На миг накатило облегчение. Я сообразил, что почти не дышу, и втянул полную грудь воздуха. Сам того не заметив, я почти остановился… Вперед! Я уже близко! Это уже середина подвала, вот‑вот появятся камни алтаря и свечи!
А потом я понял, куда она скользнула. Не в сторону, а глубже. Под это воспоминание… Все еще лезла в мою память, той же тропинкой, опять в то, что я старался забыть, только еще глубже…
Запах горелого жира.
Он и раньше был здесь, но я его почти не замечал. Не до него… Но сейчас он заполнил мои ноздри, стал реальнее всего, что я чувствовал. А подвал, колонны…
Подвал, колонны, дом в дубовой лощине — это все был сон. Всего лишь сон. Я понял это в одном мгновенном приступе отчаяния. Мне все это привиделось, привиделось за один миг — это всего лишь сон. А реален лишь этот запах горелого жира, запах свечей. Свет этих свечей…
Сотни свечей.
Чуть подрагивающие огненные язычки со всех сторон от меня.
И холод. Я совершенно голый, и мне жутко холодно.
Непонятные слова, плетущиеся в медленный распев, усыпляющий, окутывающий все вокруг туманом, сбивающий мысли…
…грохот выстрела, налетевший откуда‑то сзади. Этоже…
…но это тень, призрак, ничто. Есть только голубые глаза на прекрасном лице и твердые соски, упершиеся мне в грудь.
И еще что‑то сзади, где я не могу видеть. Что‑то стискивало меня за волосы. Дернуло мою голову выше — и что‑то блеснуло снизу, под моей шеей. Прижалось. Холодное и острое.
Я хотел вырваться, хотел отскочить, но все, что у меня получилось, это задрать голову еще выше. Там, над свечами, из темноты выплывало что‑то покрытое шерстью и два глаза горящие огнем.
Я различил черный нос, полоску рта, бородку… Козлиная морда с красными, будто огонь, глазами. Рога отливали желтоватым, похожие на два маленьких бивня, растущих почему‑то из лба…
Они могли бы быть другими — куда больше, и закрученными, словно штопор. И без сколов…
Я вдруг понял, что рога и есть такие — винтовые. И морда куда больше. И…
Рога простые, я видел их, различал каждый изгиб, каждый скол, но и те, другие рога, не пропали…
Морда была не одна — их было две, и словно не настоящие, а во сне… И свечи, и напев, и рука, сжавшая мое горло, — на миг мне показалось, что все это лишь кошмар… Я вдруг понял, что ножа под моей шеей нет, нет его, нет!
Холод навалился на меня с новыми силами, сжимая, словно тиски, но я знал, что могу его стряхнуть с себя, как остатки сна, только ледяные путы были сильнее. Что‑то тянуло меня, загоняя обратно в замерзающее тело, окруженное свечами и непонятным распевом. Нож впился в мое горло. Боли почти не было, но что‑то теплое, почти горячее заструилось по моей коже. Это реально! Только это и реально.
Но за миг до того, когда ничего, кроме этого, не осталось, я перестал сопротивляться ледяным путам. Перестал вырываться. А вместо этого потянулся сам, потянулся вместе с путами, увлекая их за собой, чуть в сторону. Совсем чуть‑чуть, но мне ведь далеко и не надо… Лишь чуть‑чуть дальше… Туда, где…
Половина свечей погасла, остальные метались, как сумасшедшие, а женщина была на полу, прижатая к нему тремя гарпунами. Стальные пики с крючьями проткнули ее живот насквозь, но крови почти не было…
Все дрогнуло, поплыло, пропадая…
Ледяные путы уже не стискивали меня, обвисли, а я все тянулся, увлекая их за собой, к телу женщины на полу. К каждой малейшей детали, что отпечатались в моей голове. Она снова была реальна, прямо здесь, передо мной. Как подогнулась ее нога, рассеченная на колене, но и там крови не было. А ее руки все еще сжимались, длинные ногти скребли по полу. Этот звук… Я так хорошо его помню…
И выражение ее лица — даже сейчас она не верила, что может умереть. Что это произойдет с ней. Что это происходит с ней… Это не со мной! Со мной такого не может быть! Это же я! Я! Я! — кричали ее голубые глаза, но и это уходило, гасло, затягивалось мутью. Ее грудь, испачканная моей кровью, больше не вздымалась. Пальцы все медленнее скребли пол, все медленнее, медленнее…
Я снова стоял в подвале.
В голове пусто и легко. И странное ощущение, что миг назад по вискам изнутри проехалось что‑то холодное и шершавое, судорожно отдергиваясь.
Не что‑то, а кто‑то.
Еще шаг — и из‑за колонны показался край алтаря, первый огонек свечи.
С каждым мигом, с каждым шагом мне было легче. За колонну! Дальше! Быстрее, пока сука не пришла в себя!
Здесь все было в крови. Тела не видно, но я знаю, чья это кровь… Его кровь была на полу, на каменных глыбах алтаря, на серебряной плите поверх них. Свежие брызги на козлиной морде над алтарем. И корочка застывшей крови на коже чертовой суки.
Она стояла на четвереньках на алтаре совершенно голая. Вся в крови. Длинные волосы растрепались. Чужая кровь застыла в них, превратив в слипшиеся космы. Ее лица почти не видно — только блестят глаза из‑за полога волос. Она смотрела на меня, но словно бы не видела…
Предчувствие накатило на меня. Еще сам не понимая, зачем — только зная, что так надо, сейчас же! — я отшатнулся, и мимо моих глаз пронеслась стальная молния.
Рука с ножом провалилась в воздухе, не встретив цели. Человек, вложивший в удар всю силу, пролетел мимо меня, нож лязгнул о каменную колонну. Человек влетел в нее лбом, бедром задев меня, лишив равновесия.
Блондин, про которого я совершенно забыл… Тоже голый, тоже испачканный в крови.
Грохнулся коленями мне на носки, а я вцепился в его плечо, стараясь устоять на ногах, отталкивая его. После такого удара о каменную стену долго в себя не приходят, а он не боец, на минуту про него можно забыть, сейчас главное сука, до нее надо добраться, а все остальное потом… Но блондин не орал от боли, и отшвырнуть его прочь не получилось.
Свежая кровь залила его лоб, но он даже не зашипел от боли. Из его горла вырывалось только шумное дыхание. Его рука вцепилась в мое запястье.
Я дернулся, вырываясь — до чертовой суки всего два шага! — и понял, почему совсем не чувствую ее.
Шатун держался там, где ему и был велено. Сразу за мной. Отстал всего на пару шагов и даже про пистолет не забыл. Курносый был в его руке, и он мог бы выстрелить в чертову суку — ему до нее пять шагов, невозможно промахнуться. Но и ей до него было пять шагов…
Он еще сопротивлялся — в его глазах был испуг. Он чувствовал, что она ломает его.
Она сильнее, чем он мог бы выдержать. Но он все еще сопротивлялся. Она не смогла сразу заставить его захотеть делать то, что ей нужно. Этого он ей не дал. Но его защиту она разметала в клочья…
Шатун замер. Лицо — безжизненная маска манекена. Только глаза остались живыми, и там был ужас. Он понимал, что она делает с ним. И понимал, что теперь уже не в силах помешать ей…
Его правая рука напряглась так, что костяшки побелели, пальцы казались деревянными. Двое боролись за то, кто будет управлять этими мышцами, и рука разгибалась маленькими судорожными рывками. Чуть приподнимала пистолет — и застывала… И снова приподнимала пистолет. Ствол Курносого уже глядел мне в бедро…
Я попытался отскочить в сторону, но блондин висел на моей руке. Я пытался вырвать руку, разжать его пальцы, но это было бесполезно. Чертова сука держала их обоих — и Шатуна, и блондина. Его мышцы тоже были напряжены до судорог. Мне казалось, что я чувствую, как они звенят и как его пальцы вот‑вот раздавят мое запястье, оторвут кисть.
А рука Шатуна поднималась. Курносый глядел мне в живот. Рука замерла, напряженная, неподвижная. Как и все его тело. Лишь его глаза и пальцы на рукояти Курносого еще жили…
Указательный палец дергал курок, но не нажимал до конца. И я видел в его глазах, чего это ему стоило. Указательный палец дернул курок сильнее, еще сильнее…
Я перестал разжимать пальцы блондина — все равно бесполезно. Я вцепился в его волосы, дернул голову на себя, а потом рванул к колонне. Врезал виском о камень. И еще раз, и еще! Пока его глаза не закатились, а пальцы не ослабли. Я выдернул из них руку и в тот же миг забыл про нее.
Боль налетела справа, оттуда, где стоял Шатун. В ухо будто вбили гвоздь, а огонь окатил щеку, висок, глаз… Я заорал, слепой от боли и грохота.
Я знал, что он будет стрелять снова. Я мог бы дотянуться до его руки и попытаться выбить пистолет… Но не это я должен был сделать.
Спиной к Шатуну и шаг к алтарю.
Она смотрела на меня сквозь черные сосульки волос. В ее глазах удивление…
Второй выстрел обрушился на меня сзади. Горячие крошки пороха ужалили в шею, по спине ударил, прямо в почку…
Я тоже ударил. Вложил в удар всю силу, все свои семьдесят килограммов, помноженные на толчок ног. Пальцы зазвенели от боли, а чертову суку сдуло с серебряной плиты. Она грохнулась на пол, несколько раз перекатилась и замерла, уткнувшись лицом в руки.
И мир стал легче.
Дышать стало легче. В голове легко и ясно, все тело словно невесомое…
А в следующий миг боль вернулась. Щеку жгло. Господи, как больно… Словно кипятком обварило…
А ведь это только раскаленным газом из ствола. Не самое страшное, что бывает от выстрела. Колени вдруг поплыли куда‑то сами по себе, и я схватился за алтарь, чтобы не упасть. Оглянулся.
Шатун так и стоял. Курносый в его руке все еще глядел в меня. Лицо застывшее, а глаза мутные‑мутные… Кажется, в конце она все‑таки достала его. Поимела не только тело, но и его самого. Заставила захотеть то, что нужно было ей.
Палец снова вжал курок, и я зажмурился от грохота и вспышки выстрела.
А Шатун вдруг пробудился. Он затряс головой, стиснул виски кулаками, все еще мотая головой, а когда поднял на меня глаза, это был прежний Шатун. Потрясенный, растерянный, жалкий, но все‑таки прежний. Свой.
— Она меня… — пробормотал он, и его губы тряслись. — Она… Я не смог… Она…
— Все в порядке. — Я заставил себя улыбнуться.
— Но я стрелял… — Его глаза опустились вниз. Он глядел на край плиты, залитой кровью, где я прижался животом. Он стрелял с двух метров, а с двух метров не промахиваются. А потом в спину. Прямо в почку. Он отшвырнул пистолет и рванулся ко мне. — Господи! Я сейчас…
Я поднял руку, останавливая его.
— Потом… Там ребята…
Я чувствовал себя слабым, уставшим так, будто на мне поле вспахали, а потом выжали всю кровь, до последней капли, но дело еще не кончено. Вон он, пистолет, который бросил Шатун. Мой милый Курносый. Я заставил себя оттолкнуться от алтаря и выпрямился.
— Но… — Шатун глядел на мой живот. Плащ в следах крови. На меня — не веря.
— Потом, — сказал я.
Обошел его, нащупывая в кармане «снежинку» с пятью патронами. Вот ты где, кисточка стальных виноградин. Подобрал Курносого, ткнул клавишу выброса барабана. Старая обойма с двумя патронами и тремя гильзами вылетела и лязгнула о камень под моими ногами. Сразу и не различить, где тут патроны, а где расстрелянные гильзы… Над краем гильз пули не выступают, надо заглядывать внутрь. Три гильзы уже пусты, а в двух других должны быть красноватые втулки. Но и эти два мне не нужны.
Я бросился назад, к началу подвала, на ходу впихивая в каморы ту обойму, которая была в Курносом, когда я сюда приехал. С черными окатышами пуль над верхушками гильз.
Стараясь не задеть дверь — скрипов сейчас не надо! — шмыгнул на лестницу. Остановился, ослепленный темнотой. Сзади был жаркий свет стен свечей, а здесь ни черта не видно…
Наверху кто‑то стонал, и еще какой‑то звук. Шумное дыхание, возня… Прямо за изгибом лестницы. У самого ее начала.
Я тихонько взвел курок и двинулся вверх, стараясь не шлепать по каменным ступеням.
Засопело громче, натужнее, перешло в рычание и вдруг оборвалось с хрустом. Я сморщился. Ненавижу этот звук.
Но внутри отпустило. Хоть и ненавижу, но знаю, что это такое. Я опустил пистолет и стал подниматься, уже не боясь неловкого звука. Темнота распадалась на куски. Вот светлее, конец лестницы.
В холле по‑прежнему не горел свет, но в окна падали золотистые отсветы фонаря. На полу, прямо у лестницы, растянулось тело кавказца. Щека уперлась в паркет, шея вывернута под невозможным углом, но ему уже все равно.
Гош стоял над ним на четвереньках, тяжело отдуваясь. Поднял голову, мутно глянул на меня, развернулся и также на четвереньках, едва переставляя руки и ноги, двинулся назад.
Виктор лежал тут же, навалившись на ноги кавказца. Гош перевернул его на спину, и Виктор зашипел сквозь зубы.
— Извини, — пробормотал Гош, взял его за воротник и потащил к стене.
Я прошел к дверям, нащупал выключатель. Вспыхнул свет.
Гош привалил Виктора спиной к стене и стал расстегивать жилет и рубашку. Виктор взвыл сквозь зубы. И было отчего. У кавказца‑то патроны были не холостые. Слава богам, что заряд только задел нашего пижона, кажется. Живот, по крайней мере, цел. Правда, весь правый бок и рука…
Виктор завыл, когда Гош стал сдирать рукав, отдирать рубашку от бока. Стараясь не глядеть туда, я достал фляжку с коньяком, открыл и приложил к губам Виктора. Он вцепился в нее целой рукой, опрокинул, и его кадык жадно запрыгал.
— Не все, — сказал Гош и отобрал фляжку. Нюхнул из горлышка и, кажется, остался доволен. Кивнул сам себе и щедро плеснул остатками на оголенный бок.
Виктор взвыл в полный голос, врезал по фляжке, та с жестяным грохотом покатилась по паркету, — да только она и так уже была пуста.
— Тихо, тихо… — бормотал Гош.
На меня вдруг навалилось отупение.
Не знаю, сколько это все длилось — с того момента, как мы почувствовали ее первое касание, и до тех пор, как хрустнули позвонки кавказца. Разум говорил, что пара минут. Ну, три. Пять от силы.
Только тело было тяжелое‑тяжелое, а в голове было ватно, мутно. Едва волоча ноги, я добрался до фляжки, поднял ее, не очень‑то понимая, зачем это делаю — неужели нет дел поважнее? Надо чем‑то помочь Гошу, принести ему что‑то, наверно, чтобы Виктора… Но мысли путались. Глаз зацепился за фляжку, и я подобрал ее. Мое. Надо подобрать.
Повертел ее в руках, с трудом соображая, что с ней надо делать теперь — надо сунуть в карман, вот что. Но что‑то с фляжкой было не так.
Наверно, с минуту я вертел ее в руках, прежде чем понял, что надо закрыть крышку. Вот так, да. Теперь с фляжкой все в порядке, и она удобно войдет в карман…
Я шагнул к стене, привалился спиной и сполз на пол Совершенно без сил.
Господи, как же эта сука измотала‑то меня, оказывается. Сломать не сломала, но пока ломала мою защиту много чего покорежила, похоже. До гипоталамуса добралась или еще глубже что‑то задела. Не знаю, где именно, но сбила она все настройки моего организма. Тело было неподъемное и чужое…
Зато впервые за последние дни я чувствовал легкость на душе. Полную. Совершенную. Абсолютную!
Где‑то на донышке все еще гуляло предостережение: это плохое место, очень плохое. Эхо самого первого удара чертовой суки…
Но сама сука уже никогда и никому не сделает ничего плохого. Мне в том числе. И если раньше я уговаривал себя в этом, мог лишь хотеть этого, то теперь я это знаю, абсолютно точно. И где‑то в подсознании, где раньше гуляло это предательское эхо, подтачивая меня изнутри, теперь дул ровный теплый ветер, выдувая из меня чувство страха. Лодочка пережила шторм, расправила паруса и набирает ход на ровном попутном ветре. Потрепало здорово, но худшее уже позади, и трудяга‑подсознание уже правит снасти и наводит порядок в трюме. Что нас не убивает, делает нас сильнее.
Я оказался сильнее ее. И, надеюсь, не только ее… Уверен в этом!
Я заметил, что Гош озабоченно покосился на меня. С трудом заставил себя мотнуть головой — не бери в голову, все в порядке. Паучиха не жаба. Пусть не сразу, но нервы успокоятся и тело придет в норму. Должно.
— Крамер…
Я повернул голову. Виктор подмигнул мне.
— Здорово ты ее, Храмовник, — хмыкнул он и тут же сморщился от боли. — А ты, оказывается, не такой уж щенок, Крамер.
Я удивленно глядел на него.
— Девушка в самом деле ничего себе попалась, — говорил Виктор. — До сих пор не верится, как ты ее там, внизу, в упор смог удержать. Она меня тут‑то чуть по стенке не размазала, до сих пор все в голове плывет…
— Больше в городе сиди.
Виктор вздохнул. Печально покивал:
— Ага… Клыки отросли, а лапы‑то еще косолапят… Если ты не понял, Храмовник, мы сейчас прошли по самому краешку. По самому‑самому. В следующий раз все может быть совсем иначе.
Я дернул плечом. Слышал уже это все, и не один раз. Надоели эти трусливые отговорки…
Виктор разочарованно покачал головой. Поглядел в сторону.
Я тоже. С лестницы послышались шаги — тяжелые. Не усталые, не грузные, а именно тяжелые, далекий грохот подступающей грозы… Шатун шел ощерившись, на скулах пятна румянца. Выставив руку. На длинной ладони с жилистыми пальцами — та «снежинка» с тремя гильзами и двумя патронами.
Он остановился, переводя глаза с нас на холостые патроны и снова на нас. На меня.
— Это же…
— Спокойно, мишуля! — рявкнул Виктор, в его голос вернулись стальные нотки. — Не клюй Храмовника, он сегодня больше любого из нас сделал!
— Это же холостые! — взревел Шатун.
— Конечно, холостые, — сказал Виктор. — А ты думал?
— Я… — Шатун замолчал, стиснув челюсти, лишь желваки гуляли под кожей.
— Ты, ты… — невозмутимо говорил Виктор, спокойно, размеренно. — Вот и она тоже думала, что ты. А теперь подумай, что было бы, если бы она на тебя с револьвером не переключилась? Она меня по стенке чуть не размазала, и это еще здесь, на подходах… — Виктор поглядел на меня.