Он повернул чуть правее, я повернул вместе с ним. За нами шуршало по листве тело блондина. Я тащил его за одну руку, Шатун за другую. Тащить мог бы и один, но вдвоем все равно удобнее. Правильнее.
Над задним выходом тоже была лампа, ее зажгли, но света от нее было едва‑едва. Тускло синела в темноте стена конюшни. Раньше конюшня, теперь с одного бока гараж, где синеет новая краска, а с другого развалюха… Нам туда. Вдоль черного от времени кирпича, едва выступающего из темноты, к дальнему углу.
А Шатун‑то на меня все еще дуется. С таким же успехом дать ему пистолет мог бы Виктор. Или Гош. Но дал я, и дуется он на меня…
— Борь…
— Да ладно, — отмахнулся он. — Я все понимаю. Это я сам чего‑то… Просто в первый раз… А главное, не думал, что она так легко…
Бухнул выстрел. Совсем рядом, за углом конюшни.
— Сюда тащите, — позвал Гош.
Мы свернули за угол, продрались между голых кустов.
Та полянка. Я здесь уже был. Дождь отяжелил опавшую листву, холмики выступили отчетливее. А с краю, на конце раскручивающейся спирали, в земле была еще черная дыра. Из нее торчали густо поросшие волосом руки кавказца. Мала ямка для него оказалась…
Над ним стоял Гош с дробовиком в руках. Рядом Виктор. Его правая рука белела в темноте, — пока я разбирался с сукой, Гош успел сделать ему перевязку, и вполне профессионально.
— Так вот чего он тут ходил, — пробормотал Шатун. — Копал яму…
Виктор кивнул:
— Для мальчишки. — Дернул головой в сторону — у стены конюшни стояла лопата. Рядом лежало испачканное в крови тельце.
Кожа белая‑белая, до синевы. И весь он скукоженный, ссохшийся, плоть натянулась на кости затвердев. Руки, ноги — словно от гипсовой статуи. Ни кровинки.
Виктор шагнул ко мне и выхватил книгу.
— Эй!
— Не блажи, Храмовник…
На меня он уже не смотрел. От света здесь было одно название, но он все же пытался что‑то рассмотреть, ласкал пальцами резной переплет, будто надеялся хоть так разобрать, насколько же он «живой». У них со Стариком это общая любовь, копаться в сучьих книгах.
Гош тронул меня за плечо. Кивнул на тело блондина, потом на яму.
Стараясь не смотреть на то, что осталось от головы кавказца после выстрела дробью в упор, мы с Шатуном протащили тело блондина через яму, пока он не оказался на кавказце. Сказать, чтобы он упал в яму, — нет: ямку копали на куда меньшие размеры, и всего на одно тело.
Гош ногой запихнул руки блондина в могилку, затем кое‑как впихнул туда и ноги. Приставил к голове дуло…
Я отвернулся. Грохнул выстрел.
— Теперь мальчишку, — сказал Виктор.
— Нет! — сказал Гош.
— Что — нет?
— Не в одну же могилу их… — пробормотал Гош. — Его — и этих…
— Ему уже все равно, — сказал Виктор.
Гош тяжело поглядел на него.
— Нет, я не возражаю. Копай, если хочешь. Вот лопата… Гош, перестань валять дурака!
Гош опустил на землю ружье, присел над мальчишкой и осторожно взял его на руки, словно тот еще что‑то мог чувствовать. Повернулся, на краю могилы на миг замер, сморщившись.
Я в могилу не смотрел, но вполне себе представляю, что осталось от головы блондина.
Гош шаркнул ботинком, присыпав листьями изголовье могилы. Осторожно уложил мальчишку…
А я глядел на полянку с дюжинами холмиков, и почему‑то мне казалось, что что‑то я не доделал. С чертовой сукой разделались, с ее слугами тоже, книгу забрал, но что‑то я не сделал. Хотел сделать, да забыл.
Стукались комья сырой земли, с чавканьем втыкался в землю штык лопаты, я пытался вспомнить и никак не мог. Может быть, и не было ничего такого? Просто кажется, что забыл? Вроде дежавю наискось?..
Наверно. Наверно, так.
И все‑таки чувство было неприятное, как ноющий зуб…
Вдруг стало темно.
Я поднял голову, огляделся. Оглянулся на дом.
Оттуда не падало ни лучика света. Дом стал темным, без единого огонька. Луны тоже не было, и вокруг было темно‑темно. Только звезды над головой, а все вокруг — едва различимые тени… Все‑таки скоро рассвет. Теперь, когда фонарь погасили, небо на востоке было светлее.
Выходит, несколько часов здесь провозились. Кто бы подумал… Здорово она меня зацепила, тварь. Всех нас. Вроде ничего и не делали, а времени ушло…
— Эй! — Виктор подтолкнул меня плечом. — Уснул? Пошли, Храмовник.
Могилка превратилась в маленький курган из земли и листвы. Гош и Шатун уже шагали к дому. Виктор шел за ними, я двинулся следом.
Обошли дом вокруг правого крыла. Вышли к пруду, теперь нам лучше всего было вправо и через дубовую рощу, к краю лощины, к ожидающим по ту сторону машинам… Но Гош остановился. Обернулся ко мне, мотнул головой на парадный вход.
Теперь фонарь там не горел, не слепил глаза. Не шуршали листья под спешащими ногами, не сеялся дождик — тихо‑тихо…
Между висков гулял холодный ветерок. Бесцельный, не пытающийся что‑то изменить во мне. Но вместе с этим ветерком накатывало отчаяние и безысходность. Холодная, тоскливая, страшная…
Гош глядел на меня:
— Так и оставишь?..
Я замешкался.
На миг мне захотелось вернуться и просто добить ее. Охота охотой, но всему есть пределы…
Но под этой жалостью к ней — и презрением к себе, что делаю это, — было еще что‑то.
Что? Я знаю, что так правильно, но и это еще не все. На слой глубже было какое‑то странное чувство, в котором я никак не мог разобраться…
Виктор хлопнул меня по плечу:
— Все верно, Храмовник. Лучше клыкастого щенка только клыкастый щенок без сердца.
— Опасно, — сказал Гош.
— Если те гости вернутся сюда вскоре или кто‑то еще… — подал голос Шатун.
— Не гундите, мишки, — сказал Виктор. — Все верно Храмовник делает. Правильно, что добивать ее не стал, а раненой подыхать оставил. Пусть помирает медленно. Зная, что умрет, зная, что будет умирать медленно… Лучше получше впитывайте, чтобы потом припомнить.
Ранил? Я хмыкнул. Он слишком хорошо обо мне думает. Нет уж.
Пусть помучается, сука. Пусть подыхает долго. С чувством, с толком, с расстановкой. От голода и жажды.
И пусть эта моя жестокость отольется в еще один кусочек брони, когда мне придется встретиться с другой такой же тварью. Пусть обломает зубки об ужас своей предшественницы, сука. Об ужас, который станет предвиденьем ее собственного ужаса…
— Опасно, — сказал Гош.
— А волков бояться, так в лес не ходить, — сказал Виктор.
Я вдруг вспомнил, что хотел сделать, да забыл.
Глаза!
Глаза этой козлиной морды. Рубины, гранаты или что там таксидермист вставил вместо глаз. Хоть пластинки из красного пластика, все равно. Надо было выколупать их ножом. Очень мне этого хотелось — еще в тот, первый раз.
Но не возвращаться же теперь.
Глава 5 КОНЕЦ
За ночь небо очистилось. Ни единого облачка. И сияло солнце, пронзая все вокруг ослепительными лучами… Я знал это даже сквозь опущенные веки. Это теплое касание на лице… Господи, как же хорошо!
— Влад… — Шатун осторожно потормошил меня за плечо. — Приехали.
Я уже и сам проснулся, когда машина замерла, оборвав усыпляющее покачивание, а потом стихла и дрожь двигателя, к которым успел привыкнуть. Я пригрелся, не хотелось ни вылезать из машины, ни вообще двигаться.
В голове удивительно свежо и чисто.
Сколько я спал? Часа четыре, обратно мы ехали быстро… Но впервые за три последних дня я выспался по‑настоящему.
Наверно, потому, что теперь мне не снился тот чертов сон. Я вообще не помнил, чтобы мне что‑то снилось… Разве что в самом конце всплыло лицо — мордашка второго близнеца, когда его увозили…
Наяву я не видел это лицо так близко — никак не мог. Сто с лишним метров было до него. Но во сне его лицо было совсем близко, он смотрел на меня. И его глаза… Эти были мои глаза — тогда в зеркале, когда проклятый сон вернулся ко мне три ночи назад…
— Влад? — снова тихонько позвал Шатун.
Словно к маленькому малышу, о котором надо заботиться… Я не выдержал, хмыкнул.
— Что? — Он тоже улыбнулся. Неуверенно.
Видать, не слишком веселая усмешка у меня вышла.
— Пошли, — сказал я.
Первым выбрался из машины. Воздух обжег меня даже холоднее, чем было ночью. А может, просто я разнежился в тепле машины.
Я зевнул, от души потянулся, хрустя суставами. Встряхнулся.
Это даже хорошо, что свежо, — будто холодной водой лицо сполоснул. Бодрость мне сейчас понадобится. Бодрость и решительность. Старик так просто не сдастся.
Но теперь‑то, после всего того, что там было… После того, что смог я, почти в одиночку прижав ту суку…
Теперь ему некуда деваться. Должен признать, что мы можем продолжать охоту за городом. Можем — и должны.
Так что уломаем. Хотя постараться придется…
Гош и Виктор уже выгрузились из «лендровера» и ждали у крыльца. С первого взгляда казалось, что у Виктора обе руки перебиты: правая подвязана, а другую он сам согнул, баюкая книгу. Можно подумать, это он ее из подвала вынес…
— С добрым утром, мессир Храмовник! Хорошо спал. Не иначе в прошлые ночи храброе сердце успокоиться не могло?
Я прищурился, разглядывая его. А мне‑то показалось, что после того, что там было, в нем проснулось что‑то человеческое…
В окне дрогнули полоски жалюзи. Старик нас заметил, сейчас откроет дверь…
Он не только заметил, он даже в кои‑то веки выкатил из дверей наружу. Сделал круг, цепко оглядывая каждого. Остановился перед Виктором:
— Жить будешь? Будешь, вижу… — Но смотрел Старик уже не в лицо Виктору и не на перебинтованную руку, а на вторую.
Подкатился в упор, почти наехав Виктору на ноги, вырвал книгу, жадно вгляделся в переплет. Под лучами солнца узор из стальных чешуек плыл, живой, затягивал взгляд.
Старик плюхнул книгу себе на колени, откинул обложку, кончиками пальцев провел по странице, потом жадно зачерпнул сбоку, пропустил под пальцами плотные страницы, тяжело хлопавшие друг о дружку, совсем не так, как шелестит современная бумага из целлюлозы.
— Молодцы, ребятки, молодцы… Ну, давайте в дом.
И он первый укатил в дверь, через раз толкая рукой колесо и поправляя книгу, чтобы не слетела с колен.
За ним шагнул в дом Виктор, потом Гош. Шатун покосился на меня, пропуская, но я еще постоял. Под солнцем, ярким и еще чуть греющим, несмотря на осень. Закрыв глаза, подставив ему лицо, — чтобы согрело кожу и забралось глубже, вытопило налет горечи.
Конечно, Старик ждал книгу. То, что мы целы, все у нас получилось и книга наконец‑то у него — это, конечно, хорошо, это главное… И все‑таки он мог бы спросить и про мальчишек. Мог бы…
* * *А за порогом обрушилась тень.
Не только потому, что солнце осталось позади, — это холодок на коже. Но и под кожей, глубже потянуло по вискам студеным ветерком, невнятно‑тревожным.
Ее эмоции. Ей не нравилось, что вокруг много людей, людей, которые умеют управлять тем, что у них в голове, не хуже, чем своими телами. Едва ли она отчетливо могла бы сказать, почему ей это не нравится, — связно мыслить она едва ли может. Лобные доли ей перебили. Но это шло из ее памяти.
Именно такое скопление людей, умеющих сопротивляться, она должна была почувствовать в день, когда еще могла связно мыслить. Последнее внятное воспоминание ее прежней…
— Я сейчас, — сказал Старик.
Он снял со стола бутылку вина, пристроил ее в корзиночке сбоку на своем кресле‑каталке, затем положил туда один из бокалов и выкатил из комнаты.
Посредине стола высились высокие бокалы‑тюльпаны из бордово‑фиолетового хрусталя. Минуту назад — плотный круг из шести сдвинутых друг к другу. Теперь с брешью. Будто его ручная девочка не тренажер, а полноправный член нашей стайки. Можно подумать, она тоже в охоте участвовала…
Тревога вдруг сменилась тихой волной… встречи? теплоты? дружбы?
Странно, она должна бы ненавидеть Старика, ведь это он превратил ее в то, что она есть, но она радовалась, что он приближался к ней. Вообще‑то она его постоянно должна чувствовать. Они же оба постоянно здесь, а длина дома слишком мала, чтобы заглушить его мысли. И все‑таки она была рада.
Или это уже от вина? Ее эмоции обволокли все вокруг приятной мягкостью… Стало почти как снаружи, где светило солнце, и не было места ни одной сумрачной мысли.
А под этой теплотой встречи было и еще что‑то. Куда более глубокое…
Я подобрался и потихоньку выстроил защиту, чтобы не очень замечать ее эмоции. Она не давила, это были просто ее собственные эмоции, но в том‑то все и дело. Будто подглядываешь за ней… За ней и Стариком…
Борис тоже казался смущенным.
А я вдруг сообразил, что ведь даже не знаю, как же она стала его девочкой.
Когда я появился здесь, она уже была. И почему‑то так я ее и воспринимал — как данность. Словно она была в этом доме и до меня, и до Старика. Появилась здесь вместе со стенами…
Я хмыкнул. Странно, конечно, но раньше я об этом не задумывался. Старик тоже не рассказывал.
Понятно, что должны были брать ее несколько человек сразу — иначе бы как такую взяли? Даже с перебитыми долями она слишком сильна, чтобы кто‑то из нас мог выдержать ее в одиночку. Разве что Старик. Хотя… Черт его знает… Она ведь не пытается отбиться от него. Она просто живет тут, где‑то в комнатах в той половине дома, как растение в кадке. Ни расчетов, ни планов, ни мечты. Лишь самые простые желания и эмоции. Она ведь не давит на Старика, вообще ни на кого не давит, пока ее не разозлишь крысами и той зеленой дрянью, что Старик варит из трав.
Но что было потом? После того, как ее взяли?
Почему именно ее Старик оставил в живых и превратил в обучающее пособие?
Была ли она самой сильной из тех, кто ему встретился? Не знаю… Черт возьми! А я ведь не знаю толком даже того, какие суки им встречались до того, как я оказался здесь. Да если уж на то пошло, я не знаю даже того, во сколько лет Старик стал охотником! И как. И с кем. И кто его обучал. Не родился же он охотником?
И почему он относит ей бокал вина, будто она одна из нас?.. Хотя… Может быть, бокал вина просто для того, чтобы она не тревожилась, не портила своими эмоциями наш праздник.
Я отгородился от ее эмоций, но все равно чувствовал ее — весь мир стал мягче, добрее. Лучился радостью, как облитые солнцем голые березки за окном. Будто это я сам пригубил вина.
Виктор не стал дожидаться Старика. Сбросил салфетку, прикрывавшую вторую бутылку, уже вскрытую. Разлил по пяти бокалам и поднял свой.
— За охоту! — провозгласил он и пригубил. Отставив бокал, почмокал, ловя послевкусие. Поднял бокал на уровень глаз, подставил солнцу на просвет. Даже с перевязанной рукой и в разодранном на боку плаще он умудрялся выглядеть элегантно. — За нашу последнюю охоту!
Он снова отпил маленький глоточек и зажмурился от удовольствия, а вот у меня удовольствие как корова шершавым языком слизнула.
Последнюю?.. Вот тебе и союзничек в уламывании Старика.
— А мальчишка? — спросил я.
— Какой мальчишка? — Виктор посмотрел на меня так, будто и в самом деле не понимал, о чем я.
— Второй мальчишка! Которого увезли!
— Ах, это… — Виктор поморщился. — Забудь…
— Да? — с вызовом ответил я.
— Лучше забудь, — посоветовал Виктор. Без своего привычного высокомерия, непривычно мягко сказал. В самом деле посоветовал.
— Это еще почему?
— Потому, что там, где ты его найдешь, там‑то тебя уж точно раздавят. Сам подумай. Мы вчетвером с этой‑то едва справились, а какого уровня должна быть та…
— Она жаба, — сказал я, но Виктор, не обратив внимания, продолжал:
— …если мы даже не знаем, зачем ей понадобился мальчишка. Даже представить не можем.
— Для чего и другим! Для ритуала!
Виктор хмыкнул:
— Ты точно выспался, Храмовник?
Опять эта его фирменная усмешечка, будто понимает что‑то такое, чего мне никогда не понять.
— А для чего еще?
— Вот и я говорю: для чего? Если бы ей нужен был мальчишка просто для ритуала, она поступила бы так же, как поступают все прочие жабы, когда им нужен мальчишка для ритуала… Как именно, думаю, уж тебе‑то рассказывать не надо?
…мать, замершая на стуле…
…я очень хотел двинуться, но тело не слушалось меня, будто чужое…
Я тряхнул головой:
— Может быть, ты прав. Может, и не для ритуала. Ну и что? Она жаба!
С жабами куда проще, чем с паучихами. С этим‑то он не будет спорить.
— У нее могут быть слуги, — сказал Виктор.
— С жабой можно взять оружие… — осторожно вставил Шатун.
Виктор резко развернулся к нему, вино в его бокале едва не перехлестнулось через край.
— Тебе лично, мишка‑оторва, еще за то оружие сейчас надают розовыми слонами…
Шатун запунцовел и откинулся назад. Вжался в спинку кресла, словно хотел просочиться под обивку.
Да уж. За то, что он так легко взял оружие, когда мы шли на паучиху, Старик его по головке не погладит… Старик ему год вдалбливал, что с оружием на паучих нельзя никак и никогда. Что бы ни случилось. Никак и никогда.
— Но эта‑то жаба, — сказал я. — На нее можно идти с оружием.
— Эта жаба дружила с паучихой, Храмовник, — сказал Виктор. Фирменная ухмылочка всезнайки, снизошедшего до милости убогим духом, опять гуляла на его губах. — Отчего бы ей не дружить с еще одной паучихой?..
В коридоре хлопнула дверь, послышался скрип колес.