Но вот чего я раньше не видел, так это яркого оранжевого огонька в самом центре лощины. После полной темноты сжатый оранжевый огонек резал глаза, тьма вокруг него казалась еще гуще.
— Это еще что?.. — пробормотал Виктор.
Я прищурился, пытаясь разглядеть хоть что‑нибудь рядом с огнем, чтобы сориентироваться. Кажется, рядом еще одно пятнышко света, не такое яркое, желтоватое.
Виктор скрипнул плащом, потом глухо щелкнуло. Раз, второй. Крышки, защищавшие объективы бинокля.
— Фонарь над крыльцом, похоже, — сказал Виктор.
Я прикинул, как расположен дом. Сейчас мы смотрим на него сбоку, со стороны правого флигеля. Оттого и не видно стены дома, хотя фонарь должен освещать ее.
— И чуть светится окно…
— Кухня, — сказал я.
— Допустим. А фонарь зачем?
Сам бы хотел знать. Все ночи, пока я следил за домом, фонарь зажигали только два раза — в последнюю ночь. Сначала, когда чертова сука садилась в машину, подогнанную к крыльцу. Потом, когда приехала… с мальчишками.
— Крамер! Я с тобой разговариваю, Храмовник! Ты говорил, вокруг дома темно. Говорил, можно без проблем подобраться к самому крыльцу.
— Не было фонаря! Они его включали, только когда она в машину садилась.
— Н‑да?.. — с сомнением протянул Виктор. — Что‑то я не вижу ни одной машины. Вообще ни души. Так чего же горит фонарь?
Я потуже натянул перчатки. Можно подумать, это я виноват, что они сегодня решили включить фонарь!
— Может быть, ездили куда‑то? — сказал я. — Только что вернулись, а погасить забыли.
— Угу… Сам‑то себе веришь?
Я не мог различить его лица, но этот тон я прекрасно знал. Усмехается своей чертовой фирменной улыбочкой, с этаким вежливым сочувствием. Будто знает что‑то такое, чего ты не знаешь — и мало того, что не знаешь, так вообще никогда не поймешь…
— Если боишься, так и скажи!
— Я не боюсь, я опасаюсь, — сказал Виктор.
— Чего? Что мы ее вчетвером не завалим? Вчетвером — одну суку?
— Сука суке рознь, Храмовник.
— И что же в ней такого особенного?
Только я знал, что в ней такого особенного… Это плохое место. Очень плохое… Только к черту это предчувствие! Если разрешить себе поверить в него — все, пиши пропало. Не охотник ты будешь, а трясущаяся от страха марионетка…
— Ты знаешь, Храмовник, что в ней такого особенного… — пробормотал Виктор.
Злость.
Злость, вот единственная соломинка, которая не даст мне утонуть в страхе. И я с радостью отдался ей.
— Может быть, это ты ее выследил? Ты к ее алтарю ходил?! Ты ее волку хребет сломал?!
— Мальчишки, — сказал Виктор.
— Что — мальчишки?!
— Ты говорил, их двое.
— И что?!
— Они никогда не приносят в жертву двоих сразу.
Никогда… Много ты знаешь, отсиживаясь в городе!
— Мы с такими никогда не сталкивались, — уточнил я.
— Да нет, Храмовник, — сказал Виктор. — Таких вообще не бывает…
Очень мне хотелось возразить что‑то, но что? В отличие от меня, Виктор ходит к Старику не только ради ручной дьяволицы. Он вместе со Стариком корпит над сучьими фолиантами. Может быть, сейчас он прав.
— И фонарь… — пробормотал Виктор. — Не нравится мне это… А! Вот и наши мишки косолапые на хромой махинке.
Я оглянулся. Под холмом, откуда мы пришли, медленно ползли два красноватых огонька.
От Виктора щелкнуло пластиком — раз, два, — и тихо зачмокала листва под его каблуками. Я бросил последний взгляд на фонарь и тоже пошел к машине.
Два красных огонька медленно ползли под холмом. Озарили задницу моего «козленка», подъехали почти в упор и остановились. В отраженном от «козленка» свете обрисовалась рубленая морда Гошева «лендровера». Хлопнули дверцы, в мутном красноватом свечении появились два силуэта.
— Медведь‑сибарит и мишка‑оторва… — прокомментировал Виктор. — Ну разве не похож? Шатун, отощавший шатун и есть…
Он сразу прозвал Бориса Шатуном. Хотя в самом деле похож… Особенно сейчас, когда он и Гош ходили в красноватых отсветах подфарников. Неверный свет делал силуэты больше, чем они были на самом деле. А они и при дневном‑то свете оба не маленькие.
Да и верно — похожи на медведей. Гош — на матерого из лета, плотного и тяжелого. Борис — на огромного шатуна, выбравшегося из‑под снега ранней весной — отощавший, злой и опасный. Высокий, даже выше Гоша и шире его в плечах, но какой‑то плоский. Костяк медведя‑великана, еще не обросший мясом и жиром. Длинные руки и ноги — огромные рычаги, с которых убрали все лишнее, оставив лишь кости да тугие веревки жил. Но даже такой, тощий и не раскачанный, Шатун был сильнее нас всех. И меня, и Виктора, и даже Гоша.
Идти вниз было легче, мы с Виктором почти сбегали с холма, только успевай подтормаживать на мокрой листве. С каждым шагом дальше от вершины — и я чувствовал себя увереннее.
Если бы еще метров пятьсот пройти вот так, прочь от дома, это предательское чувство отступит. А если на машине, к трассе — где‑то там отпустит по‑настоящему. А потом совсем пройдет…
Я стиснул зубы и мотнул головой. Нагнал Виктора.
— Так что? — спросил я.
— По жесткой, само собой.
Мы почти спустились к Гошу и Борису, я спросил тихо и быстро:
— Ты?..
Вместо ответа Виктор шагнул к ним:
— Ну что, господа хорошие! Неприятности у нас…
Сволочь…
Но деваться некуда. Я вздохнул, кивнул Гошу с Шатуном и полез в «козлика».
— Что случилось? — спросил Шатун за спиной.
В зеркало заднего вида я видел его лицо — красное от света подфарников, худое и напряженное. Натаскивает Старик его уже давно, больше года, но пока весь его опыт — возня с ручной дьяволицей. Всех паучих в городе и в округе мы перебили раньше, а соваться дальше Старик запретил.
— Именно, — отозвался Виктор. — Случилось. Вся Диспозиция к черту.
Примостившись на краю сиденья, я дотянулся до бардачка и достал Курносого. Пока Виктор объяснял, я выщелкнул барабан. Стержень барабана тут же выкинул из камор патроны. Скрепленные плоской обоймой воедино, они вывалились мне в руку гроздью металлических виноградин.
Я сунул их в карман и снова полез в бардачок. В уголке, обтянутая тряпицей, чтобы не перепутать в темноте, лежала еще одна железная гроздь. Вот эти‑то пять патронов, скованных такой же обоймой‑снежинкой, я и вставил в барабан. Защелкнул револьвер и вылез из «козленка».
— Что, Шатун? Мандражит? — пытал Виктор Бориса.
Тот кивнул.
— Есть немного…
Он улыбнулся — неуверенно, ловя наши взгляды.
Странное это ощущение, когда огромный мужик, на две головы выше, килограммов на сорок тяжелее и на десять лет старше, заискивающе заглядывает тебе в глаза, словно нашкодивший мальчишка…
Даже не подозревая, что ему предстоит пройти еще один, последний урок. Жестокий, как и все наше ремесло.
— Держи. — Я протянул ему Курносого.
— Chiefs Special… — пробормотал Шатун, принимая.
— Пользоваться‑то умеешь? — спросил Виктор.
— Да, конечно… Но… — Шатун нахмурился. Протянутая рука замерла, едва коснувшись пальцами рукояти, так и не взяв револьвер из моей ладони. — Но Юрий Александрович говорил, что…
— Все верно, — сказал Виктор. — Но сейчас случай особенный. Пойдешь с оружием.
— Но ведь я…
— Чуть сзади пойдешь, — говорил Виктор, не обращая внимания. — Она будет давить на нас, тебе будет полегче. Сможешь выстрелить.
— А если у меня не получится? — Голос Шатуна, и без того низкий, вдруг охрип. Он облизнул губы. — Я ведь еще никогда…
— Должно получиться! — рявкнул Виктор. — Выхода другого у нас нет… Парень ты крепкий, так что должен взять на себя самую трудную работу.
— Да, хорошо…
Даже в неверном свете подфарников было заметно, как запунцовели щеки Шатуна. Не ожидал он, что вечно ехидный Виктор так высоко его оценит… Шатун закусил губу, но все‑таки краешек смущенной улыбки просочился.
— А можно, я со своим? — осмелел он. — У моего рукоятка нормальная, тяжелая. А то этот совсем маленький и легкий, отдача, должно быть, как молотком по пальцам…
Виктор пожал плечами — уже прежний, ехидный и равнодушный:
— Никто и не обещал, что будет легко.
— Нет. Придется с этим. Патроны специальные, — сказал я.
Достал из кармана гроздь патронов и присел к подфарнику, чтобы лучше было видно. Борис пригнулся к моему плечу, вглядываясь. Я щелкнул ногтем по красновато отливающей головке пули. На полированном металле чернел крест.
— Пуля подпилена, видишь? Когда входит в тело, раскрывается цветком. Четыре куска свинца да еще медный задник. Раздирает так, словно не одна пуля, а всю обойму туда всадил. Главное, суметь подобраться к ней и выстрелить. Хотя бы один раз.
— Пуля подпилена, видишь? Когда входит в тело, раскрывается цветком. Четыре куска свинца да еще медный задник. Раздирает так, словно не одна пуля, а всю обойму туда всадил. Главное, суметь подобраться к ней и выстрелить. Хотя бы один раз.
Шатун кивнул. Очень серьезно.
Виктор за его плечом отвернулся, пряча косую ухмылку.
— А запасную… можно?
— Нет. Если пяти патронов тебе не хватит, то…
Я замолчал. Просто покачал головой.
Шатун гулко сглотнул.
— А если…
— Пора, — сказал Гош.
В его руках красновато блестел серебряный медальон — на самом деле, крошечная музыкальная шкатулка. Скрипнула пружина, заводя механизм, и тихо полились звуки. Серебристые постукивания, выстраивающиеся в ритм.
Не очень быстрый ритм, с довольно сложным рисунком… если бы я не слышал его тысячи раз.
Я знаю его наизусть. Каждый жесткий щелчок основной темы, каждый колокольчатый звяк контртемы, каждый металлический присвист третьей линии, висящей где‑то далеко позади за первыми двумя, но помогающей им сплестись в единое целое…
Я шел, слушая его, предугадывая каждый звук, и отдаваясь на волю ритма. Пусть обволакивает, пусть пропитывает меня. Мои мысли, движения, пульс — весь я привычно подстраивался под этот ритм, и рядом со мной так же пропитывались этим ритмом Гош, Виктор, Шатун. Все. Мы все — четыре части одного целого…
* * *Едва мы перевалили через холм, зарядил дождь.
Капли мелкие, но частые и жутко холодные. Лицо сразу одеревенело. Тихий шелест заполнил все вокруг, скрадывая звуки…
Небо заволокло, лишь над дальним краем лощины — узкая полоса, где еще просвечивают звезды, но и их уже съедали верхушки первых дубов. Мы спускались. Темнота вокруг казалась густой и плотной. Это плохое место.
Это плохое место!
Меня почти трясло, мне хотелось развернуться и бежать прочь… и лишь серебристый перезвон удерживал меня. Я хватался за него, как за соломинку, заставлял себя идти вперед.
Шаг за шагом вперед.
Чувствуя, что это место плохое, что мне туда нельзя, но я шел. Потому что должен.
Шел я так уже, кажется, целую вечность…
Шаг, еще шаг и еще один. За едва заметным силуэтом Виктора.
Слева и чуть сзади Шатун, под его ногами то и дело шуршали листья. Гош где‑то справа — его шагов я не слышал, и если бы не перезвон шкатулки в его руках, то Гоша вообще не заметить.
Фонарь все ближе, все ярче. То пропадал, то появлялся за невидимыми ветвями дубов, подмигивая, — колкий всевидящий глаз…
Мы шли не прямо к дому, а обходили его правее. Так, чтобы пересечь подъездную дорожку метрах в двухстах от дома.
Теперь вокруг фонаря была видна и стена дома, которую он освещал. И терраса с двумя лестницами, и земля под ними. Если даже они забыли фонарь горящим случайно, то кавказец, или кто там сейчас на кухне, должен видеть, что весь двор под окнами залит светом как днем. Уж сто раз мог бы пойти и выключить…
Мы вышли на дорогу и повернули к дому. Теперь фонарь бил прямо в глаза.
— Не нравится мне это, — сказал Виктор. — Не нравится… Гош! Чего молчишь?
Гош шагал совершенно бесшумно — тихий перезвон музыкальной шкатулки летел сам собой в темноте справа от нас.
— Надо сдвигать время атаки, — сказал Виктор. — Ровно в полночь начнем, не раньше.
— А мальчишки? — наконец‑то отозвался Гош.
— Мальчишки… — прошипел Виктор сквозь зубы.
— Без четверти, — сказал Гош. — Тогда успеем вытащить.
— Да к черту мальчишек! — не выдержал Виктор. — Достали меня эти телячьи верования! Идиотизм какой‑то: мальчишку им надо спасти, и хоть весь мир вдребезги… Хватит! На одной чаше весов — те мальчишки, а на другой — мы! Чем их две жизни ценнее наших? Четырех наших жизней?!
— Тебе этого не понять, — сказал я.
— Да, — неожиданно спокойно сказал Виктор. — Боюсь, мне этого не понять, Храмовник. Или, может, они, когда вырастут, станут не двумя обычными мужиками, а кем‑то особенными? — почти вкрадчиво осведомился он. — Крылышки прорежутся, перышки и нимб?
Я промолчал. Гош тоже.
— Гош! Лучше начать позже, когда она будет занята ритуалом. У нас будет больше шансов… Гош, твою мать! Слышишь ты меня или нет?! В полночь. Ровно. И ни минутой раньше.
— Без четверти, — отозвался Гош. — Мы их вытащим.
— Да не их спасать нас Старик послал, а за книжкой! — не выдержал Виктор. — Книжка нам нужна, а не мальчишки. Она этих мальчишек, если Храмовник не напутал, больше полусотни уж в землю положила. И двумя больше, двумя меньше — роли не играет… Хватит в благородство играть, Гош! Нам самим бы живыми остаться!
— Мы их вытащим, — сказал Гош.
— Гош…
Перезвон шкатулки больше не двигался, замер на одном месте.
До дома осталось метров сто пятьдесят. Соваться ближе пока не стоит.
— Гош!
— Все, — отрезал Гош. — Не суетись. Идите.
Он остался на дороге, а мы пошли влево.
Здесь дорога проходила впритык к косогору. Небольшой — метров пять в высоту, но почти отвесный. Пришлось карабкаться, хватаясь за кусты. Мокрые прутья скользили в руке, изгибались, норовя вырваться.
А когда поднялись вверх, оказались в темноте. В сторону дома холм поднимался еще выше, закрыв фонарь. Снова опускается уже у самого пруда.
Темно стало, хоть глаз выколи. Из ничего сгущались стволы, толкаясь в выставленные руки. Серебристый ритм, за который я цеплялся, как за соломинку, остался позади вместе с Гошем. Пропал, растворившись в шуршании дождя…
Что‑то мазнуло по щеке — чьи‑то мокрые, окостеневшие от холода пальцы.
Я шарахнулся в сторону, чуть не заорав, но тотчас сообразил, что это просто ветка. Низкая ветка и мое переполненное страхом подсознание…
— Что?.. — шепнул Шатун.
Над самым моим ухом. Я едва не налетел на него.
— Да ничего, это у Храмовника нервишки шалят, — бросил Виктор. — А, Храмовник? Что, совсем мурашки замучили? Каждый миг за пять?
— Зато тебе явно полегчало, — пробормотал я. — Ничего… Сейчас фонарь появится, и мои мурашки на тебя перескачут.
— Зря смеешься, Крамер… — уже мрачно сказал Виктор. — Уж больно этот фонарик на приманку похож… Будто приглашает она нас…
Фонарь, будто ждал, вынырнул справа от нас. Запрыгал за стволами, подмигивая.
И правда — будто приглашение… Билет в одну сторону.
— Если они о нас знают, если она нас ждет, то фонарь бы не зажигали, — сказал я. — Если сука настороже, она заметит нас без всякого фонаря. И предупреждать нас ей незачем.
— Предупреждать — незачем, — согласился Виктор. — Вопрос в том, предупреждает ли она нас или…
Виктор замолчал.
— Или?.. — нервно отозвался Шатун.
— Или отвлекает.
— От чего? — спросил я, с трудом скрывая злость.
Господи! Только его опасок и предположений мне еще и не хватало для полного счастья! И так‑то хочется все бросить и бежать… Нестись обратно к машинам. Прочь! Как можно дальше, и гори оно все синим пламенем! Это плохое место. А тут он еще, со своими страхами…
Фонарь подмигивал из‑за ветвей, высматривая каждый наш шаг.
Мы медленно обходили дом по широкой дуге. Ближе нельзя. Как бы не почувствовала нас раньше времени…
— Да от чего угодно… — снова подал голос Виктор. — Может быть, от тебя, Храмовник?
— Ты это о чем? — раздраженно отозвался я.
— Да о том же… — мрачно сказал Виктор. — Гоша можно понять, он на детях помешанный. А ты‑то?
Господи, как же он меня достал!
— Что — я? — процедил я сквозь зубы.
— Тебя‑то почему так тянет туда? Будто била она тебя не отгоняя, а приманивая. Чтобы ты вернулся сюда несмотря ни на что. Да не один, а привел вместе с собой всех своих. Чтобы ей накрыть всех разом и больше уж не беспокоиться… А, Храмовник? — Виктор перестал ухмыляться. — Тебя‑то туда что так тянет?
Что тянет…
Лицо в зеркале — мое собственное лицо! — которое не сразу узнать. Потому что не хочу я узнавать себя в этом перепуганном до ужаса мальчишке. Потому что та чертова сука, сама того не желая, докопалась, достала туда, где…
Я тряхнул головой.
Я знаю что. Только объяснять это ему — черта с два! Перетопчется.
— Кажется, тут. — Я остановился.
А Виктор с Шатуном должны идти дальше, за дом. Виктор останется напротив черного выхода, а Шатун пойдет еще дальше, пока не окажется напротив меня через дом.
Но Виктор тоже остановился, не спешил идти дальше.
— Так что же, Храмовник?
— Я тут. А вам дальше.
— Да? — Виктор хмыкнул. — Ну‑ну… Мы‑то пойдем дальше, конечно… Но дело, может быть, и в другом, — сказал он неожиданно спокойно, почти вкрадчиво. — Ты ее песика пришиб, да? Так, может быть, она его уже нашла. С переломанным хребтом. И кое‑что сообразила. А? И другого себе завела. И вышколила его еще покруче первого. Чтобы он и по ночам вокруг дома прогуливался, А?.. Вот для того фонарь и нужен — наше внимание отвлекать, пока песики к нам сзади будут подбираться. Чтобы в отсветах фонаря не так были заметны их желтые глазки. В полной темноте они слишком заметно светились бы…