Сапфировая королева - Валерия Вербинина 7 стр.

А так как Амалия Константиновна прибыла в их город не одна, стоит на всякий случай приставить кого-нибудь и к горничной. Ибо де Ланжере давно находился на своем посту и знал, что похищения людей за Хилькевичем водились, хотя никто никогда пока не смог доказать его причастность.

Де Ланжере решил на всякий случай посоветоваться с Сивокопытенко. Последний горячо одобрил план начальника и предложил прикрепить к Дашеньке Половникова. А что? Следователь – человек опытный, благоразумный. Рядом с ним горничной нечего опасаться.

Полицмейстер дал согласие, и Сивокопытенко, вызвав Половникова к себе, довел до него волю начальства. Признаться, когда следователь уразумел, чего от него хотят, у него заныло под ложечкой. Его, почтенного человека, награжденного орденами, приставляют к какой-то легкомысленной девице лишь на том основании, что она горничная баронессы Корф! Да будь он даже без орденов, все равно, это немыслимо, унизительно, нелепо!

Он мог высказать свое возмущение, мог взбунтоваться, хлопнуть дверью.

Но не стал.

Антон Иванович принадлежал к тому многочисленному типу людей, которым фея-крестная при рождении дала много ума и добросовестности. Увы, та же фея недодала им воли и особенно – наглости, без которой, как всем известно, в современном мире ничего не добьешься. Именно поэтому он жил со злющей Пульхерией, которая не скрывала своего пренебрежения к мужу; именно поэтому нахрапистый Сивокопытенко, а не Половников, ходил в начальниках, и именно поэтому коллеги, хоть и уважали следователя, в глубине души позволяли себе чуточку его презирать.

Однако, как уже говорилось выше, Половников отличался крайней добросовестностью. Раз согласившись на поручение, он готов был сделать все необходимое, чтобы выполнить его.

И он отправился разыскивать егозу Дашеньку, с мучительной неприязнью вспоминая прощальные слова начальника.

Дело в том, что Сивокопытенко намекнул, что на месте следователя он не стал бы церемониться, а ежели бы ему представился случай, немедля бы закрутил с мармеладной Дашенькой романчик. И, произнеся эти слова, начальник прегадко ухмыльнулся.

Ухмылка вышла настолько гадкой, что Половников с отвращением вспоминал ее аж в третьей лавке, куда судьба занесла его в поисках Дашеньки. Он вспоминал ту ухмылку и на площади, по которой горничная, если верить городовым, пробегала несколько минут назад, но где, разумеется, горемычный следователь ее не застал.

Половников снял шляпу и вытер платком лоб. Напротив него возвышался мрачный бронзовый памятник царю Николаю. Завидев следователя, тот, казалось, насупился еще пуще.

«Интересно, – подумал следователь, – куда она могла деться?»

Поглядел на памятник, словно только от него мог получить ответ на интересующий его вопрос. Возможно, было совсем жарко, однако следователю вдруг почудилось, что памятник ему подмигнул.

– Она – это кто? – спросил царь скрипучим голосом.

Половников попятился, беззвучно вскрикнул:

– Простите, сир?

– Если ты о горничной, – все тем же неприятным голосом продолжал бронзовый властелин, – то она проследовала во-он туда. – И кивком головы указал направление. – По-моему, – продолжал памятник задумчиво, – она собиралась взять извозчика.

Царь строго поглядел на Половникова, который все пятился, таращась на говорящий монумент.

– И зачем горничная тебе понадобилась? – горько промолвил тот. – На себя бы в зеркало посмотрел, прежде чем за горничными бегать!

Чувствуя непередаваемый ужас, Половников поспешно ретировался. Возле фонтана он все-таки пересилил себя и оглянулся. Памятник Николаю скучающе смотрел перед собой, чем, собственно, и занимался все предыдущие восемнадцать лет. На его плече сидели уже два голубя.

«Все-таки сегодня слишком жаркий день», – в смятении помыслил следователь и ускорил шаг. По чистому совпадению он двигался теперь именно в том направлении, которое указал ему памятник.

Половников прошел по Шотландской улице, которая не вполне логично примыкала к Парижской площади, но все-таки примыкала, и уже издалека завидел на перекрестке толпу. Тут – надо сказать, весьма некстати – оживилось шестое чувство Половникова, именуемое интуицией. И интуиция дала ему понять, что толпа имеет определенное отношение к нему самому.

«Не может быть!» – сказал себе следователь, похолодев, однако же ускорил шаг.

Подойдя к перекрестку, он заметил причину всеобщего волнения, которая заключалась в опрокинутой пролетке. Кучер, стоя рядом, чесал в затылке и уверял присутствующих, что лошади у него всегда были смирные, и вообще, он знать не знает, что им сегодня в голову взбрело.

Как выяснилось позже, возле Парижской площади в пролетку села барышня с ворохом покупок. Она велела кучеру ехать в гостиницу «Европейская», однако же лошади ни с того ни с сего понесли. Спас положение некий молодой человек, который героически бросился на лошадей и повис на упряжи. То ли благодаря ему, то ли благодаря тому, что пролетка налетела на столб, экипаж наконец остановился. Лошади целы, кучер тоже, что же касается пассажирки, то ее как раз сейчас извлекал наружу тот самый героический юноша.

– С вами все в порядке? – дрожащим от волнения голосом спросил он.

Дашенька подняла голову. Перед ней стоял – нет, возвышался! – золотоволосый, кудрявый, громадного роста молодец, хорошенький, как картинка. Кстати сказать, глаза у него были васильковые.

Прежде чем Дашенька успела что-либо сказать, обладатель васильковых глаз с непостижимой ловкостью выдернул ее из пролетки и поставил на ноги. Горничная покачнулась, однако же сумела устоять, держась за локоть своего спасителя.

– Вы живы? – задал новый вопрос спаситель, возвышаясь над ней.

Горничная посмотрела на него, и в глазах ее зажглись золотые звезды.

– Какой хорошенький! – мечтательно пропела она. – Ну чисто Иван-царевич!

Иван-царевич порозовел и потупился. А Дашенька расшалилась настолько, что, нимало не обинуясь, ущипнула его за бок.

Вася Херувим, который, надо сказать, совершенно не привык к такому обращению, вытаращил глаза. Но тут в прозрачном южном воздухе сгустилась угроза и приняла облик маленького семенящего человечка с глазами больной собаки.

– Что тут произошло, мадемуазель? – тихо промолвил человечек.

Дашенька ответила, что она села в пролетку, лошади понесли, и что больше ничего не помнит.

– Вы ведь Дарья Кузнецова, горничная госпожи баронессы? – добрым голосом осведомился человечек.

Дашенька кивнула, не сводя с него глаз.

– Сударь, – забеспокоился Вася, – простите, а вы кто такой?

– Следователь Половников, – ответил человечек и пронзил его печальным взором, как саблей. – Приставлен высшим начальством к госпоже Кузнецовой в качестве сопровождающего лица. Меня вот какой вопрос интересует, – сахарным голосом продолжал он, обращаясь к кучеру. – Если лошади были смирные, как могло случиться, что они вдруг ни с того ни с сего понесли, и именно тогда, когда в пролетке сидела данная особа?

Кучер с ужасом воззрился на него, почесал бороду, открыл рот, но так и не придумал ничего вразумительного, по каковой причине поспешил рот закрыть.

Как уже наверняка догадался благосклонный читатель, крушение пролетки произошло вовсе не просто так. Хилькевича крайне встревожили загадочные слова баронессы, а еще больше его встревожила неведомо кем отправленная дохлая ворона, которую он получил в качестве подарка. Король дна был почти уверен, что присланный дар вовсе не в духе баронессы, но ему хотелось все же знать наверняка. Поэтому он разработал целый план, как беспроигрышно втереться в доверие к горничной, которая наверняка осведомлена обо всех делах хозяйки.

План включал в себя две части. Первая часть называлась Великая Опасность, вторая – Героическое Спасение. Ибо известно, что обычно люди чертовски недоверчивы, но стоит спасти им жизнь, как они немедленно проникаются симпатией к тому, кто их спас.

Для роли спасителя после непродолжительных раздумий был назначен не кто иной, как Вася Херувим, чья внешность вполне оправдывала данное ему прозвище. Хилькевич рассчитывал, что Васе с его синими глазами, золотыми кудрями и широкими плечами будет куда легче найти общий язык с горничной, чем, допустим, иностранцу Вань Ли или желчному Груздю. Особенно последнего было трудно представить в роли внушающего симпатию спасителя – отчасти в силу возраста, отчасти в силу внешности (мужчина и впрямь слегка напоминал своим видом засохший гриб).

В сообщники пришлось взять кучера, но так как Хилькевич пообещал ему щедро заплатить, тот не стал ломаться. Он следовал за Дашенькой от гостиницы до первой лавки, от первой лавки до второй и дальше, дожидаясь, когда горничная наконец устанет и сядет в его пролетку. Что же до Васи, то молодой человек в скромном, но вполне приличном наряде прохлаждался возле перекрестка, который никак нельзя было миновать, если направляешься к гостинице «Европейская».

– Ну так что? – Половников вперил в кучера полный подозрения взгляд.

Следователь был совершенно уверен: что-то тут нечисто. Но егоза Дашенька все испортила. Она отпустила было локоть Васи и сразу же покачнулась, приглушенно взвизгнула. Если бы Вася не подхватил ее, девушка непременно рухнула бы на мостовую.

– Что с вами, барышня? – участливо спросил усатый городовой.

– Нога… – простонала Дашенька. – Ой, я, кажется, вывихнула ногу…

Зеваки оживились. Тотчас же выдвинулся вперед некий ветеринар, который заявил, что считает своей обязанностью осмотреть ногу, а то не было бы перелома или, допустим, гангрены. На это Вася горячо высказался в таком духе: мол, гангрена пусть будет у него самого вкупе с переломом, и вообще барышня не кошка, чтобы ее осматривал невесть кто. Дашенька, которая висела у него на локте, улыбнулась сквозь слезы, и молодой вор даже забыл о роли, которую ему следовало играть. По правде говоря, горничная ему очень понравилась, и он даже жалел, что та работает именно у баронессы Корф, которая могла причинить его хозяину большие неприятности.

– Как же я доберусь до гостиницы? – стонала Дашенька. – Пролетка опрокинулась, с покупками я запоздала… Ах, горе! Не удивлюсь, если хозяйка даст мне расчет!

Зеваки, учуяв назревающую драму, хищно обрадовались. Один из них советовал идти в аптеку к китайцу, который торгует всякими травками и знает толк в медицине, другой горячо рекомендовал повивальную бабку Пелагею, которая, помимо всего прочего, большая мастерица вправлять кости. Однако Вася и тут оказался разумнее прочих.

– А давайте я вас понесу, – предложил он.

– Как это? – Дашенька широко распахнула глаза.

– Обыкновенно, на руках, – слегка удивленно отвечал Вася. – Как до вас доберемся, и дохтура вызовете, если нога не пройдет.

Тут и Половников пристальнее взглянул на него, но Васе было все равно, кто и как на него смотрит.

– Ах, ну я не знаю, прилично ли… – засомневалась Дашенька. – И вообще…

Однако Вася уже легко подхватил девушку на руки, словно она была пушинкой, напомнил Половникову, чтобы тот забрал из пролетки покупки, и двинулся к гостинице «Европейская». Мальчишки провожали его восхищенными взглядами.

Вслед за Васей семенил с ворохом свертков следователь, но на него уже никто не обращал внимания. Впрочем, для проформы Половников все же успел дать городовым указание задержать кучера опрокинувшейся пролетки.

– Ах, какой вы сильный! – вздохнула Дашенька и прижалась щекой к широкой Васиной груди. – Как вас зовут, Иван-царевич?

– Я не Ваня, – пробормотал тот, краснея. – Я Вася.

По легенде, которую до мелочей разработал Хилькевич, Вася Херувим должен был назваться дворником. Но сейчас все легенды окончательно покинули золотую Васину голову. Если бы в это мгновение Дашенька попросила его запалить корабли в гавани, а Хилькевича повесить на самой высокой мачте, он бы выполнил ее указание, не задумываясь. От ее волос нежно пахло, и ручка, обнимавшая его шею, была тоненькая, как у какой-нибудь барыни. И вся девушка была такая хорошенькая, смешливая, глазастая, что у него начинало сладко покалывать где-то под ложечкой, а может статься, и прямо в сердце.

И молодому человеку стало ужасно жаль, когда перед ними вскорости возникла гостиница «Европейская», несуразная, в смешанном стиле, вся в псевдокоринфских колоннах – и в то же время устремленная ввысь, словно куда-то летящая, милая и нелепая одновременно. Тут его пути с Дашенькой должны были на время разойтись, но Вася не сомневался, что они еще встретятся.

Швейцар, завидя юношу с необычной ношей, выпучил глаза, но сумел-таки проглотить удивление и распахнул дверь.

– Прошу, – сказал он.

Глава 8

– И, разумеется, нельзя пройти мимо замечательной во всех отношениях славы, которую обрели стихотворения господина Нередина.[16] В самом деле, разве не могли иметь успеха легковесные салонные стишки вроде вот этого? Вы только послушайте:

Русалкин победно вскинул голову и оглядел притихшую аудиторию.

Сегодня в «Обществе любителей российской словесности» собралось больше народу, чем обычно. Библиотекарь Росомахин утонул в кресле, и только изредка было видно, как он мигает своими старческими подслеповатыми глазками. Слева на стульчике с гнутыми ножками примостился кузен докладчика Евгений Жмыхов, студент, который учился в местном университете, а сейчас отдыхал на каникулах. Это был крепко сбитый, немногословный молодой человек с темными кудрявыми волосами. Что бы он с ними ни делал, как ни укладывал, волосы упрямо складывались в прическу типа «копна» и чихать хотели на все ухищрения как хозяина, так и парикмахеров, которые отчаялись хоть как-то привести их в порядок. Из-за столь непослушных волос и из-за того, что Евгений всегда глядел чуть-чуть исподлобья, вид у него был довольно угрюмый, хотя Русалкин, представляя студента Валевскому, объявил, что на самом деле кузен – душа-человек и что к нему можно обратиться за помощью в любое время дня и ночи. Валевский, чьи узкие пальцы душа-человек только что от души стиснул в знак приветствия, малость поморщился и про себя решил, что за помощью к Евгению если и обратится, то в последнюю очередь.

Справа от библиотекаря примостилась Наденька, задумчиво облокотившаяся на стол, на котором лежал протокол заседания. В глубине души Наденька весьма почитала творения Нередина, особенно процитированный ее братом романс, положенный на музыку знаменитым композитором Чигринским. В романсе говорилось о женщине, сидящей у камина и вспоминающей человека, который ее любил, и Наденьку, когда она слышала божественную музыку Чигринского, всякий раз прошибала невольная слеза.

Сегодня Русалкин решил доказать присутствующим, что слава Нередина совершенно незаслуженна, а то, что его стихи известны всей России, вообще пустяк, мелочь, кою не стоит принимать в расчет. И хотя Наденька знала наизусть все напечатанные стихи поэта, она стала бы последним человеком, который вздумал бы возражать брату. С детства Наденька привыкла во всем и всегда соглашаться с Аполлоном – не по бесхарактерности и не из уважения к мнению старшего, а потому, что если ему возражали, Аполлон становился совершенно невыносим. Он обижался, начинал метаться по комнате, жестикулировать, приводить самые несуразные доводы и кричать: «Ну как же ты не понимаешь, как не можешь понять таких простых вещей?!» Проще было согласиться и благоразумно хранить свое мнение при себе, что Наденька и делала. Тем более, если она с Аполлоном соглашалась, брат добрел и в упор не замечал, что Наденька тратит деньги, которые он выделяет ей на дамские пустячки, на книжки стихов столь презираемого им поэта.

Итак, четверо из пяти присутствующих членов общества были те же, что и всегда, а пятым – и новым – лицом в русалкинской гостиной оказался поляк, говоривший по-русски без малейшего намека на акцент. Поляк носил красивое имя Леонард и являлся горячим поклонником вскрывания сейфов и залезания без спросу в места нахождения различных ценностей. Теперь же он люто тосковал – отчасти оттого, что был лишен привычной обстановки, отчасти оттого, что происходящее здесь было глубоко ему чуждо. По правде говоря, если бы не Наденька, на чьи загнутые ресницы он то и дело поглядывал украдкой, он бы уже давно прихватил свой чемодан и ушел пешком по шпалам.

– И ведь были же, – вещал Русалкин, распаляясь, – были у господина Нередина неплохие стихи о тяжести народной судьбы, о царящем вокруг гнете… Да взять хотя бы знаменитую «Деревянную Россию», с которой он начал свой путь! Кто до него осмеливался открыто написать, что держава деревянная? И к чему пришел столь сознательный, столь одаренный молодой человек? – Русалкин горько скривил губы. – К пошленьким виршам о какой-то тоскующей даме, чей образ, конечно, пришелся по душе всем нашим невежественным барынькам. «Кого зовешь ты в темноте кромешной, чье имя гаснет на твоих губах?» – процитировал докладчик и вздернул брови в знак недоумения. – Ну что такого, скажите на милость, особенного в этих строках, что даже Чигринский – между прочим, первый российский композитор нашего времени – сподобился написать к ним музыку? Совершенно непонятно!

И, сочтя, что пригвоздил поэта к позорному столбу, Русалкин развел руками.

В сущности, непонятно было и Валевскому. Он попытался представить себе возраст дамы, которая маялась бессонницей (раз сидела зачем-то ночью у камина) и у которой было немало умерших друзей, и поежился. Положительно, его практическая душа была непростительно далека от поэзии, потому что ни одна из читательниц Нередина даже не задавалась подобными вопросами.