— Это не слишком приятные воспоминания, — повторил он.
И не колеблясь перешел к делу:
— В сущности, в те времена все боялись коммунистического нашествия. Уж лучше мордатые американцы, которые успели ступить на Луну, чем Советы, угрожавшие национализировать всю планету. Вот почему, когда в Чили произошел государственный переворот, все промолчали. А ведь это был позор. Американцы задушили страну, финансировали подонков — правых экстремистов, всеми возможными способами саботировали режим Альенде. Так погиб режим, избранный демократическим путем и представленный выдающимися людьми.
Касдана удивило это предисловие. Он немало побродил по свету и знал, что военные редко придерживаются левых взглядов. Но затем он вспомнил, как его самого взволновала недолгая история народного правительства Чили. В кои-то веки не представляло труда распознать, кто прав, а кто виноват. И герои оказались на стороне красных.
— Когда, еще до государственного переворота, военные из «Patria у Libertad» начали с нами заигрывать, мы не раздумывали. Надо было перекрыть дорогу социалистам. Мы знали, что народное правительство все равно не продержится. Главное правило дипломатии — всегда спешить на помощь победителю. Лучше заранее оказаться на нужной стороне и, насколько возможно, постараться, чтобы все было сделано надлежащим образом.
— Извините. Мы говорим о пытках?
Кондо-Мари снова опустил руки в карманы.
У него были хорошо отработанные жесты коротышки, который старается выглядеть особенно значительным.
— В Алжире мы усвоили некоторые истины. Пытка — непревзойденное оружие. Мы применяли ее скрепя сердце, но результаты вынудили нас отбросить все сомнения. Нет ничего важнее, чем проникнуть в замыслы врага. И теперь, во времена терроризма, это вряд ли изменится.
Наступила тишина. Кондо-Мари сделал несколько шагов, прежде чем продолжить:
— Все делалось через посольство Франции. Официально мы прибыли в командировку для обучения вооруженных сил. И это не было ложью. Вояки из чилийцев были никакие. В основном неграмотные крестьяне, сменившие плуг на винтовку.
Касдан стоял на своем:
— Ну а вы-то приехали туда ради пыток?
— Да. Нас было трое. Лабрюйер, Пи и я. Сперва, на следующий день после путча, мы приехали туда, чтобы осмотреться. Речь шла о том, чтобы как можно скорее зачистить страну.
— Я прочел немало документов, — раздраженно возразил Касдан. — Стадион, политическая полиция, карательные отряды. Вы не сидели без работы. У вас руки по локоть в крови, генерал!
Волокин удивленно посмотрел на Касдана. Кондо-Мари улыбнулся. Его восковая бледность была почти зеркальной.
— Сколько вам лет, майор?
— Шестьдесят три.
— Вы служили в Алжире?
— В Камеруне.
— Камерун… Мне о нем немало рассказывали. Вероятно, это было увлекательно.
— Я бы назвал это иначе.
Касдан был готов взорваться. Он повысил голос:
— Черт возьми, что вы все ходите вокруг да около! В Чили вы обучали палачей. Вот и выкладывайте то, что мы хотим услышать. Чему вы учили военных? Кто были ваши сотрудники? Ваши ученики? Какие грязные приемы вы использовали?
Кондо-Мари обошел письменный стол и сел перед подносом, на котором не лежало ни одного документа. Свои маленькие пальцы он положил на темной кожи бювар. Еще один исполненный значительности жест.
— Садитесь, — спокойно предложил он сыщикам.
Они сели. Генерал важно сплел пальцы.
— Мы приехали в марте семьдесят четвертого, когда схлынула первая волна насилия. Военные отыгрывались на леваках и иностранцах. Мы научили их обращаться с электричеством, и это не игра слов.
Касдан уже понял. История всего лишь вечное повторение.
— Они его уже применяли, но очень беспорядочно. Использовали так называемый «гриль»: металлическую кровать, через которую пропускали электрические разряды. Довольно примитивный метод. Мы предложили им аргентинский инструмент, «пикану». Электрическое острие, позволяющее делать более… точную работу. Рассказали им о чувствительных точках. О длительности воздействия. О болевом пороге. Суть спецподготовки заключалась в доказательстве того, что боль можно причинять быстро. Эффективно. Не оставляя следов. Соблюдая даже некоторые… научные рамки. Например, мы настояли на том, чтобы на каждом сеансе присутствовал врач.
— Сколько продолжались эти курсы?
— Про других мне ничего не известно. Сам я выдержал недолго. Мне удалось вернуться во Францию через несколько месяцев.
— Мы слышали об операции «Кондор».
— Это правда, наши советы могли пригодиться при любых операциях, в том числе и для операции «Кондор». Преимущество электричества в компактном оборудовании. Диктатуры того времени в принципе могли устраивать допросные центры где угодно. Даже на иностранной территории.
— Вы были единственными инструкторами?
— Нет. Это было нечто вроде… группы. Палачи съехались отовсюду. Мы преподавали, а также занимались научными исследованиями. Эти репрессии предоставили нам уникальную возможность. Свежий, почти неисчерпаемый материал. Политзаключенные. Массовые аресты.
— Среди инструкторов были бывшие нацисты?
Кондо-Мари ответил не колеблясь:
— Нет. Нацисты удалились на покой в пампасы или к подножию Кордильер. А некоторые, наоборот, занимали высокие официальные посты в Сантьяго и Вальпараисо. — Поразмыслив, он продолжил: — Впрочем, припоминаю, среди нас был один немец. Страшный человек. Но слишком молодой, чтобы быть нацистским преступником. Кажется, он приехал в Чили в шестидесятых годах.
— Как его звали?
— Не помню.
— Вильгельм Гетц?
— Нет. Скорее, фамилия на «ман»… Хартман. Да, кажется, Хартман.
Касдан записал фамилию в блокнот.
— Расскажите мне о нем.
— Он превосходил всех нас, вместе взятых. И намного.
— В чем?
— Ему были известны способы причинять боль… изнутри.
— В каком смысле?
— Он экспериментировал над собой. Хартман был религиозен. Мистик, идущий по пути искупления. Фанатик, живший ради и благодаря наказанию. Он сам себя истязал. Сам себя пытал. Настоящий псих.
— Какие пытки он предпочитал?
— Одной из его навязчивых идей было отсутствие следов, шрамов. Существовала какая-то связь между этим требованием и его религиозным кредо — уважением к телу, к его чистоте. Я уже плохо все это помню. Во всяком случае, он предпочитал электричество, а также некоторые особые методики…
— Например?
— Хирургию. Неинвазивные методики, которые тогда только разрабатывались. Операции без разреза, проводимые через естественные отверстия: рот, ноздри, уши, анус, влагалище… Хартман рассказывал о страшных вещах: о раскаленных зондах, о кабелях со сложенными крючками, раскрывающимися внутри органов, о кислоте, заливаемой в пищевод…
Касдана передернуло. Это описание сильно напоминало модус операнди серийных убийств — разрыв барабанных перепонок. Лор-эксперт Франс Одюссон говорила ему о таинственном орудии, проколовшем барабанные перепонки Гетца, не оставив никаких следов.
— Как он выглядел?
Кондо-Мари нахмурился. Солнечные лучи играли на его блестящем черепе, казалось таявшем как свечка.
— Не понимаю. Какой интерес представляют эти старые истории для вашего расследования?
— Мы убеждены, что ключ к раскрытию серийных убийств — в прошлом Чили. Так что отвечайте. Как выглядел Хартман?
— Скорее моложаво, но ему, наверное, было не меньше пятидесяти. Черная густая грива, маленькие очочки, делавшие его похожим на студента-социолога. Удивительный тип. Знаете, я много где побывал за свою жизнь. В том числе и в Южной Америке. Это земля, где постоянно надо быть начеку, потому что там действительно может произойти все, что угодно. Хартман — настоящее порождение этих одиноких, еще варварских земель.
— И это все, что вы помните? Может, есть какая-то деталь, которая помогла бы нам его опознать?
Генерал поднялся. Чтобы размять ноги. И подстегнуть память. Он снова встал перед окном. Помолчал.
— Хартман был музыкантом.
— Музыкантом?
Коротышка пожал плечами:
— В Германии он учился в Берлинской консерватории. Музыковед, имевший свои теории.
— Например?
— Он утверждал, что пытать надо под музыку. Что этот источник блаженства играет важную роль в процессе подавления воли. Эти противоположные потоки — музыка и боль — помогают быстрее сломить истязаемого. А еще он говорил о внушении…
— О внушении?
— Да. Отстаивал гипотезу, по которой заключенный при первых же звуках музыки превратится в жертву, готовую говорить. Он утверждал, что следует отравлять душу. Действительно чудной тип.
Касдан не смотрел на Волокина, но понимал, что тот чувствует то же, что он.
— О внушении?
— Да. Отстаивал гипотезу, по которой заключенный при первых же звуках музыки превратится в жертву, готовую говорить. Он утверждал, что следует отравлять душу. Действительно чудной тип.
Касдан не смотрел на Волокина, но понимал, что тот чувствует то же, что он.
— А вам в те времена не приходилось слышать о госпитале, где людей пытали под звуки хора?
— Мне рассказывали немало ужасов, но о таком я не слышал.
— Врачи якобы были немцами.
— Нет. Это мне ни о чем не говорит.
— А имя Вильгельм Гетц?
— Тоже нет.
Касдан поднялся. Русский последовал его примеру.
— Спасибо, генерал. Нам бы хотелось поговорить с генералом Лабрюйером и полковником Пи. Вы не знаете, как их найти?
— Понятия не имею. Я не видел их тридцать лет. Полагаю, они умерли. Не знаю, чего вы ищете в этих старых историях, но для меня все это быльем поросло.
Касдан наклонился к коротышке. Он был выше его на три головы.
— Вам стоит заглянуть в морг. Как ни странно, там бы вы убедились, что эти истории все еще живы.
41
— Не любите вспоминать об Алжире?
— Чепуха.
— А вот и не чепуха. Когда он упомянул Алжир, вы едва не сорвались. Так что из-за вас мы чуть не потеряли свидетеля.
— Все ведь обошлось?
— Но это не ваша заслуга. Следующих военных я беру на себя.
— Ни за что. Ты, молокосос, ни черта в этом не смыслишь.
— Тем более я буду допрашивать их без всякой предвзятости. А то, по-моему, вы принимаете эту тему слишком близко к сердцу.
Касдан не ответил. Его пальцы судорожно сжимали руль, а глаза не отрывались от шоссе. Помолчав, Волокин спросил:
— Что произошло в Камеруне?
— Ничего. Никому нет до этого дела.
Волокин хохотнул:
— О'кей. Что будем делать теперь?
— Разделимся. Я займусь Хартманом.
— Немцем? Да ведь это просто извращенец из далекого прошлого, к тому же они встретились за двенадцать тысяч километров отсюда…
— Этот тип подходит нам сразу по трем параметрам: пытки, религиозность, музыка. Для меня этого достаточно. Что, если органист собирался свидетельствовать против него?
— Кондо-Мари говорил, что тогда дал бы ему лет пятьдесят. Значит, теперь ему не меньше восьмидесяти…
— Я хочу отработать этот след.
Волокин снова усмехнулся:
— А я возьму на себя адвокатов?
— Вот именно. Найдешь того, к которому обратился Гетц. И поищи еще что-нибудь о других чилийцах, которые приехали во Францию с Гетцем. Перезвони Веласко. Эти парни где-то во Франции, а они могли бы кое-что нам порассказать. Как только закончу с немцем, я присоединюсь к тебе.
— Высадите меня вон там. Рядом с интернет-кафе.
Они добрались до ворот Сен-Клу. Касдан двинулся дальше по авеню Версай и остановился через несколько метров. Интернет-кафе выглядело убого. Одна витрина, никакого освещения, несколько мерцающих экранов, к которым прилипли мальчишки.
— Ты уверен, что это сойдет?
— Еще бы. С телефоном и монитором я разыщу что угодно.
— Ты же у нас большой умник, малыш.
Волокин выскочил из машины. Прежде чем захлопнуть дверцу, он наклонился:
— Побереги сердечко, папаша. Полегче на поворотах!
— Таблетки при мне. Связь по мобильному.
Русский понесся к интернет-кафе. Касдан смотрел ему вслед. Напряженный, сосредоточенный. Охотник, чуждый мирной предпраздничной суете: фонарикам на деревьях, прохожим с подарками, торговцам устрицами в костюмах моряков, раскладывающим свой товар перед пивными на площади.
Он не сразу тронулся с места. К нему возвращалось спокойствие. Спокойствие… И пустота.
На самом деле он не знал, куда ему ехать. С чего начать поиски Хартмана. В голову не приходило ничего путного.
Что, собственно, у него есть? Фамилия — хотя даже в ней Кондо-Мари не был уверен, к тому же записанная на слух, несколько дат. Этого мало. Как напасть на след такого человека в Париже, да еще двадцать четвертого декабря? Он подумал было о чилийском посольстве, потом о Веласко. Но не хотелось возвращаться обратно. Вновь перетрясать тех, кого уже опрашивал.
Тогда он обратился к старому испытанному средству. Стал перебирать в уме свой катехизис фраз из фильмов. И остановился на первой подвернувшейся. Не такой, какой он ждал. Шторм швыряет по каюте Мишель Морган с намокшими волосами. Женщина с кошачьими глазами ругается с мужем. Вздымающийся пол и бьющая в иллюминаторы пена лишь подчеркивают ярость ее слов.
Касдан без труда вспомнил фильм.
«Буксиры». Режиссер Жан Гремийон. 1941.
Мишель Морган выкрикивает мужу в лицо: «Хорошо знаешь тех, кого ненавидишь!» Вот он, ключ. Чтобы выследить берлинского музыковеда Хартмана, в ранней юности, несомненно, заигрывавшего с нацизмом, надо обратиться к злейшим врагам нацистов. Тем, кого они преследовали, уничтожали, сжигали. К евреям.
Вот уже полвека израильская разведка, лучшая в мире, разыскивает нацистов, укрывшихся по всему свету. Они терпеливо отслеживают их перемещения, выявляют места проживания, устанавливают личность. Похищают, судят и казнят.
Десятилетия кропотливой работы. И все ради того, чтобы свершить правосудие во имя своего народа.
Касдан вытащил телефон.
Он тоже благодаря мобильному мог разыскать кого угодно.
Сделав несколько звонков, узнал координаты мемориала Шоа: улица Жоффруа-Ланье, семнадцать, посреди квартала Марэ. Здесь располагался уникальный Центр современной еврейской документации, призванный составить список евреев — жертв Холокоста во Франции — на основе подлинных документов, хранящихся в здешних архивах.
Он слушал гудки своего мобильного. Сегодня воскресенье, к тому же канун Рождества. Но евреи не придерживаются христианского календаря.
— Алло?
Касдан назвал свое имя и звание и спросил, открыт ли сегодня Мемориал для посетителей. Ему ответили «да». А центр документации тоже открыт? Да. Значит, эксперты центра на рабочих местах?
— Нет, не все, — отвечал голос. — У нас сегодня сокращенный рабочий день.
— А найдется хотя бы один специалист по Второй мировой войне и нацизму?
— Сегодня здесь один молодой исследователь. Давид Бокобза. Хотите, я вас с ним соединю?
— Просто предупредите, что я сейчас подъеду.
42
Мемориал Шоа находился не в центре Марэ, как думал Касдан, а на границе Четвертого округа, в открытом всем ветрам квартале, напротив острова Сен-Луи. Современное здание, равнодушно взиравшее на Сену, возвышалось над другими строениями, по большей части относившимися к XVII и XVIII веку.
Касдан представился и попросил сообщить о его приходе Давиду Бокобзе. В холле располагалась фотовыставка. Большие черно-белые зернистые снимки, похоже, были сделаны добрых полвека назад. Армянин подошел поближе и надел очки. На одной из фотографий молодые мужчина и женщина шли по равнине. Ветер дул прямо в их красивые лица. Из них бы получилась прекрасная пара, но женщина была голой, а мужчина держал винтовку. Подпись гласила: «Эстония, 1942. Солдат Айнзацгруппен конвоирует женщину к братской могиле для расстрела».
Охваченный отвращением, Касдан выпрямился. Ему шестьдесят три года, а он все никак не может привыкнуть. Откуда исходит зло? Это стремление к разрушению? Безразличие по отношению к самому драгоценному дару — Жизни? Касдану вспомнились слова, брошенные охранником в Освенциме заключенному Примо Леви: «Здесь не спрашивают, за что».
А еще его потрясали убожество и трусость самих палачей. Раз ты сам убиваешь, то должен смириться с тем, что тебя тоже могут убить. Не жалеть самого себя. Но какое там! Угнетатели всегда цеплялись за свою жалкую жизнь. Гиммлеру при посещении Треблинки стало дурно. Нацисты, оказавшиеся в плену в русских лагерях, были грязными, испуганными, опустившимися, боялись голода и побоев. Обвиняемые на Нюрнбергском процессе использовали любую лазейку, чтобы преуменьшить свою ответственность и спасти свою шкуру. Гнусные подонки, чья власть держалась только на том, что когда-то они приняли сторону сильных.
— Вы хотели меня видеть?
Касдан повернулся и снял очки. Перед ним стоял молодой человек. В кипе и в оксфордской рубашке в тонкую полоску с подвернутыми рукавами. На его веснушчатом лице особенно выделялся открытый взгляд. Прозрачный, смешливый, ничего не скрывающий и ждущий того же от других. Армянин назвал свое имя и звание и упомянул о расследовании, не вдаваясь в подробности. Давид Бокобза весело кивнул в ответ. Похоже, внушительная фигура Касдана его нисколько не впечатлила.
Мягким голосом с приятным легким акцентом он произнес:
— Я думал, что во французской полиции в отставку уходят гораздо раньше.
— Я в отставке. Консультирую судебную полицию.