– Хорош трепаться! – потребовала Ирка в своей обычной манере. – Показывай купальник свой микроскопический!
«Показалось», – облегченно выдохнула Савушкина.
Глава 6
1После раннего завтрака, на котором она встретила лишь парочку бодрых пенсионеров, Маша отправилась в парк. Апрель с утра обманчиво поманил солнцем, расписав щедрыми масляными мазками стены столовой, но, стоило ей выйти из отеля, окатил холодом, как из бочки. Дул крепкий ветер, настоянный на снегу, сосульках и сосновых иглах, и Маша в первую секунду решила вернуться.
Как вдруг заметила в глубине парка знакомую фигуру.
Толстуха в лыжном костюме и шапке с огромным красным помпоном переваливалась через закостеневшие сугробы, пытаясь выбраться из-под деревьев на тропинку. Подтаявший накануне снег за ночь схватился ледяной коростой, и бедная женщина скользила на одном месте, зачем-то прикрывая ладонью живот и из-за этого едва удерживая равновесие.
Маша живо сбежала с лестницы и помчалась в парк, забыв про холод.
– Мотя! Руку!
Губанова вцепилась в нее, едва не повалив Машу, и наконец-то ступила на расчищенную асфальтовую дорожку.
– Фух! Ну надо же, – она изумленно покачала головой. – Прямо как в капкане.
Маша едва удержалась от смеха, глядя на ее обескураженное лицо.
– Господи, Мотя! Зачем тебя туда понесло?
– Представляешь, свиристеля увидела под сосной. Решила рассмотреть поближе, а он – порх! – и улетел. – Мотя огорченно взмахнула руками, показывая, как это случилось. – Наверное, его мой пумпон испугал.
Она с гордостью показала на пушистый красный шарик.
– Этот пумпон Максик сделал! – сказала она, напирая на «у» в помпоне. – Сам, представляешь?
– Прекрасный помпон, – с улыбкой согласилась Маша. – А сколько твоему мальчику?
– Которому из? – рассмеялась Мотя. – Старшим тринадцать и пятнадцать. Младшим шесть и четыре. Боевые пацаны! Я от них-то сюда и сбежала. Надо ж матери отдыхать хоть иногда, правильно я говорю?
Маша растила одного спокойного умного мальчика, основным недостатком которого, по ее мнению, была чрезмерная увлеченность «Рамштайном». Будь у нее четыре «боевых пацана», лучшим местом для отдыха она считала бы обитую матрасами палату в сумасшедшем доме.
– Ты, Мотя, героическая личность, – ничуть не лукавя, сказала она.
– А, брось. Была б я героическая, осталась бы с первым мужем.
Она взяла Машу под руку и увлекла в глубь парка.
Если б Маша в этот момент обернулась, она увидела бы человека в том же окне, откуда вчера за ней наблюдали. И поскольку день стоял солнечный, она узнала бы его, и не случилось бы всего того, что случилось потом.
Но Маша не обернулась.
– Я про героизм и первого мужа не очень поняла, – осторожно сказала она, памятуя о неудачном окончании разговора с Сашей Стриж.
– Супруг из него вышел паршивый, – пояснила Мотя. – А папаша – отличный! Прямо выставочный папаша, хоть сейчас медаль вешай. Из-за этого я его козлиное отношение ко мне до-о-о-олго согласна была терпеть. А потом как-то раз спросила себя: Мотя, кто у нас мера всех вещей? Человек, как утверждал Протагор! А ты, Мотя, не человек разве? Может, ты насекомое, Мотя? А если нет, отчего ты все происходящее меряешь детьми, а не собой?
На Протагоре Маша вздрогнула и внимательно посмотрела на Губанову. Но лицо у той оставалось безмятежным.
– Короче, выгнала я своего Алексея. А тут у одного сына в школе проблемы, у другого переходный возраст во всей красе… – Она махнула рукой. – Вот тогда с качествами бывшего супруга кое-что и прояснилось.
– Например?
Мотя остановилась.
– «Хороший отец» – это ведь разные вещи с точки зрения ребенка и матери. Понимаешь? – она доверчиво заглянула Маше в лицо. – Для ребенка хороший – это какой? Веселый, играет с ним, разрешает на компе рубиться весь день и лопать чипсы. А для матери совсем даже наоборот. Хороший – значит заставил уроки делать, накормил супом-вторым-компотом и на прогулку одел как надо, а не в то, что под руку подвернулось. Алексей-то однажды нашего младшего ребенка на улицу отправил в балетных чешках. А что такого, говорит, они все равно черные, грязь не видна. Это в октябре! А сыну ничего, даже понравилось. Радовался: по горке хорошо скользят.
Она перевела дух.
– Твой бывший муж из этих, из веселых? – понимающе спросила Маша.
– Ага! Дети его обожают. Даже чужие завидуют: мол, прикольный у Андрюхи со Славяном папка! А он и правда прикольный. – Мотя помолчала. – А что Славка после той прогулки в больницу загремел, так это ведь уже другая опера, верно? Или лучше сказать, жанр. Был жанр нескучных выходных, стал жанр суровых будней. На буднях-то Алексей и сдулся. Больницы, уколы, рентгены, взятки сестричкам – это женская епархия, он к ней касательства не хотел иметь. Так и не навестил Славку ни разу за две недели.
Мягкое расплывшееся Мотино лицо словно подобралось. Маше внезапно пришло в голову, что эта большая неуклюжая женщина может быть очень опасна, если обидят ее детей.
– Что я о себе да о себе! – спохватилась Мотя. – Ты лучше вот что скажи: зачем нас Рогозина в сауне собирает?
Маша рассеянно проводила взглядом белку, удиравшую вверх по стволу. Ее первоначальное решение проявить дипломатичность и смягчить углы сменилось нежеланием врать.
– Развлечься она хочет за наш счет, Мотя. Женщины себя в купальниках обычно не любят, стесняются. У одной целлюлит, у другой живот, у третьей шрамы от кесарева. Мало кто идеален. А тут все как на ладони.
– Да и пускай развлекается, – смиренно согласилась Мотя, щурясь на солнце. – Я не против. Взять меня: центнер весу, сиськи давно живут на пузе, щеки льнут к плечам. А почему? Потому что жру в свое удовольствие.
Маша оторопело уставилась на Губанову. Какие еще щеки на плечах?
– А много ли у меня других радостей? – с неожиданным пылом воскликнула Мотя. – Вот мне подруга все время твердит: детей родить ума много не надо! Соску им в рот сунуть ума много не надо! По школам распихать… Ну, ты поняла. А я ее слушаю – и жрать хочу! Лопаю – и такой кайф ловлю… Как наркоманка, честное слово. Это со школы пошло: как заладит Рогозина свое «дура жирная», так лишь бы сожрать что-нибудь. Она же смеялась, когда я ела, и отставала от меня. И вот знаю я, что дура! Знаю, что толстая! Что никчемная, ни к чему не пригодная, кроме того, что вообще все умеют! А все равно жру!
Маша пыталась вклиниться в этот поток, но не смогла.
– Ну, нету, нету в моей жизни ничего важного! – покаялась Мотя. – Вот ты, Маш, сценарии пишешь. По ним детские передачи снимают. Значит, ты детей радуешь!
– А ты? – не выдержала Маша. – Ты своих не радуешь, что ли?
– Своих! Да разве это достижение….
Мотя сникла. Нелепая вязаная шапка съехала на глаза.
Маша поправила ей шапку, как большому ребенку. Губанова стояла покорно, не шевелясь.
– Мотя, а Мотя, – осторожно спросила Маша. – А откуда у тебя вообще эта идея – про достижения?
Мотя тяжело молчала. На лбу у нее ярче проявились контуры большого родимого пятна, и Маше вспомнилась их деревенская корова Белка.
– С подругой, бывает, говорим о том о сем, – неохотно призналась Мотя.
– А много ль детей у подруги?
– Нету у нее детей.
– А кто у нее есть? – Маша начала тихо закипать.
– Хомяк. Этот, как его… джульбарский.
– Джунгарский. Со сливу размером?
– Ага, – радостно подтвердила Мотя. – Хорошенький – сил нет.
«Гнать бы тебе эту подругу в три шеи, – злобно подумала Маша. – Вместе с ее хорошеньким хомяком». Она представила мелкую тощую подругу, как она клещом присосалась к большой уютной Моте и тянет из нее соки, а рядом, вцепившись зубами, болтается джунгарский хомяк.
– Давай возвращаться. Скоро у нас свидание в сауне.
Когда они подошли к отелю, Маша подняла глаза на окна второго этажа. Но человек, который следил за ними, уже покинул свой наблюдательный пост.
Поднявшись по лестнице, Маша собиралась зайти в номер, но, поколебавшись, вернулась к пожарному крану. Смущенно оглядевшись вокруг, приподнялась на цыпочки, пошарила вслепую – и нащупала сверху небольшой ключ.
«Я просто загляну! На минуточку».
Она подкралась к каморке, чувствуя себя без пяти минут преступницей, и повернула ключ в замке.
«Ну и что я ожидала здесь найти?»
С чувством смутного разочарования Маша перешагнула через порог. Еще пять минут назад у нее теплилась надежда, что женщина, побывавшая здесь, обильно подушилась, прежде чем покинуть номер. В доброй трети прочитанных книг и фильмов таинственную незнакомку вычисляли по запаху духов. Чем черт не шутит, думала Маша, может, и в этот раз…
Но черт в этот раз отказался шутить. Пахло слабыми химикатами, старыми тряпками, пластиком – и больше ничем.
Маша подошла к окну, присела на узкий подоконник. Парк раскинулся перед ней как на ладони. «Одной из горничных стало скучно, она убивала здесь время. А отпрыгнула, потому что любой человек, застигнутый врасплох, пытается скрыться».
Хорошее объяснение, простое и правдоподобное. И соответствует бритве Оккама: не следует множить сущности без необходимости. Так постоянно твердит Макар Илюшин, напарник Сергея, и он совершенно прав.
Но сидя на холодном подоконнике в тесной каморке, Маша всем нутром ощущала, что этот пустяковый случай является исключением из правила уважаемого философа. «Я видела раньше эту женщину. Может быть, она одна из наших… Но кто?»
Маша спрыгнула с подоконника и заметила, что у нее развязался шнурок. Присев на корточки, она быстро затянула его, и вдруг взгляд ее наткнулся на какой-то предмет, торчащий из узкой щели под подоконником. Не раздумывая, Маша ухватилась за него – и вытащила на свет нож с черной рукоятью. Нож был длинный и тонкий. Охотничий? Кухонный? Маша не разбиралась в холодном оружии. Зачем горничным понадобилось прятать его здесь?
В коридоре послышались шаги. Вздрогнув от неожиданности, Маша быстро сунула нож на место и вскочила. Если войдут и спросят, что она здесь делает, что ответить?
Ее всегда смущали подобные ситуации. Но, к счастью, шаги стихли вдалеке. Маша выскользнула из каморки, вернула ключ на место, и вскоре сбивчивые мысли о ноже были вытеснены размышлениями о предстоящей встрече, до которой оставалось всего полчаса.
2С чего все началось, никто потом не смог толком объяснить. Уже сидели за столом в предбаннике – распаренные, расслабленные, завернувшиеся в простыни, – уже легкомысленно болтали и пили слабенькое кислое винцо, отлично освежавшее после сауны… Как вдруг началось.
Загорелось не везде и не сразу. Первой общую мирную тональность беседы изменила Белка Шверник.
Шверник выглядела царски. Простыня драпировала ее фигуру, как тога – римского патриция. В ушах болтались тяжелые гроздья серег, которые она не пожелала снять даже в парной. Мрачный значительный взгляд, страдальческая складка в углах рта: Шверник определенно нравилась себе в амплуа женщины-драмы.
– Я влюбляюсь в мужчин одного типа, – объясняла она своим низким голосом, – в мрачных талантливых подвижников с миссией. Со служением идее. Вам понятно, что такое миссия?
Обращение было адресовано всем, но взглянула при этом Шверник только на Мотю. Пунцовая Мотя сидела на лавочке, хрустя фисташками, и была похожа на гладкого счастливого тюленя.
– Миссия-то… Это вроде как дело, верно?
– Да! Мужчина без дела – пустышка! Он не способен меня увлечь.
Белла эффектным движением откинула волосы со лба.
Роковая женщина, с восторгом думала Маша. Юдифь! Саломея, черт возьми! И как играет, как входит в роль. Где она трудится, интересно, – уж не в театре ли? Ей бы пошла сцена.
– Он должен меня презирать! – пламенными очами Белла обвела всех, сидящих вокруг. – Отвергать! Лишь через отвержение прихожу я к любви!
– Куклачев, подай бутылочку, – попросила Коваль.
Еще накануне это обращение не застало бы Машу врасплох. Но сейчас, когда все шло так чудесно, она почти уверилась в том, что ее подозрения были напрасны. Японский воин стащил с себя доспехи и сунул меч в ножны.
Секундная заминка – и Маша протянула Кувалде бутылку с белым вином, сделав вид, что не заметила обращения. Но настроение у нее начало портиться.
– Я приходила к нему нагой, как Маргарита! – делилась Шверник, сверкая черными очами.
– Прямо по улице нагишом шла? – удивилась Коваль.
– Летела, – поправила ее Савушкина. – По пути разбивая окна в чужих квартирах.
– Хулиганство! – осудила Коваль.
– Это метафора! Разумеется, я была одета! Но душа моя была обнажена, как… как…
Белла запнулась, подбирая слова.
– Как меч самурая, – пришла на помощь Маша.
– Как стриптизер на шесте, – одновременно с ней предложила Сова.
– Как задница в бане! – обрадовалась Кувалда.
Белла снисходительным движением левой брови поблагодарила Машу, а презрительным движением правой уничтожила Сову с Кувалдой. Во всяком случае, так было задумано. Практика несколько разошлась с намерениями, и несколько секунд женщины с легкой оторопью наблюдали, как черные брови Циркуля расползаются в разные стороны. Когда Белла уравновесила свое лицо, все вздохнули с облегчением.
Пытаясь вспомнить, не упоминал ли кто-нибудь о профессии Шверник, Маша на некоторое время ушла в себя. А когда вернулась, Белла уже учила остальных, как надо правильно жить.
– Чтоб звездами сыпалась кровь человечья! – пылко выкрикивала она, рубя воздух ладонью. – Чтоб выстрелом рваться вселенной навстречу!
– А можно без выстрелов? – спросила Мотя, словно проснувшись. – Можно я буду мирный атом?
Белла поперхнулась на полуслове. Взгляд сфокусировался на толстухе, и блеснула в нем такая злоба, что изумленная Маша решила – померещилось. Губанова, конечно, не вовремя влезла со своим мирным атомом, перебив романтический настрой. Но не настолько же!
Однако Шверник скривила губы и жестко отрезала:
– Ты не атом! Ты амеба!
«Ой-ей, – мысленно ахнула Маша. – Это что такое?»
Вопреки ее ожиданиям, Мотя нисколько не обиделась.
– А что, неплохо было бы размножаться делением, – задумчиво сказала она. – А то рожаешь, рожаешь…
– «Рожаешь, рожаешь», – передразнила Белла противным голосом. – Вот именно. Плодишься как кошка!
Мотя и на этот раз не возмутилась.
– Кошкой тоже быть неплохо.
Она улыбнулась, надеясь погасить конфликт. Никто не мог бы сделать это мягче и безобиднее.
Но Шверник рассмеялась, показав крупные желтые зубы, и Маша поняла, что огонь давно уже не тлеет, а вовсю полыхает.
– Кошкой – да, – промурлыкала Белла. – Но не бегемотихой же.
Любая гадость, сказанная мягко, производит куда более сильное воздействие, чем откровенная грубость. Белла улыбалась. Белла снова была мила. Белла, казалось, простила Моте ее неуместную реплику.
И тем сильнее оказался эффект от ее оскорбления.
Мотя открыла рот, закрыла и испуганно посмотрела на Машу. Этот взгляд вовсе не был криком о помощи. Губановой и в голову бы не пришло просить кого-нибудь заступиться за нее. Но от унижения и обиды слезы чуть не брызнули из глаз, она не знала, что говорить и что делать, и среди людей, разом ставших чужими и опасными, машинально нашла единственное дружелюбное лицо.
Маша хотела вмешаться, но ее опередили.
– Слышь, Шверник! – позвала Ира Коваль. – Ты не борзеешь ли часом?
– Гопник против истерички, – шепнула сидевшая рядом Анна Липецкая. – На кого ставим?
– Я не Шверник! – взвизгнула Белла. – Сколько можно повторять – я Чарушинская!
– Чепушинская! С фига ли ты Чарушинская? Замуж не выходила, даже и не лечи. Шверник ты! Шверником родилась, Шверником и помрешь! И не заливай нам про солнечную Италию. Имели тебя там все в виду!
Никогда прежде Маша не думала, что брань Кувалды будет звучать для нее райской музыкой. Под этим агрессивным напором ее противница опешила. В школе никто и не подумал бы заступаться за Мотю, и вмешательство Коваль оказалось для Беллы неприятным сюрпризом.
– Действительно, Белка, это было не очень красиво, – согласилась Саша Стриж.
– Ой. Кто это говорит о некрасивом поведении?
Маша не сразу поняла, кому принадлежит медоточивый голос, внесший свою ноту в ссору. Она покосилась на Савушкину, но та молча рассматривала розовые ноготки.
Из дальнего угла выдвинулась крепко сбитая фигурка и бесстрашно встретила изумленный взгляд Стриженовой.
«Анжела!»
Какой бы намек ни скрывала Лосина за своей загадочной фразой, ее удар достиг цели: Саша побледнела как простыня, в которую была завернута.
– Лезут тут всякие, с бревном в своем глазу, – с гаденькой торжествующей усмешечкой добила Лось.
Стриж, ко всеобщему изумлению, молчала. Лицо ее стало жалким и некрасивым. Никогда прежде Маша не видела такого быстрого преображения из красавицы в дурнушку.
Наступило растерянное молчание.
– Девочки, нам что-то подмешали в вино? – нарушила его Анна, вставая за полотенцем.
Она остановилась посреди комнаты, обвела всех взглядом и улыбнулась.
Это не была миролюбивая улыбка, призывающая закопать топор войны. Это была улыбка воспитателя, удивленного и огорченного тем, что младшая группа детского сада вновь затеяла драку. Маша всегда завидовала женщинам, которые умеют так улыбаться – с позиции взрослого. Улыбка-недоумение, улыбка-дистанция.