Взбитая шинами водяная пыль повисла в воздухе, мерцая в свете фонарей.
Появилась и жаба. Она двигалась медленно, скользя взглядом по всему вокруг, но едва ли что‑то замечая. Тоже вымотавшаяся и рассеянная…
Пальцы сами нырнули под полу плаща. К рукояти Курносого. Холодная, но я знаю, как быстро она теплеет под пальцами.
Усталая жаба…
Шанс. Прекрасный шанс, который не стоит упускать.
Вот только весельчак сопровождающий с цепким взглядом…
Он приобнял жабу. Щекоча усами, что‑то шепнул ей в ухо, скользнул по шее вниз, до самой ямки перед ключицей. Она фыркнула, дернула головой, уклоняясь от колючих усов, но улыбнулась. В глазах появилось осмысленное выражение. Ткнула усатого локтем в бок, попыталась выскользнуть из его объятия, но он не отпускал.
Все шептал ей что‑то в шею, и на губах его гуляла ухмылочка, а глаза цепко шарили вокруг. Будто чувствовал что‑то.
Черт бы его побрал…
У Курносого тяжелые пули, хорошо останавливают. Особенно если подпиленные. Очень полезно, когда на тебя прет, как танк, жаба, и с каждым ее шагом твое тело превращается в бессильный кисель, глохнет дыхание, замирает сердце… Но есть и оборотная сторона. За подпиленные пули, за короткий ствол и углубленный курок, который не цепляется за одежду, приходится расплачиваться точностью. Отсюда я в нее наверняка не попаду. Только выдам себя.
А ближе как? Там свет и широкий пустой пятачок… Да еще машина у них под боком — и шит, и быстрое бегство. А главное, эти внимательные глаза, ни на миг не перестающие следить за всем, что творится вокруг…
Черт бы его побрал, этого усатого весельчака!
Все обнимая жабу, он свел ее к машине. Усадил ее, обошел машину и сел за руль. Забормотал мотор, включились фары, еще ярче подсветив домик с его красной крышей, словно светящейся изнутри.
Я отступил за куст и присел. Ненавижу фары дальнего света… Особенно когда за рулем сидит внимательный профи, а с ним жаба.
Машина начала разворачиваться, я зажмурился, но жесткие лучи света пробились сквозь веки. Я чувствовал, как они спицами протыкают облетевшие кусты и щуплые деревца, высвечивая все и вся…
На миг накатила уверенность, что он меня заметил, но машина повернула, свет перестал давить на меня. Урчание мотора удалялось.
* * *Я ждал полчаса.
Плащ я застегнул, но все равно было жутко холодно. Ноги окоченели, пальцы в перчатках как чужие. Сам мир закоченел и застыл: желтый свет двух фонарей, густо‑красная крыша, малиновый кирпич стен, глянцево‑черный мокрый асфальт…
Как же жаль, что без окон. Совершенно не понять, что там.
Стоянка перед домиком всего на два места, и обе машины уехали. Но иногда это ничего не значит, верно?
Я слишком хорошо помню того бесшумного волка. Рука почти зажила, но шрамы останутся…
Я вздохнул. Больше ждать бесполезно.
Или лезть сейчас — или…
Я оскалился и стиснул кулаки. Никаких «или». До полнолуния три ночи. И кто знает, что здесь будет завтра и потом? Может быть, вообще будет не подобраться. Нельзя упускать такой шанс.
Я медленно двинулся вправо, подбираясь ближе к проему в заборе, но все еще не решаясь выйти из кустов.
Голые прутья штриховали дом, фонари подмигивали из‑за ветвей…
Предчувствие накатило жаркой волной. Что‑то было не так!
Я замер, вглядываясь в дом, вслушиваясь в едва слышное бормотание ветерка в ушах, в шуршание голых прутьев…
Не домик. Не там. Кто‑то рядом. Не знаю как, но я знал это. Чувствовал.
Я скользнул на два шага обратно и опять замер.
Сердце тяжело молотилось у самого горла. Боясь вздохнуть, я медленно глотнул воздуха открытым ртом вслушиваясь в шелест ветвей вокруг. Тяжеловатый шелест, бархатный… Как и ветви, рождающие его, мокрые и тяжелые.
А я дурак, чертов дурак. Какой идиот застегнул плащ?!
Я попытался осторожно расстегнуть первую пуговицу, но кожа перчаток смазывала ощущения и толстая кожа зашуршала, заскрипела…
Скалясь на каждое поскрипывание — как гвоздем по барабанной перепонке! Тот, кто замер совсем рядом со мной, обязательно услышит! — я зубами стащил печатку с правой руки.
Голыми пальцами — пальцы холодные, но теперь взмокли, даже ветерок не мог их осушить — стал расстегивать ледяные пуговицы плаща. Пальцы, липкие от холодного пота, норовили приклеиться к коже, отрывались с неохотными шлепками.
Идиот, идиот, идиот! Холодно ему, дураку, стало, видите ли…
Шорох.
Где‑то сзади и справа. Черт, самая неудачная позиция…
Пальцы наконец‑то коснулись холодной рамки Курносого. Я сжал рукоятку, вырвал его из кобуры, одновременно оборачиваясь, шагая в сторону и падая на колено.
Готовый к грохоту и вспышке раскаленного пороха в лицо, а если повезет, все же левее и выше, туда, где миг назад была моя грудь…
В спину и шею ткнулись прутья, затрещали, ломаясь и расходясь вокруг меня — и это все. Ни вспышки, ни выстрела.
Последний прут соскользнул с плаща, куст за спиной затих.
Все стихло.
Лишь шум ветерка в ушах. Едва слышное колыхание прутьев. И…
Шорох?
Может быть. А может быть, и нет. Слишком тихо и слишком далеко, чтобы понять, от руки или от ветра качнулась ветка.
Я закрыл глаза — все равно от них никакого толку в этой темноте — и прислушался. К себе. К предчувствию. Я привык ему доверять. Но, кажется, оно второй раз дало осечку…
Не разгибаясь, я двинулся в глубину пустыря.
Через десяток шагов остановился и прислушался. И к тому, что вокруг, и — главное! — к ощущениям.
Но если что‑то опасное и было рядом, предчувствие молчало, как немое. Или на обед ушло…
Может, в самом деле лишь показалось?
Я выпрямился. Покрутил головой, разминая шею. Правое колено холодило — испачкался в холодной и жидкой грязи. Надеюсь, это останется самым плохим из всего, что случится со мной за эту ночь…
Я сунул Курносого в карман, запахнул плащ, натянул перчатку и обернулся к фонарям и дому.
А если не показалось?
Если на самом деле никто не подкрадывался ко мне здесь, на пустыре, хотя предчувствие предупреждало меня о том, что ждет там, внутри?
Минут пять я пялился на домик.
Можно, конечно, рискнуть…
А можно не валять дурака, а залезть потом, на пару с Гошем. Время еще есть. Мало, но есть.
Я вздохнул и попятился в глубину пустыря.
* * *Серый рассвет. Холод и дождь, все моросящий…
Хотелось сесть куда‑нибудь, в какое‑нибудь теплое местечко. И заснуть, забыв обо всем…
Машина вынырнула из‑за спины, едва не задев меня.
Рука нырнула в карман к Курносому, но я уже рассмотрел. Черная «Волга», с виду старая и потрепанная однако мотор работает едва слышно, а шорох шин спрятался в шуме пробуждающегося города.
Машина свернула на обочину, преградив мне путь. Щелкнула и распахнулась дверца, чуть не врезав мне по колену.
Я заглянул внутрь. Гош хмыкнул, глядя на мою руку в кармане. Безнадежно покачал головой.
Ну да, он прав. Если бы это был не он, а те пурпурные ребята… Ни одного шанса у меня бы не было. Ну да, такой уж я растяпа, — когда под утро, после целой ночи слежки, и, в отличие от него, знаю, что они давно уехали. Могу и расслабиться.
Я забрался внутрь, в благодатное тепло. Расплылся по мягкому креслу. Господи, как хорошо‑то — просто сесть в обычное кресло…
Гош повернулся и достал с заднего сиденья сумочку. Вжикнул молнией и сунул мне на колени. Изнутри выглядывала фольга, из разошедшейся щелки пахло ветчиной и укропом. Зеленая крышка термоса.
Я вдруг понял, до чего же проголодался. В животе заурчало и повело.
Не разбирая, где кончается один бутерброд и начинается другой, я впился зубами в край, откусывая сразу от обоих. Ветчина, зелень с огурчиком, и где‑то меж ними был ароматный ломтик сала, набитого зубчиками чеснока… А как пахнуло из термоса, стоило снять крышку — еще даже не вынимая пробки!
— Гош, я тефе говорил, что я тебя люплю? — выдавил я с набитым ртом. Ветчина таяла на языке, запах кофе опьянял.
Но Гош сидел все такой же мрачный. Завел мотор, медленно тронул, выжидательно косясь на меня.
— Да ничего особенного… — сказал я и запихнул в рот остатки бутербродов.
Но Гош все косился на меня. В глазах — никаких сантиментов и шуточек. Голый вопрос.
— Да не заметили они нас. Всю ночь здесь сидели, уехали только час назад.
Ответом мне был вздох.
Опа… Гош, выведенный из душевного равновесия? Дважды за ночь? Не верю своим глазам. Неужели…
— Следили?! За тобой следили?
Гош досадливо поморщился, даже в боковое стекло покосился, лишь бы на меня не смотреть.
Это я тоже мог перевести: что‑то подозрительное было. Не сказать определенно, что это была слежка, но и со счетов сбрасывать нельзя. Потому что опаснее всего те, кто следит умело. А умелая слежка — ее разве толком заметишь? Она всегда как стечение случайностей…
— Следили?! За тобой следили?
Гош досадливо поморщился, даже в боковое стекло покосился, лишь бы на меня не смотреть.
Это я тоже мог перевести: что‑то подозрительное было. Не сказать определенно, что это была слежка, но и со счетов сбрасывать нельзя. Потому что опаснее всего те, кто следит умело. А умелая слежка — ее разве толком заметишь? Она всегда как стечение случайностей…
— Да ладно, Гош. Не переоценивай их. Они всю ночь сидели у морга как ни в чем не бывало. А если бы тот парень что‑то заподозрил, они бы сразу смотались оттуда.
Гош только хмыкнул. Вздохнул и безнадежно покачал головой — папаша, отчаявшийся втолковать любопытному карапузу, почему небо синее.
— Надо рассказать Старику, — сказал Гош.
Теперь уже я хмыкнул.
Поглядел на свои коленки. Не знаю, как ему, а мне будет жалко.
— Думаешь, он шутил?
Гош мельком глянул на меня, опять безнадежно покачал головой.
— Да без тебя, — сказал он.
Ах, так он в благородство решил поиграть… Все на себя взять. А я, значит, в это время послушно сидел в городе…
— Тебе, Гош, он ноги резать, наверно, не станет. Но и с тебя четыре шкуры спустит.
Гош вздохнул. Медленно покивал — понимая и принимая. Чему быть, того не миновать…
— Давай хотя бы не сейчас! — взмолился я. — Давай хотя бы узнаем, что в этом чертовом домике, чего они там химичат!
— Опасно.
— Опасно, — кивнул я. — Ну а если Старик не просто тебе по шее надает, а взбрыкнет и запретит сюда соваться? И помогать не станет, и еще натравит Виктора и за тобой тоже следить, чтобы и ты из города носа высунуть не мог? Тогда что?
Гош покосился на меня, вздохнул. Нехотя, но кивнул.
Пилюля не из сладких, при его‑то любви к перестраховке, но он ее проглотил. Или еще не совсем?
— Если уж мы нашли такое место, где они жужжат, как вокруг улья, грех этим не воспользоваться. Надо всех их выследить, а потом накрыть. За одну ночь. Одну за другой. Всех сразу.
— Тогда уж одну оставить, — сказал Гош.
— Почему?
— Не почему, а зачем… — пробормотал Гош. — На размножение.
Верно. Одну можно оставить в живых — пока.
Когда узнает, что стало с ее подружками, испугается, засуетится, бросится связываться с другими суками, каких еще знает — и потянутся от нее новые ниточки, только успевай подрубать.
Мы выехали из городка, Гош прибавил.
Я допил кофе, но вместо бодрости — накатывала сладкая дрема, которой просто сил не было сопротивляться, да и зачем…
* * *Несколько раз меня приподнимало из дремы в реальность — я разлеплял глаза, оглядывался и снова засыпал. Дорога длинная, а Гош собеседник не разговорчивый.
Гош открыл рот только перед самым Смоленском, когда я уже перестал клевать носом.
— Надо подключать Шатуна, — сказал Гош.
— Хм? — Как‑то новичок слишком уж возле Виктора ошивался, чуть не в рот ему заглядывал. Не заложит он нас ему или Старику? — Думаешь, надо?
Гош кивнул. Объяснил:
— Опасно.
Опасно‑то опасно, кто ж спорит… Прикрытие никогда не помешает. И все же…
— А этот Шатун… — Я поморщился и потер нос. — Он нас, случаем…
Гош покачал головой.
— Уверен?
Гош кивнул.
— Мне бы твою уверенность…
Гош помолчал, все‑таки разлепил губы:
— Наш человек.
— Наш… — пробормотал я. — Наш‑то наш, вопрос в том, чей наш он больше: наш с тобой или наш с Виктором? Если ты его подключишь, а он Виктору все выболтает? Или Виктор сам что‑то заподозрит, да и вытрясет из Шатуна все? Одно дело, когда ты Виктору говоришь, что ты за мной следил, и я никуда не ездил, и совсем другое дело, если…
— Сегодня он за тобой следил.
— Что? — не понял я.
— Сегодня он за тобой следил. Не я.
— Он за мной следил?.. Не ты?..
Гош кивнул.
— Но… А Виктор…
Я потер бровь.
Мне‑то казалось, что Шатун с Виктором… Но если Гош уверен… Выходит, дело для Шатуна важнее. Если ради продолжения охоты готов и с Виктором в кошки‑мышки поиграть, то в самом деле наш человек. Это хорошо.
Плохо то, что до этого дошло.
— Тебе Виктор уже не доверяет?
Гош не ответил.
— Думаешь, он что‑то заподозрил?
Гош хмуро молчал.
— Так ты теперь вообще не будешь следить за мной? Только Виктор с Шатуном будут, через день? И завтра очередь Виктора?
Гош кивнул.
Я от души врезал по приборному щитку. Черт бы побрал этого докучливого пижона!
Мало того, что завтра я не смогу быть здесь, с Гошем и Шатуном, раскручивать этот змеиный клубок! Так ведь и через два дня, выходит, тоже Виктор будет за мной следить…
Гош притормозил. Мотнул головой на дверь.
Я поглядел за стекло. Мы только въехали в город, до дома было еще несколько кварталов. Сырых и холодных. Ветер кидал на окно косые иглы дождя, гнал по улице почти сгнившие листья.
— А до дома никак?
Гош поглядел на меня внимательно и устало.
— Ну ты же сам сказал, что сегодня не ты, а Шатун! Шатуну‑то Виктор доверяет, его‑то не станет перепроверять!
Гош только обреченно покачал головой, отчаявшись втолковать мне что‑либо. Просто еще раз мотнул головой на дверцу.
Пришлось вылезать. В холод и дождь. Я застегнул плащ. Постоял, глядя на уплывающие габаритки.
Или он не Виктора боится?
Не знаю. По‑моему, иногда Гош все же перегибает с осторожностью. Тащись теперь на своих двоих…
Глава 4 КАПКАН
Проснулся я еще до заката.
Чувствовал, что не выспался, хорошо бы еще поспать, но сон не шел. Как ни пытался уснуть, вместо этого снова и снова кружились в голове лунные фазы. Ночи, оставшиеся до полнолуния. Их число… И их чередование.
Шатун был, теперь Виктор, потом Шатун, а потом…
Чертов пижон! Чертов лунный календарь, так неудач‑до легший.
Я скатился с кровати, нашел лист бумаги, календарь — с лунными фазами — и еще раз, окончательно, чтобы уж точно без ошибки, расписал.
Начиная от ночи новолуния, когда мы брали паучиху, и до вчерашней ночи. И еще три вперед. На третью и придется полнолуние.
Вчера за мной приглядывал Шатун. Сегодня очередь Виктора. Сегодня мне по‑любому не выбраться, даже рыпаться не стоит. Но хуже другое: выходит, мне не выбраться и в послезавтрашнюю ночь. В ночь новолуния.
Я скомкал лист бумаги, подкинул и от души влупил по нему ногой. С сухим щелчком комок бумаги улетел в стену, от нее в пол, в кресло, затих где‑то под кроватью. Жаль! Я бы еще пнул. Его. Что‑нибудь еще. Что угодно! А лучше кого‑нибудь!
Я был так зол, что пнул бы и котенка.
Если этот пижон от меня не отвяжется, то ночь новолуния я пропускаю. Просижу здесь, пока Гош и Шатун будут там. Будут вдвоем брать ту суку. Тех сук… Их же много. А еще те пурпурные ребятки…
Решится Гош брать всю эту свору всего лишь вдвоем? Или решит не рисковать? Даст им уйти?
Я бы пнул не только котенка, я бы пнул и щенка, попадись он мне сейчас под ноги! Чертов пижон! Он даже не понимает, что делает…
Ч‑черт бы его побрал… Выть хочется! А что толку?
Стискивая кулаки, я все‑таки зарычал. Рвать и метать! Ведь ничего же не сделать, никак от этого пижона не отвязаться, если уж даже у Гоша не вышло! Если уж ему Виктор до конца не поверил, что уж мне‑то пытаться…
* * *Не помню, сколько я метался по комнате, по коридору, по квартире.
Затих в кресле, стиснув пальцами виски.
Хватит блажить. Надо что‑то делать.
Что‑то придумать и — делать…
* * *Впервые за последние дни я пришел в гараж.
Похлопал «козлика» по капоту. Постоял, предвкушая. Весь мелко дрожа от волнения.
Потом старательно, заставляя себя не торопиться, чтобы чего‑то не забыть, с редкостным удовольствием сложил в машину все охотничьи принадлежности. Рюкзак, спальный мешок. Гарпуны. Пачку патронов для Курносого.
Сами патроны пересыпал в мешочек, а масляные картонки кинул в угол за машину. Когда отъеду, будут на виду.
Вот так.
Я постоял, дрожа от адреналина, еще раз оглядываясь. Но делать больше нечего.
Здесь — нечего.
Все остальное этот чертов пижон сам сделает за меня. Сначала будет звонить, потом заедет ко мне. Проверит, что меня нет в квартире, и поедет сюда. И вот тут уж убедится, что я не просто пошел гулять по округе на своих двоих, а уехал на «козленке». Прихватив все охотничьи принадлежности.
Да, все так.
Я забрался в машину и завел мотор.
* * *Солнце прыгало за домами, уже красноватое, не слепящее — спокойное‑спокойное…
Я приоткрыл окно, чтобы чувствовать щекой холодный ветерок, а под ним — едва заметное теплое касание.
Небо тоже млело. Весь запад расплавился, затянулся огненно‑медными нитями облаков.