Парень все так же стоял, широко расставив ноги, и пристально смотрел на Леру. Может быть, тут какие-нибудь особые порядки? Может быть, рвать цветы на обочине скошенного поля запрещено? И этот парень из какой-нибудь дорожной полиции или партии «зеленых»?
Не повернуть ли назад? Ну и глупо она будет выглядеть! Ага, парень говорит по мобильному телефону. Вот и хорошо. Лера как раз успеет проскользнуть мимо, а потом дорога пойдет под уклон, и она ринется прямо в деревню. Хватит на первый раз джоггинга, а то потом ноги будут болеть. Да и там, дома, наверное, уже проснулись...
Она нагнулась за очередным цветком – на сей раз это был желтый, как солнце, лютик, – а когда подняла голову, увидела, что усатый уже убрал телефон и смотрит на Леру натурально вытаращенными глазами. Вот он чуть склонился к машине, что-то быстро сказал сидевшему там человеку, потом выпрямился и медленно пошел к Лере, держа руки чуть впереди и растопырив их. Один раз она видела, как в деревне мужик ловил курицу, нипочем не желавшую попасть в лапшу. Он двигался именно так – чуть пригнувшись и расставив руки, – как приближался сейчас к Лере этот усатый.
Она приостановилась.
– Тьерри! Чего ты там застрял! – прикрикнул усатый, не оборачиваясь и не сводя глаз с Леры, словно боялся, что та исчезнет, если он хотя бы моргнет. – Вылезай, кретин! Не то эта русская телка сбежит!
«Русская телка»? Что это значит?! Она не обиделась на откровенную грубость – она удивилась и испугалась. Парень даже не предполагал, что она поймет его слова. Откуда он знает, что Лера – русская?
Попятилась, в любую минуту готовая повернуться и со всех ног ринуться наутек, но все еще не веря в опасность.
Этого усатого она видела впервые в жизни. Чего ему надо?!
Из «Рено» высунулись чьи-то длиннющие ноги, обтянутые джинсами, а потом появился и их обладатель – заспанный негр. На голове его было воздвигнуто сущее воронье гнездо из разноцветных косичек, похоже, сплетенных из какого-то войлока. Возможно, так оно и было.
– Бенуа, ты ничего не перепутал? – спросил негр, широко зевая во всю свою толстогубую пасть. И этого было достаточно, чтобы Лера, взвизгнув, повернулась – и понеслась вниз по склону.
Этот черный – сущий Бармалей. Чудище, ужас! Ну расистка она, да, да, да, ну боится негров и не любит их! И, кажется, не зря!
Она бежала, каждую минуту ожидая услышать стремительный топот сзади, почувствовать лапы, которые схватят ее, затащат в машину... Самое ужасное во всем этом было то, что она ничего не понимала. Если это просто насильники, откуда они знают, что она – русская?!
Шагов позади слышно не было, зато послышалось нечто гораздо худшее – шум мотора. Ну все. От машины не убежать!
Лера в отчаянии вильнула по асфальту вправо, влево и вдруг заметила отходящую в сторону проселочную, не асфальтированную дорогу. Она вела к лесу. Если поднажать, удастся скрыться среди деревьев, машина может заблудиться там, в лесу!
Понеслась со всех ног. Впереди вдруг замаячили какие-то ворота, надпись на них: «Propriété privée. Entrée interdite!»[20]
Что?! Частный лес? Быть того не может! Вот буржуи, до чего дошли!
Да здравствуют буржуи! Да здравствует частная собственность на землю и леса!
Лера раздвинула два ряда проволоки, которой было оцеплено частное владение по периметру, пролезла между ними (к счастью, проволока была неколючая) и понеслась по листьям плюща, устилавшим землю и опутывающим деревья, стоявшие вокруг.
Куропатка порскнула из-под ног. Лера впервые в жизни видела куропатку! Это такая маленькая пестро-серенькая курочка, вот что это такое. Еще через несколько шагов из-за куста выскочил коричневый кролик и понесся вдаль протяжными, высокими прыжками.
Лера чуть не упала. Ведь она и кролика – дикого, на воле – видела впервые в жизни. А звери – тоже частная собственность? Ох, как выскочит сейчас из-за дерева какой-нибудь лесничий с ружьем, как арестует Леру за то, что она нарушает границы частного владения!
Она хотела, чтобы ее арестовали. Только об этом и мечтала. Это всяко не страшнее, чем та парочка разбойников из «Рено».
Между тем приближающийся рокот мотора стих, хлопнули дверцы, мужской голос что-то сердито крикнул. Лера не расслышала, но оборачиваться и переспрашивать, понятное дело, не стала. Догадалась только, что «Рено» остановился перед запретительной надписью. Неужели усатый и негр тоже не уважают частную собственность, как и Лера? Но ее можно понять, она ведь из страны, известной экспроприацией экспроприаторов, а у французов другой менталитет, другой, они не могут!..
Позади было тихо. Не трещал подлесок, не гудела земля под тяжелыми скачками преследователей. Потом обострившийся от страха слух Леры уловил рокот мотора. Рокот удалялся. «Рено» уезжал! Они не смогли! Они не прошли! Слава тебе, господи!
В это мгновение лес кончился. Опять пошел участок проселочной дороги, потом шоссе среди полей. А вон и Мулен в низинке. Знакомая церковь, и даже голубые стены дома Николь виднеются сквозь листву. Скорей туда.
Но сначала Лера опасливо огляделась. «Рено» не видно. Да и не мог он сюда попасть, никак не мог. Объезд слишком далекий, к тому же откуда разбойникам знать, где именно она выскочит из леса? И все-таки лучше наддать, лучше как можно скорей оказаться дома.
Лера бежала со всех ног, сначала едва дыша не столько от скорости, сколько от страха, но постепенно спокойствие, царившее вокруг, начало оказывать свое очаровывающее, целительное действие. Под этим просторным небом, среди этой сияющей зелени любая опасность казалась почти нереальной. Да, конечно, ей не повезло. Попались какие-то безумные маньяки с глазами, как у одного из кандидатов на пост нижегородского мэра... Их интересовал только секс, а ничто иное. Но определенно ей померещилось слово «рюс» – русская. Наверное, они кричали не рюс, а рус! Не русская телка, а рыжая. Правда, у нее волосы темно-русые, но на солнце отливают медной рыжиной. Или вообще этот усатый назвал ее «пюс»: малышка. Очень даже мило, верно? И совсем не страшно... Кстати, слово «пюс» имеет еще одно значение – блоха. Знаменитый Блошиный рынок – Марше́ Пюс. Французы иногда называют ласково своих дочек: «Ма пети пюс – моя маленькая блошка». Очень мило. Так блоха она все-таки или телка? Не суть важно. Конечно, усатый крикнул «пюс» или «рюс». А Лере просто почудилось бог знает что. Национальная гордость великороссов покою не дает.
Ох, и глупо же она себя вела. И вид сейчас, конечно... Надо бы как-нибудь прийти в себя, а то прибежит в Мулен такая – глаза на лбу. А там, возможно, уже появился Жерар. А если даже его нет, то определенно проснулись остальные.
Однако из «остальных» проснулся только Алекс. Лера нашла его во дворе. С влажными после душа волосами, в свежей рубашке, на сей раз не зеленой, а бледно-желтой, сказочно идущей к его янтарным глазам и рыжеватым – вот уж правда что рус! – волосам, он сидел на краю круглого колодца (каменные бока отшлифованы временем и поросли бледно-зеленым мохом) и с каким-то молитвенно-восторженным выражением озирал стены дома. Со стороны двора они не были изуродованы штукатуркой и краской и выглядели именно так, как должен выглядеть памятник архитектуры XIV века.
– Знаете, я не только ничего подобного в жизни не видел, но даже не представлял, что такое бывает! – оглянулся он на Леру. – Смотришь на все на это – и думаешь: а может, и правда, все, что ни делается, делается к лучшему?
– Это вы о чем?
Алекс словно спохватился:
– Да так, ни о чем. Глупости все это, не обращайте внимания. А там что, за калиткой?
– Там сад. Вернее, джунгли. Между прочим, я обещала Николь собрать там мирабель. Поможете?
– А что такое мирабель?
– Слива такая. Мелкая, желтая. Варенье из нее удивительное получается.
– Без косточек? – обрадовался Алекс.
– Ну... а кто будет чистить?
– Я! Ужасно люблю чистить вишню и сливу для варенья.
– Что, серьезно? Ну, тогда договорились. Поможете мне и собирать, и чистить. Только я сначала в душ, хорошо?
– Конечно. А вы что, бегали?
– Ага.
Лера подавила мгновенное побуждение рассказать ему о пугающем случае. Не хотелось портить настроение. И вспоминать о такой гадости не хотелось. Куда приятнее было унести с собой воспоминание о его янтарных глазах, о том, как он смотрел на нее, на лямки топика, врезавшиеся в плечи, на грудь, обрисованную мягкой, влажной от пота тканью. Не просто так смотрел, а... как-то так!
Наверху, выбравшись из ванны и вытираясь, она не утерпела – глянула в окно. Алекс все так же сидел на краю колодца и таращился вверх. Их глаза встретились, и Лера покрепче прижала к груди полотенце. Отшатнулась, но тут же пожалела, что не опустила полотенце. Пусть бы посмотрел...
Пусть бы посмотрел?! Да что это с ней происходит? Что делается?!
Теперь немножко страшно стало идти с ним в сад. Нет, конечно, не его проснувшихся мужских инстинктов она боялась. Своих собственных. Женских!
Пусть бы посмотрел?! Да что это с ней происходит? Что делается?!
Теперь немножко страшно стало идти с ним в сад. Нет, конечно, не его проснувшихся мужских инстинктов она боялась. Своих собственных. Женских!
Но отступать уже было глупо. Поэтому она упаковалась в джинсы, рубашку с длинными рукавами, да еще и дождевик надела. Второй дождевик внизу – под лестницей их висело несколько – прихватила для Алекса:
– Наденьте. Говорю же, там натуральный джангл. Исцарапаетесь совершенно. Ну, пошли?
– Пошли. А наши голубки еще спят?
– Спят. Надо думать, они не скоро встанут.
– Очень на это надеюсь.
Вот и ломай голову над тем, к чему это сказано. Ломай голову над тем, что за странное выражение в янтарных глазах. Настороженное? Ждущее?
Лера прихватила корзинку, шест – сбивать сливы с верхних веток – и большой-пребольшой ржавый ключ, который еще вчера показала ей Николь. Этим ключом следовало отпереть огромный ржавый замок, висевший на тяжелой ржавой цепи, которая кое-как скрепляла замшелые планки старой-престарой калитки. Она со скрипом поворачивалась на ржавых петлях. Все правильно, именно за такой калиткой и должен был таиться сад, заросший настолько, что шаг вправо, шаг влево от тропинки приравнивался к подвигу первопроходца. Деревья обвиты плющом до такой степени, что сразу не определишь, какой они породы. Да, по этой траве не пройдешь босиком. Кругом крапива, крапивища. Сливы собираешь в ней, словно на минном поле. Одно хорошо: комаров нет. В эту пору в Нижнем они заживо съедают...
А вот полянка без крапивы. Трава высокая, вся в мелком сиреневом цвету. Лаванда, что ли?! А пахнет-то как!
Корзинка наполнялась медленно. Не то чтобы Алекс очень неловко орудовал шестом, а Лера неуклюже подбирала сливы. Но как-то так получалось, что они беспрестанно обменивались взглядами, и постепенно взгляды эти становились все более долгими, а промежутки между ними – короче и короче. Наконец вышло так, что Лера просто не смогла нагнуться за очередной россыпью мирабели. Нет, не потому, что так уж не хотелось. Просто зацепилась поясом дождевика за какую-то колючку и застыла – ни тпру ни ну.
Насторожилась, ощущая, как насторожилось все вокруг. Деревья, чудилось, смотрели на нее – смотрели выжидающе. А солнце, наоборот, зашло за их вершины, чтобы не смущать своим взглядом, чтобы не пялиться откровенно, а подглядывать.
За чем подглядывать? Чего они все – солнце и деревья – ждут? Почему так сильно пахнет лаванда? Что сейчас произойдет?
Лера замерла, пойманная не только поясом дождевика.
Алекс подошел сзади, отцепил плащ. Но потом зачем-то потянул на себя его раскрывшиеся полы и тянул до тех пор, пока дождевик не соскользнул в траву. Лера удивилась, зачем он это делает, хотела обернуться, но не смогла: Алекс обхватил ее сзади, уткнулся в шею, медленно водил губами от плеча к уху. Руки его накрыли ее груди, пощипывали соски. Он прижался к ней всем телом, и то, что Лера чувствовала, заставило ее задрожать.
Она и правда испугалась, растерялась. А деревья, значит, знали заранее, что сейчас произойдет?.. Рванулась вперед, но Алекс поймал ее за руку, развернул в рывке, притянул к себе, обхватил – не шелохнуться. Губы его завладели ее ртом, не давали слова сказать, не давали протестовать. Да хотела ли она протестовать? Она хотела совсем другого. Чтобы его рука скользнула между их притиснутыми друг к другу телами, нашарила «молнию» ее джинсов, расстегнула. Чтобы освободила ее бедра. Чтобы развела их. Хотела опуститься вместе с ним на валяющийся внизу дождевик. Хотела оплести ногами его спину, принять его хотела.
И все случилось так, как хотела она.
Их губы не могли расстаться, но дыхания не хватало. Пришлось прервать поцелуй. Они тяжело дышали, утыкаясь в плечи друг друга, двигались в резком, безумном ритме, словно бежали наперегонки, изо всех сил пытаясь – и в то же время боясь опередить друг друга. Они молчали, отдаваясь друг другу и принимая друг друга без объяснений, без оговорок, без просьб. Осознание полной взаимности этого внезапно вспыхнувшего, нежданного, неодолимого желания сделало их бесстыдными и счастливыми. Они словно бы исполнили некое непременное условие дальнейшего существования, как если бы им на роду было написано принадлежать друг другу – хотя бы миг единый.
И наконец это условие исполнено. Вполне! Они какое-то время еще лежали рядом, взглядывая друг на друга почти со страхом из-за испытанного только что сокрушительного, почти разрушительного чувства. Потом, вдруг устыдившись и себя, и друг друга, и случившегося, отвернулись, торопливо привели в порядок одежду. Поднялись, отводя глаза, начали подбирать раскиданные вещи, рассыпавшуюся из корзинки мирабель...
Сливы раскатились довольно далеко, вот и они расползлись друг от друга, словно расставались, словно готовы были проститься навеки и забыть все, что случилось только что, но вдруг обернулись и, сидя на корточках, опять засмотрелись в глаза друг друга: с новым узнаванием, с новым осознанием и самих себя, и окружающего мира.
И разом, как под ударом кнута, вскочили на ноги, услышав веселый мужской голос совсем рядом:
– О, вот вы где, Валери, моя милая!
Повернулись, чувствуя себя преступниками... Около ржавой калитки стоял Жерар, красивый и сияющий, в светлом костюме, с букетом алых роз, – слишком цивилизованный для этого заросшего, блаженного, таинственного сада, такой же странный, такой же чуждый здесь, каким, наверное, показался согрешившим Адаму и Еве возникший в саду Эдема суровый бог. Но следующий его поступок был достоин змия-искусителя... Жерар протянул Лере маленькую коробочку. В ней на белом атласе лежал золотой перстень с камнем, который сверкал, искрился и переливался так, как может сверкать, искриться и переливаться только один-единственный камень на свете: бриллиант чистой воды.
Вениамин Белинский. 4 августа 2002 года. Нижний Новгород
Веня и сам не мог бы объяснить, почему вдруг назвал неизвестную даму этой загадочной фамилией. Вроде бы не с чего, но вот осенило, а вернее будет сказать – шарахнуло догадкой по голове. Ведь раньше он даже не подозревал, что таинственный «ответственный редактор Ф. Голдфингер» – особа женского пола. Но было в этой низенькой, почти наголо стриженной женщине, во всем ее облике что-то такое... безапелляционное, грубое, предельно самоуверенное, словно выставленный вперед указующий перст. Веня сначала не понял, что, собственно, брякнул, но уж если даже он ощутил изумление, то что же сказать о гостье?!
Сумка выпала у нее из рук и со стуком приземлилась на ступеньку. Москвичка несколько мгновений молча смотрела на Веню, потом с усилием разомкнула губы и проскрежетала:
– У него, что, снова передозировка?
Если бы у Вени имелась в наличии сумка, он бы ее тоже выронил. И ему тоже требовалось немалое время, чтобы слегка прийти в себя и удержать на кончике языка глупейший из всех вопросов на свете: «Какая передозировка?» Ответил уклончиво:
– Нет, дело не в том.
– С ним что-то случилось? – спросила женщина тем же странным, скрежещущим голосом, и Веня наконец-то понял, что у нее пересохло горло от волнения.
И на свет снова выглянуло чувство, которое уже однажды показало свою робкую, но неодолимую силу в квартире Олега Вятского. Это была жалость.
Как бы ни была неприятна Белинскому эта женщина, Сорогин что-то значил для нее. Пусть их связывали всего лишь деловые интересы, однако известие о смерти даже и бизнес-партнера, которое ей предстоит получить, – немалое потрясение. Но наверняка между ними было и что-то личное. Случайному человеку не станет известно о тайных пристрастиях Сорогина, который, оказывается, был наркоманом. Кстати, этим многое объясняется в его так называемом творчестве... Но не только в этом дело! Веня был великим женолюбом (в просторечии бабником) и знатоком женской души. Он всякие такие нюансы с полувздоха просекал. И сразу ощутил, что между этой неприятной женщиной и отвратительным Сорогиным были близкие отношения. Ну что ж, два сапога – пара. Змеи уж на что страшны, а ведь тоже спариваются. Подобный подобного ищет, и было бы смешно, окажись любовницей антропофага Сорогина какая-то маменькина дочка. Только такая вот бандерша могла быть ему под стать!
– Вы знаете, где он и что с ним? – снова спросила женщина. Но это был уже другой голос, и Веня своим обострившимся чутьем понял, что она пришла в себя и готова к любым неожиданностям. Самым неприятным!
Быстро же она очухалась. Не по-женски быстро!
И что делать? Сказать ей правду, как есть?
– Ну говори! – нетерпеливо потребовала женщина. – Ты кто? Ты из милиции?
– Нет, я врач, – правдиво ответил Веня.
Она глубоко вздохнула.
– Так... так я и думала. Ну, теперь все ясно. И что они мне там голову морочили, в Париже?
Это были как бы мысли вслух, она разговаривала сама с собой, однако следующая фраза уже адресовалась Вене: