретиться с его черными, едучими глазами. Она чувствовала на себе их чугунную тяжесть, и ей стало жарко, а зубы мелко стукались друг об дружку.
– Та-ак, все ясно, – глухо вывернул Степан. – Андрюшку я возьму к своим. Они подростят его, пока я в армии. Завтра оформим развод. Лучше уж гуляй под своей фамилией.
– И то правда, – вздохнула Настасья. – Она хвостом вертит, а грязь на Вавиловых летит.
Агния передернула плечами.
– Может, сейчас можно взять Андрюшку?
– Андрюшку?
– Не тебя же!
Настасья хихикнула, Санюха громко сморкнулся, уставившись на живот Агнии с упрямым кротким недоумением, какое бывает только у мужчин, которые всю жизнь помышляли о собственном ребенке, но так и не изведали счастья отцовства.