Сапфировая королева - Валерия Вербинина 14 стр.

Хилькевич закусил губу.

Стало быть, Амалия и в самом деле ничего не знает ни о мертвых птицах, ни о трупе в его доме.

Стало быть, это не ее рук дело.

Стало быть, у него есть дерзкий враг, который намерен воспользоваться моментом и уничтожить его, Хилькевича.

Кто же он? И каким образом смог пробраться в его дом?

– Вы хотите получить Валевского? – спросил король дна напрямик.

Баронесса Корф пожала плечами:

– Вам прекрасно известно, чего именно я хочу, и я никогда этого не скрывала.

– Что ж, прекрасно. – Хилькевич глубоко вздохнул. – Мои люди его ищут. Думаю, через несколько дней поляк будет у вас в руках.

Весь вопрос в том, знает ли она, что Валевский уже у него в руках. Но по лицу баронессы Хилькевич понял, что не знает.

– Вы уверены? – осведомилась Амалия Константиновна.

– Да, я уверен, – отбросил последние сомнения Виссарион Сергеевич. – Но я хотел бы… Не поймите меня превратно, сударыня, я вовсе не собирался перечить вам. И я отнюдь не хочу быть вашим врагом. Поэтому мне было бы желательно, чтобы вы… – Он сделал паузу. – В конце концов, мы могли бы быть друзьями.

– Нет, – сказала баронесса твердо.

– Союзниками, если угодно, – тотчас же поправился Хилькевич. – Поверьте, я могу быть вам очень полезен, и не только в данном деле. Каюсь, я был не прав, когда ответил вам отказом. Но я готов исправиться. – И король дна заискивающе улыбнулся.

– Это все слова, – отмахнулась Амалия. – Мне нужен Леон Валевский, живой, целый и невредимый, а также украшения, которые он украл и которые принадлежат императорскому дому. С вами или без вас, но я найду и его, и их. Если с вами, тогда… – баронесса покосилась на Дашеньку, которая стояла, чинно сложив руки, и делала вид, что ничего не слышит, – тогда я оставлю вас в покое. Если без вас или если Леон Валевский попадет ко мне в виде хладного трупа, я буду очень, очень разочарована. А когда я разочарована, я способна на многое. И по сравнению с этим многим то, что уже с вами случилось, покажется вам сущим пустяком.

– Право, не стоит утруждаться, сударыня, – хрипло проговорил Хилькевич. Его глаза были прикованы к лицу собеседницы. – Я понятливый человек, поверьте. Что красивая женщина хочет, то она и получит. Единственное, я хотел бы уточнить… – Он замялся. – А если вдруг окажется, что Леон Валевский не брал украшений?

– С чего вы взяли? – холодно спросила баронесса.

Хилькевич через силу улыбнулся.

– До меня доходили слухи от моих людей, что он отрицал факт своей причастности к сему делу.

– Какие обороты… – бесстрастно уронила Амалия. – Ах да, вы же, кажется, служили писарем в полиции, как раз после того, как бросили торговать птицами. – Хилькевич вздрогнул. – Повторяю еще раз: мне нужен Валевский и украшения. Если Валевский будет у меня, я так или иначе узнаю, что он с ними сделал. Если украшения вдруг попадутся вам, вы должны немедленно отдать их мне. По-моему, милостивый государь, вы плохо представляете себе, с кем – в моем лице – вам приходится иметь дело. Ну что ж, теперь вы знаете. И для этой силы раздавить что вас, что любого другого непослушного подданного не будет стоить ничего. – Последнее слово она произнесла по слогам и с расстановкой.

Хилькевич стоял и улыбался, но в голове его проносились совершенно неописуемые – по крайней мере, приличным языком – мысли. Чем выше человек ставит себя, тем невыносимее для него терпеть поражение. А Хилькевич до приезда Амалии Корф ставил себя чрезвычайно высоко.

Тем не менее он уточнил:

– Я могу считать, что мы с вами договорились, госпожа баронесса? Я отдаю вам Валевского, а вы, так сказать, вернете все в первобытное состояние.

– То есть позволю вам снова открыть веселые дома, сниму обвинения с господина Груздя и перестану устраивать обыски в ночлежках? – Амалия покачала головой. – Боюсь, не могу обещать вам так много, сударь. Впрочем, пока вы ищете Валевского, предлагаю заключить перемирие. Я не буду предпринимать ничего против вас, но и вы… поторопитесь.

– Я несу большие убытки, сударыня, – промолвил Хилькевич после паузы. – Вы ведь и сами отлично знаете, что пан Валевский – воробей стреляный, его просто так не поймаешь. А моим людям, которые занимаются его поисками, тоже надо платить.

– Что ж, ваша жена оставила вам хорошее наследство, так что вы можете рассчитаться с вашими людьми из тех денег, – равнодушно парировала баронесса. – Но пока вы ничего не сделали для меня, я тоже не буду ничего делать для вас. Все, что я сейчас могу, – это отпустить господина Груздя. В конце концов, он слишком стар для того, чтобы находиться в арестантской.

Тут в голове Хилькевича замелькали мысли уж совсем неописуемые, и один бог ведает, каким образом король дна сумел удержаться от того, чтобы высказать их вслух. Но у него не было на руках ни единого козыря.

Король дна злобно покосился на Дашеньку, которая смотрела в окно с таким видом, словно ее более ничто не занимало, сквозь зубы попрощался с баронессой и вышел.

Спустя несколько минут он оказался уже у Розалии, в заведении напротив, где было непривычно тихо и безлюдно. Граф Лукашевский и Жорж от нечего делать перекидывались в карты, вяло пытаясь надуть друг друга. Злясь на их присутствие, Виссарион Сергеевич вкратце рассказал о своем разговоре с баронессой.

– Мне не нравится, что приезжая дама все время поминает твою жену, – заявила Розалия. – На что она намекает?

– Вероятно, на то, что может отправить меня на бессрочную каторгу, если я пойду против нее, – со злым смешком ответствовал Хилькевич.

– Вздор, мой сеньор, – бросил Жорж. – То дело слишком давнее, и как пить дать никто ничего не сможет доказать.

– Ты опять проиграл, поэт, – поддразнил его граф.

– Век живи, не забывай: везет в любви, а в карты ай-ай-ай, – ухмыльнулся сутенер.

Розалия нахмурилась.

– Виссарион! А что с этими… птицами? Получается, она тут ни при чем?

– Именно так, – угрюмо ответил Хилькевич, – ей даже про них неизвестно.

– Тогда кто же мог… – начал граф, случайно бросил взгляд на карты – и умолк.

– В чем дело, Антонин? – спросил Хилькевич, видя, что Лукашевский хмурится и что-то обдумывает.

– Ни в чем, собственно, – после небольшого колебания ответил граф. – Я просто вспомнил кое-что: завтра в город прибывает некто Николай Рубинштейн. Не может ли он быть как-то связан с тем, что у нас творится?

– Тот самый Рубинштейн? – вырвалось у Розалии. – Первый среди шулеров?

– Надо же, какая птица к нам попасть стремится! – засмеялся Жорж.

– Да, мне говорили о его приезде, – хмуро проговорил король дна. – Но какое отношение он может иметь ко всему этому?

– Не знаю, – задумчиво уронил граф, – не знаю. Но, насколько я помню Рубинштейна, от него можно ждать чего угодно.

– Глупости, – сказала Розалия решительно, – просто глупости! Я знала его мать, его приемного отца, того самого Рубинштейна, и хорошо помню его самого. Чтобы он стал устраивать такое… – Мадам поежилась. – И потом, зачем ему наш город? Он живет то в столице, то в Монте-Карло, то в Бадене, ни в чем себя не стесняет… Я не хочу обидеть никого из присутствующих, но мы для него – глухая провинция, только и всего.

– И тем не менее, – заявил Лукашевский, – странно, что все началось именно перед его приездом.

– Все началось, – поправил его Жорж, – с приездом дамы, прекрасной и упрямой. При чем тут Рубинштейн?

– Рифму, Жорж! – потребовала Розалия. – Рифму!

– Я сейчас умру от бессилия, не рифмуется такая фамилия, – весь лучась самодовольством, объявил сутенер.

«Он что, нарочно? – с отвращением подумал Хилькевич. – Положительно, меня окружают одни идиоты!»

– Я считаю, нелишне будет присмотреть за Рубинштейном, – проговорил король дна вслух. – Для меня ясно, что некто, кого мы не знаем, решил воспользоваться приездом столичной дамы, чтобы взяться за меня. И если вы думаете, что жалкий пьяница Сенька-шарманщик был наугад выбран в качестве посыльного, то совершенно заблуждаетесь. Наверняка забулдыга везде уже раструбил о том, какой презент мне передали.

– Вряд ли, – зевнул граф. – Сенька попал под колеса. Сегодня в газете как раз написали.

– Насмерть? – насторожилась Розалия.

– Трудно выжить после того, как по тебе прокатится карета, – небрежно уронил граф.

– Ты постарался? – с любопытством спросил Жорж, потирая усы.

Граф сделал непонимающее лицо:

– Я? С какой стати?

– Так еще лучше, – заметила Розалия. – Сам упал под колеса, и дело с концом. Что с него взять – пьяница!

«Если только он действительно сам по себе упал под колеса, а не тот, кто прислал мертвую птицу, избавился от нежелательного свидетеля», – шепнул Хилькевичу голос осторожности.

И при мысли, что за гибелью Сеньки-шарманщика мог стоять его враг, который до сих пор оставался невидимым, Виссариону Сергеевичу сделалось не по себе.

– Следствие уже ведется? – на всякий случай спросил он. – Кто занимается делом?

– Половников, кто ж еще, – отозвался граф. – По крайней мере, в газете так было написано.

По правде говоря, у Половникова до сих пор не было времени взяться за расследование уличного происшествия надлежащим образом.

Он пытался, как ему было приказано начальством, не упускать из виду вертушку Дашеньку, но она надолго пропала куда-то, а когда он наконец нашел ее, сделала большие глаза и стала уверять его, что никуда не уходила. Чрезвычайно подозрительным показался следователю и тот факт, что возле горничной постоянно вертелся дворник Василий Хмырько, ее спаситель, который вытащил девушку из опрокинутой пролетки. Половников уже навел справки о дворнике и выяснил, что тот крайне нерадив и почти не появляется на рабочем месте. Кроме того, один из полицейских осведомителей видел вышеназванного Хмырько с морщинистым, как старая черепаха, седовласым господином, как две капли воды похожим на небезызвестного вора Агафона Пятирукова. И Половников задумался, уж не разыграл ли Хилькевич комбинацию с опрокинутой пролеткой и спасением лишь для того, чтобы прикрепить к болтушке горничной своего человека.

Однако тут Дашенька, не так все истолковавшая, нажаловалась госпоже, что Половников не дает ей проходу, призвала в свидетели Васю Херувима и Стремглавова, и вскоре следователя вызвали к Сивокопытенко.

– Мон шер,[20] – делая большие глаза, говорил начальник, – признаться, не ожидал я от вас такой прыти! Каюсь, я советовал вам приударить за этой особой, но… вы же все-таки человек в летах, с положением! Как же можно, в самом деле?

Красный как рак вышел Половников из начальственного кабинета, и весь день никакая работа уже не лезла ему в голову. Он все пытался представить себя пристающим к Дашеньке – и не мог. Не потому, что горничная представлялась ему какой-то не такой, а потому, что сам страдал излишней порядочностью. И поневоле Половников вынужден был заключить, что у его начальника чрезвычайно извращенное воображение.

Мучения следователя продолжились дома, где Пульхерия Петровна накричала на него, мол, она все знает о нем и горничной, и объявила, что он палач ее существования, тиран, мучитель и изверг. После чего в изверга полетела большая некрасивая ваза (которую, по совести, давно следовало разбить). Однако Половников, привыкший к домашним сценам, поймал вазу на лету и водрузил ее на место.

Ужин был, как всегда, когда хозяйка пребывала не в духе, отчасти пережаренный, отчасти недожаренный и целиком пересоленный. После трапезы Пульхерия Петровна велела супругу прогулять Дианку, их домашнюю собачонку. Следователь мог возразить, что с Дианкой прекрасно могла прогуляться и прислуга, но не стал. Он был рад предлогу уйти из дома хотя бы на время.

Медленно бредя по улице вдоль ряда акаций, Половников в который раз спросил себя, когда же все это закончится. И ответил сам себе: никогда. Разве что с его смертью. Или со смертью жены, если милосердный бог приберет ее первой. Но в такую возможность следователю, по правде говоря, не слишком верилось.

Дианка, сопя, ковыляла где-то впереди и попутно обследовала кусты. Собачонка была лохматой, рыжей, а глаза у нее были печальные, как у хозяина. Половников поглядел на нее и с горечью подумал, что эта собака – его единственный друг в целом мире. Вот он, взрослый человек, кончавший университеты, серьезный, непьющий, работящий – и все равно бесконечно одинокий. Нет друзей, есть только сослуживцы да соседи, безликие личности, которых встречаешь на улице или в гостях. Нет любви, есть только жена, которая его от души презирает. Нет близких, есть только дядя, который год проматывающий свое состояние на Ривьере, и дети, которые вроде бы любят отца, но стесняются показать свою любовь, потому что он слаб. «И в чем моя жизнь отличается от жизни того бедолаги-шарманщика, которого раздавила карета? – подумал следователь. – У него не было ни жены, ни детей, вместо крова – какой-то жалкий угол, и он точно так же был одинок. Только для него все уже кончилось, а для меня еще тянется. Господи, да есть ли на свете счастливые люди, в самом деле?»

Дианка смотрела на него, виляя хвостом. Наконец чихнула, подобрала что-то с земли и подошла к хозяину, неуклюже ступая короткими лапами.

– Ну, что ты там нашла? – мягко спросил следователь. – Палочку? Поиграть хочешь?

Но перед ним лежала вовсе не палка.

Очень осторожно он очистил принесенный собакой предмет от грязи и поднес его к глазам.

В следующее мгновение сердце следователя сделало кульбит и взмыло ввысь. В его руке сиял сапфировый водопад, и водопад этот складывался в восхитительное ожерелье. То самое ожерелье, которое было в парюре, подаренной знаменитой танцовщице Агате Дрейпер.

Глава 15

Ракета взлетела, лопнула с оглушительным грохотом и взорвалась дождем из зеленых звездочек. Вслед за ней взмыли еще несколько ракет, и на мгновение стало светло как днем.

– Малый фейерверк, – объяснил вице-губернатор Амалии Корф, которая стояла возле него на террасе. – А после ужина будет большой.

Молодая женщина рассеянно кивнула, и вид у нее был загадочно-утомленный, словно в своей жизни она видела множество фейерверков, и больших, и малых, и никакие пиротехнические фокусы ее больше не прельщали. Красовский предложил ей руку, и вслед за остальными гостями они вернулись обратно в зал.

– А говорят, что в городской казне нет денег, – наябедничал стоящему рядом мужчине Стремглавов, поглощая мороженое. Сегодня на очередном торжестве в честь высокой гостьи репортер вознаграждал себя за все лишения, которые ему пришлось претерпеть вчера.

– И что? – хмуро осведомился сосед. Он мороженого не поглощал, держался довольно нелюдимо и, как заметил Стремглавов, весь вечер не отрывал глаз от одной особы.

– Странно, маэстро, – объяснил репортер, проглотив еще ложку, – что денег нет на насущные нужды, а на баловство вроде фейерверков есть.

Маэстро Бертуччи, коим являлся сосед Стремглавова, равнодушно пожал плечами, словно деньги были столь несущественной мелочью, что и говорить о них в хорошем обществе не стоило. Но тем не менее сказал:

– Однако, согласитесь, было бы еще более странно, если бы столь высокой гостье не выказали уважения, которое она заслуживает. Я полагаю…

Тут к ним подошла молодая дама в сопровождении своих подруг, и все они желали знать, почему маэстро сегодня не танцует. Маэстро довольно туманно сослался на свои профессиональные обязанности, которые мешают ему танцевать, и дамы удалились, весьма разочарованные.

«Знаем мы твои обязанности, – помыслил репортер, как только маэстро отошел, стараясь держаться поближе к Амалии и ее спутнику. – Лошадь, что ли, убежала? А вот и нет! Просто наш записной сердцеед маэстро Бертуччи пронзен насквозь стрелой Амура. Честное слово, он так поедает глазами петербургскую даму, что, будь она мороженым, – тут Стремглавов скосил глаза на опустевшую вазочку в своей руке, – от нее бы ничего не осталось. Впрочем, если верно то, что я слышал о столичной особе, у нашего маэстро нет никаких шансов. Это здесь Бертуччи может изображать из себя невесть какую величину, а для баронессы Корф он никто и звать его никак».

В главном зале губернаторского особняка меж тем завертелась кадриль. Одновременно в голове у Стремглавова завертелась мысль, нельзя ли перехватить еще чего-нибудь съестного, а также и горячительного. Молодой человек стал пробираться вдоль стены к выходу, косясь на лакеев, которые разносили подносы с шампанским, но те с достойным порицания упорством игнорировали репортера. Пытаясь привлечь их внимание, Стремглавов и сам не заметил, как наступил своей ножищей гренадерских размеров на ножку в розовой атласной туфельке. Обладательница ножки зашипела, как кипящий самовар, и взмахнула локтем. Локоть пришел в контакт с боком репортера и заставил Стремглавова согнуться надвое – не столько от боли, сколько от неожиданности.

– Медведь! – прошипела Дашенька, делая большие глаза.

– А вы не нахальничайте, мадемуазель! – сердито проговорил репортер, потирая ушибленный бок. – Что вы тут делаете, Дашенька?

– Госпожа разрешила мне прийти с ней, – объяснила горничная. – И потом, бал, мало ли что хозяйке может понадобиться.

Стремглавов поглядел на Амалию Корф, которая была сегодня в голубом платье, на старичка губернатора, который пытался делать вид, что танцует с ней, причем макушкой едва доставал ей до плеча, заметил в углу черные глаза Бертуччи, горящие досадой, и ухмыльнулся.

– Знаете, Дашенька, – фамильярно сказал репортер горничной, – когда вы так стоите в толпе у стены, вас можно даже принять за барышню.