Сапфировая королева - Валерия Вербинина 12 стр.

И хотя Валевский готов был поверить, что у него пропал аппетит, на обед его все же хватило. Еда оказалась простая, без изысков, но вполне сытная, а Русалкин, когда не рассуждал о словесности, оказался очень приятным собеседником. Он рассказывал о местах, в которых хотел бы побывать, – о Париже, Венеции, Риме, которые успел изучить по путеводителям и картам. Но денег от родителей ему и сестре досталось немного, служить в казенном учреждении у Аполлона не получалось, и поэтому мечты о путешествиях пришлось отложить до лучших времен. Валевский слушал его и вспоминал, какие дела он проворачивал в Риме, Венеции и особенно в Париже и какие приключения у него там были. Для восторженного Русалкина это были края его мечты, для Валевского же – вполне конкретные места, где обретались его кореша и их марухи и где можно было при надлежащей сноровке сорвать немалый куш. Леону было и жаль Русалкина, и самую малость досадно, что названные города не вызывали в его собственной душе тех чувств, которые испытывал Аполлон, чудаковатый, но, несомненно, хороший человек.

После обеда Валевский вызвался сопровождать Наденьку в нелегких поисках новых членов общества. И, идя с девушкой рядом по Сиреневому бульвару, Леон спросил себя, чем же его привлекает эта семья, что так не хочется покидать Русалкиных. Конечно, ему нравилась Наденька, хотя он легко предвидел всю ее дальнейшую судьбу – без приданого девушку ждет либо одиночество, либо какой-нибудь неудачный роман, разочарование и тихое старение. И единственной ее радостью всю жизнь будут стихи Нередина, которые одни ее не предадут. Но Наденька еще не знает своей судьбы, идет рядом с ним, Леоном, щурится из-под лиловой шляпки на бьющее в глаза солнце и улыбается прохожим. Или взять хотя бы Аполлона – счастливый неудачник, вроде бы умный, вроде бы образованный, который вызывает у окружающих одни насмешки, но ему они безразличны, молодой человек их даже не замечает. И в свой смертный час он все равно будет верить, что прожил жизнь не зря, хотя так и не поедет – Леон был абсолютно в том уверен – ни в Рим, ни в Париж, ни в Венецию… Или, допустим, студент с копной волос на голове, который за обедом рассуждал о фотографии, которой увлекается, и о том, что когда-нибудь, лет через сто, фотографию будет сделать проще, куда проще, чем сейчас, и снимки даже будут цветными, потому что наука не стоит на месте, развивается… Симпатичная семья, славные люди, ну, не без странностей, конечно, но странности какие-то понятные, приятные и милые. И еще уют в их доме…

«Вздор, – сказал себе Валевский, неожиданно разозлившись, – все это на меня так подействовало, потому что у меня нет семьи, потому что меня бросили, как собаку, едва я родился… Уют! Просто бедность и пустота, которую они пытаются заполнить всякой чушью, вроде своих книжек. Кошмарная, никчемная жизнь…»

Тут же Леон понял, что несправедлив, и разозлился окончательно. В конце концов, какое он имеет право судить об их жизни? Можно подумать, его собственное существование можно назвать образцовым…

– Сначала мы зайдем к крестной, – говорила между тем Наденька. – А потом… Ну, потом пойдем дальше.

И они отправились к крестной, старухе со строгим взглядом, которая даже не стала слушать насчет общества, а сразу же спросила у Наденьки:

– Когда ж ты замуж-то выйдешь? А то смотри, засидишься в девках, поздно будет что-то менять… Смотри!

После крестной были какие-то подруги. Одна из них как раз собралась замуж, а другая помогала ей выбирать фасон платья, и им, само собой, не было никакого дела до общества любителей российской словесности. Подруги поглядывали на Леона и хихикали. Потом Наденька с Валевским навестили нескольких друзей Русалкина, которых до того приглашали вступить в общество раз десять, не меньше. И на этот раз были получены отказы. На всякий случай Наденька заглянула к знакомой своей матери. Знакомая была замужем за каким-то чиновником, и звали ее Пульхерия Петровна.

На звонок явилась горничная. Она отогнала в глубь квартиры рыжую собачонку, которая прибежала из комнат и порывалась выскочить за дверь, и сказала, что Пульхерии Петровны дома нет и неизвестно, когда хозяйка будет.

– Впрочем, если вы хотите что-то ей передать…

На обратном пути Наденька и Валевский молчали.

– Я сегодня уезжаю, Надежда Николаевна, – нарушил молчание Валевский. – Если вы не против, я хотел бы вечером зайти проститься…

Наденька остановилась.

– Так, значит, и вы тоже… И нас опять будет четверо! Бедный Аполлон!

Валевский не знал, как ему реагировать, и решил на всякий случай рассмеяться, Но посмотрел на Наденьку и увидел, что девушка плачет. Тут ему сделалось совсем уж скверно.

В конце концов, он не был виноват, что в городе О. уважали только деньги и ни в грош не ставили словесность. И он, по совести, никак не мог осуждать жителей О., потому что сам был такой.

Тогда Леон пообещал, ненавидя себя за ложь, что уезжает ненадолго, что обязательно вернется, поклялся в верности Пушкину, а заодно и Нередину, стихов которого никогда не читал, польстил Наденьке, сказав, какой у нее замечательный брат, и какой замечательный кузен, и какая замечательная она сама.

– Да, вы вернетесь? – настойчиво спросила Наденька. – Правда вернетесь?

Он снова пообещал, что вернется, отлично зная, что не увидит этот город больше никогда. И «никогда» его было вовсе не то, которое имеют в виду романтические влюбленные, говоря «я никогда тебя не оставлю», а насквозь практическое «никогда», нарушение которого для его жизни было чревато опасностью. Только вот Наденьке о том совершенно не нужно было знать.

Валевский вернулся в домик Росомахина, под укоризненным взглядом поэта со стены быстро собрал чемодан, попрощался с гостеприимным библиотекарем, который, сидя у окна в очках, читал какую-то книжку, и ушел.

Проходя мимо лавочки, где продавались кружева, нитки и всякое шитье, Валевский вспомнил вышитые салфетки в гостиной Русалкиных и еще шкатулку с бисером и подумал, что хорошо бы купить Наденьке какой-нибудь подарок. Он зашел в лавку и спросил самый дорогой набор для шитья, английский, где имелись две дюжины разных иголок, множество катушек с нитками, булавки, ножнички и прочие мелочи, столь любезные женскому сердцу. Коробка была приличных размеров и стоила дорого, но Валевский даже не стал торговаться.

Он занес подарок к Русалкиным, но Наденьки дома не оказалось. Его встретил Евгений и сконфуженно сообщил, что кузина куда-то ушла.

Чувствуя разочарование, Валевский попросил передать ей подарок, поморщился, когда студент на прощание по привычке крепко стиснул его руку, и вышел за порог.

Он собирался покинуть О. не морем и не по железной дороге, а попросить какого-нибудь человека, который не внушит подозрений полиции, – к примеру, приезжего крестьянина – доставить его в соседний город, до которого было восемнадцать верст. А там преспокойно сядет в поезд и поедет туда, куда ему заблагорассудится.

План был хорош, и Валевский почти не сомневался, что он удастся. Однако стоило поляку свернуть в плохо освещенный переулок, как все планы разом рухнули.

Рухнули потому, что неизвестно откуда взявшийся Пятируков прихватил Валевского за правую руку, мешая вытащить оружие, а граф Лукашевский, оказавшийся слева, весьма неприятно ткнул ему в бок дулом пистолета.

Сразу же оценив ситуацию, Леон решил, что разумнее всего будет сдаться.

– Ладно, ладно, – буркнул он. – Я все понял. Ваша взяла.

– И хорошо, что понял, – объявил Агафон и отобрал у него чемодан. Граф тем временем обыскал карманы Валевского и отнял у него револьвер.

– Что в чемоданчике-то? – сладко осведомился старый вор. – Не украшения ли танцорки, случаем?

– Я уже говорил, – устало сказал Леон. – Украшений я не брал! Меня подставили!

– Вот и хорошо, вот и ладушки, – легко согласился Пятируков. – Кое-кто хочет с тобой поговорить. Шагай, и без фокусов! И помни: пистолет заряжен!

Глава 13

Репортер Стремглавов блаженствовал.

Мало того, что в порту сгорел большой склад и он, Стремглавов, получил от редактора задание написать на эту тему большую статью по три копейки строчка, так еще власти стали трясти ссудные кассы небезызвестного Макара Иваныча Груздя, полицейские наряды начали обшаривать ночлежки и притоны, а в веселых домах веселье временно прекратилось. Темы были такие, на которые можно долго распространяться в газете, красочно, со смаком, и Стремглавов уже предвидел, что получит в нынешнем месяце гораздо больше, чем в предыдущих, и его репортерская душа пела.

Кроме того, он получил приглашение на торжественный ужин к вице-губернатору Красовскому, а на завтра был назначен бал у губернатора в честь приезда высокой гостьи, и поговаривали, что будет даже фейерверк.

«Интересно, – размышлял репортер, – подадут ли у Красовского устриц? А трюфеля?»

В его представлении именно они ассоциировались с богатством, с тем миром, в который он жаждал попасть, но не мог.

«Если бы я работал не в какой-то провинциальной газетке, а в столице, у господина Верещагина…»[19]

Но господин Верещагин был так же недосягаем, как, допустим, луна или звезды.

«Впрочем, если у меня появятся деньги, что мешает мне перебраться в столицу, снять комнату и попытаться устроиться к нему на работу? В конце концов, фортуна любит смелых. Как там по-латыни… Ах, черт, забыл!»

Он наконец завязал галстук так, как было нужно, повертелся перед зеркалом и, поскольку до ужина оставалось еще некоторое время, решил заглянуть в гостиницу и навестить горничную, которая к тому же могла оказаться полезной в плане информации.

Дашенька уже ходила по комнате. Она слегка прихрамывала и потому опиралась на руку здоровенного дылды с золотыми кудрями и с невероятно глупой (по мнению Стремглавова) рожей. В глубине комнаты маячил лакей Митя.

Если бы Вася был наблюдателен, как, допустим, ростовщик Груздь, он бы не преминул заметить, что хромала Дашенька вовсе не на ту ногу, которую будто бы ушибла. Но Вася не обращал внимания на такие мелочи. К тому же он был ослеплен любовью и отчасти ревностью – ему не нравилось присутствие лакея, с которым Дашенька так мило общалась, а появление наряженного репортера понравилось еще меньше.

– Ой, – воскликнула горничная, завидев Стремглавова, – каким вы нынче франтом!

И заиграла ресницами. А Васе захотелось умереть, причем немедленно.

– Я иду на ужин в честь вашей хозяйки, – важно сказал репортер.

– Ох уж мне эти ужины… – вздохнула Дашенька. – Душно, тесно, потом хозяйка приходит недовольная и говорит, что на завтра ей нужно новое платье, потому что трен сегодняшнего оттоптали провинциальные медведи. И мне приходится в два часа ночи готовить ей новый наряд.

Девушка надула губы и обхватила крепкую руку репортера двумя руками, отчего Херувиму тотчас же расхотелось умирать.

– Вы, Дашенька, – объявил Стремглавов, – ничего не понимаете. На ужине будут первые лица города, господин Красовский произнесет торжественную речь, и вообще… Вашей хозяйке не на что жаловаться!

– Ага, – вздохнул Митя, – господа гуляют, а слуги потом за них отдуваются.

В дверь постучали, и Дашенька сделала Мите знак открыть, а сама села в кресло. Вошел Половников, поздоровался с горничной и серьезно спросил, не собирается ли она куда, потому что ему по должности положено ее сопровождать.

Дашенька заверила следователя, что не намеревается никуда выходить, потому что и по комнате-то передвигается с трудом, и тот удалился. А на прощание даже поклонился горничной, словно та была госпожой.

– Какой странный человек, – заметила Дашенька, когда Половников скрылся за дверью. – Иногда мне кажется, что он ко мне неравнодушен.

Вася попытался представить себе Дашеньку и Половникова вместе и ощутил кромешный ужас. Судя по лицу Мити, тот тоже испытывал некоторое затруднение.

– Ах, Дашенька, Дашенька! – рассмеялся репортер. – Вертихвостка вы, право!

– Вам уже пора идти, по-моему, – вмешался Вася. – Смотрите не потеряйте приглашение, а то вас не пустят.

– Еще бы я его потерял! – возмутился Стремглавов и в доказательство предъявил пригласительный билет, надежно упрятанный в карман сюртука.

Тут в номер заглянул гостиничный лакей и сердито спросил Митю, какого черта он тут торчит, потому что работы невпроворот. С явной неохотой Митя удалился. Репортер тоже ушел, предвкушая трюфельно-устричный вечер, и Вася с Дашенькой остались одни.

Собственно говоря, именно этого Васе и хотелось больше всего, но, осознав, что его мечта наконец исполнилась, он вдруг ощутил ужасную робость. Дашенька с любопытством поглядывала на красавца-вора из-под длинных ресниц, и тот видел, как блестят ее глаза. Потупившись, Вася спросил первое, что ему пришло в голову, – как себя чувствует ушибленная нога.

– Вы уже три раза меня об этом спрашивали, Иван-царевич, – весело ответила симулянтка. – Ладно, повторяю: могло быть куда хуже, если бы вы меня не донесли.

Вася покраснел, побледнел, покраснел вторично и воскликнул, что он готов носить Дашеньку на руках хоть всю жизнь.

– Вы, мужчины, всегда так говорите! – объявила Дашенька и сделала разочарованное лицо. – Ладно, Иван-царевич, что-то я устала, а госпожа еще может меня вызвать после бала. Ступайте-ка к себе в дворницкую.

Вася попробовал было воспротивиться, но Дашенька привела тысячу доводов против того, чтобы он оставался, и Херувиму пришлось смириться. Выйдя из гостиницы, он достал из кармана конверт с приглашением, который успел свистнуть у ненавистного соперника, и порвал приглашение в мелкие клочья.

Что же до Дашеньки, то девушка закрыла дверь на ключ и, убедившись, что за ней никто не следит, скрылась в спальне.

Примерно через четверть часа из номера горничной вышла немолодая женщина в темном платке, которая в талии была раза в два толще Дашеньки. Женщина покинула гостиницу через черный ход, и ее шаги затерялись среди городских улиц.

Известно, впрочем, что ближе ко времени торжественного ужина все та же женщина в темном платке оказалась на площади, возле памятника герцогу. Женщина поглядела на новую мостовую, на освещенные окна особняка Красовского, и губы ее тронула загадочная улыбка.

Сам же вице-губернатор Красовский как раз в эти мгновения беседовал в особняке с губернатором, который явился лично проинспектировать качество подаваемых на стол вин. Впрочем, на самом деле цель у него была несколько иная.

– Значит, устроили облаву в ночлежках? Хе-хе! – проскрипел губернатор. Его правый глаз сверкал сквозь монокль, как драгоценный камень.

– И взяли множество всякого народа, – заметил Красовский.

– А веселые дома? – хихикнул губернатор.

– Некоторые были закрыты, но кое-куда посетители явились по привычке, – объяснил Красовский. – И, узнав, что заведения не работают, стали… м-м… протестовать.

– Говорят, полиция арестовала даже двух статских советников, – уронил губернатор. Глаз его сверкал теперь, как бесценная звезда.

– Трех, – поправил Красовский. – И одного тайного.

– Ах, что творится! – скорбным тоном промолвил губернатор, качая седой головой. – Что творится!

Странным образом, однако, на его лице было написано неподдельное удовольствие и даже, можно сказать, злорадство.

– Кажется, статский советник Лакомый тоже попался? – невинно осведомился он далее.

Красовский порозовел и пояснил:

– Порывался разбить стекло в знак протеста.

– Даже так? – удивился губернатор. – Должен признаться, я никогда не понимал удовольствия, которое получают от посещения заведений такого рода. Да и вообще вокруг любви слишком много… много всего наверчено.

Поскольку сам губернатор находился в преклонном возрасте, вполне естественно, что он не находил ничего особенного в том, что лично ему было уже не нужно. Впрочем, даже куда более умный человек, а именно лорд Честерфильд, на старости лет объявил, что секс – совершенно бесполезное занятие, потому как быстротечно, поза смехотворная и вдобавок оно частенько влетает в копеечку. Странно, конечно, что лорд почему-то не додумался до того же лет в двадцать. Более того, если верить литературоведам, именно Честерфильд в свое время послужил прототипом для создания образа сердцееда Ловеласа в знаменитой «Клариссе».

– А что там насчет варшавского молодчика? Удалось напасть на его след? – поинтересовался губернатор.

– Похоже, что так, – ответил Красовский. – Человека, похожего на него, видели в одной из гостиниц, но потом постоялец неожиданно исчез. Полагают, что он мог уже скрыться из города.

Однако, как уже известно благосклонному читателю, Валевский не успел никуда скрыться. Его приволокли в дом к Хилькевичу, который ждал его в гостиной. Кроме хозяина, в комнате находились также Розалия, которая шепотом о чем-то переговаривалась с Виссарионом, и Вань Ли, под глазом коего красовался здоровенный синяк. Лжекитаец съежился на диване, обхватив себя руками, и мрачно смотрел мимо всех присутствующих.

– Вот он, – объявил граф торжествующе, входя в гостиную.

– Леонард Валевский? – спросил Хилькевич у невысокого блондина, которого Пятируков только что втащил в комнату за шиворот.

– Ну, я, – буркнул поляк.

– Очень приятно. А я – Виссарион Сергеевич Хилькевич, – с любезной улыбкой промолвил хозяин. – Так, значит, мне скоро конец?

– Что, простите? – озадаченно переспросил поляк.

Хилькевич небрежно кивнул Пятирукову, и от удара последнего Валевский согнулся пополам и осел на пол. Его лицо покраснело, он задыхался и кашлял.

– Парюра у него? – спросил Хилькевич у графа.

Тот отрицательно покачал головой.