Вставил в принтер прозрачную пленку и отправил рисунок в печать.
Потом он наложил на распечатку клей для дерева и два часа ждал, пока высохнет. Осторожно отклеил образовавшийся слой, на котором отпечаток снова превратился в позитив. Оставалось лишь обрезать рисунок по контору, чтобы, когда придет время, прикрепить его к собственному пальцу.
Этот фальшивый отпечаток пальца Волокин только что вынул из коробка со спичками. Осторожно, чтобы не смять, наложил его на свой указательный палец и, словно лис, выскользнул из норы. Дошел до ворот и снова пересек пятно света. Прижался к прямой опоре ворот и нисколько не удивился, обнаружив внутри нишу, в которой открывалось отверстие шириной в палец. Биометрический замок.
Волокин приложил к нему палец с фальшивым отпечатком.
Створки медленно открылись.
Прямо перед ним была больница. Просторное здание метров триста длиной, над которым нависал огромный серебристый козырек. Справа возвышалась церковь с колокольней из металлических листов и деревянное здание, которое, как он помнил, было консерваторией. Именно там он столько раз репетировал «Мизерере».
Он двинулся дальше. Слева на парковочной площадке стояло несколько машин. Он увидел другие постройки. Все деревянные, с солнцеотражающими крышами вместо обычных двойных с потолочными перекрытиями. Все смахивало на курортный поселок среди подстриженных деревьев. Лишь одна деталь выдавала враждебность этого места. Очередная ограда из стальных прутьев с острыми лезвиями наверху, поблескивающими в свете медленно поворачивающихся прожекторов на сторожевых башнях. Здесь билось сердце Колонии.
Сделав большой крюк, Волокин направился к больнице. С правой стороны здания он обнаружил боковую дверь. Она также закрывалась на биометрический замок. Волокин приложил фальшивый отпечаток, и дверь тут же открылась. Русский подумал, что Валь-Дувшани наверняка важная шишка. Его отпечатком можно открыть любую дверь.
Волокин проник в темный коридор. Пока он не собирался рыскать по закоулкам больницы: ему нужна была запретная детская территория. Еще одна противопожарная дверь. С очередным биометрическим замком. Он открыл ее так же, как две предыдущие. Переступив порог, он физически ощутил, что перешел границу. Ограду со стальными лезвиями снаружи и ту, за которой скрывались все тайны внутри Колонии.
Он пошел дальше по коридору. Издалека доносился шум кондиционера. Свет дежурных ламп, приглушавший шаги линолеум, белые стены — все это вместе убаюкивало, чуть ли не усыпляло. От этого места у него не осталось никаких воспоминаний. Здесь он ни разу не был, когда жил в Колонии. И именно поэтому остался в живых.
Воло добрался до следующего вестибюля. Он выглядел отражением первого. Единственная разница заключалась в том, что он не был освещен ничем, кроме лунного света. Волокин пересек его и без малейших затруднений вышел за дверь.
«Зона чистоты», а точнее, «атриум». Теперь он припоминал названия. Все здания и оранжереи расположены широкой дугой на дне неглубокой долины с пологими склонами.
В центре высилась гигантская деревянная рука, обращенная к небу. Когда-то она наводила на него ужас. Замысел был христианским, но в скульптуре чувствовалась таинственная связь с тотемами тихоокеанских племен. Тех окраинных земель, где верят в безличную силу — ману, присущую душам умерших вождей и всяческим духам. Да, в этой деревянной ладони, открытой небесному своду, было что-то языческое, первобытное, что-то дохристианское.
Волокин обошел скульптуру и через атриум направился к теплицам, по-прежнему избегая тропинок. Теперь его поразила мягкость лужайки. Не жесткая степная трава, скрипящая под подошвами, а нечто вроде бархата. Его удивило отсутствие охраны и собак. Значит, вся система безопасности была электронной. Не слишком приятное открытие. Так или иначе, незаметно для него самого его уже засекли.
Волокин вошел в первую оранжерею. Запах влажной земли вызвал воспоминание. Его детские руки собирают эти цветы, потому что в оранжерее полно цветов. Он отбросил непонятное воспоминание и дождался, пока глаза привыкнут к темноте. Теперь он различил две клумбы, разделенные центральным проходом.
Похоже на тюльпаны.
Но тут же он понял, что ошибся.
Не тюльпаны, а маки.
Он невольно улыбнулся. На своей автономной территории колонисты возделывали опиумные поля. Защищенные от холода и посторонних взглядов. Нетрудно представить, что происходило дальше. Наркотик вывозили в Европу, пользуясь дипломатической неприкосновенностью. Опыт Южной Америки в выращивании наркоты. Фантастическое богатство «Асунсьона».
Круг замкнулся.
Для Волокина все началось с наркотиков.
Сегодня ночью все завершалось ими же.
Он шел, вдыхая влажные испарения мака. Он был уверен, что в оранжереях установлены камеры и с минуты на минуту его схватят. Но ему плевать. Пока он шел между клумбами, отрава растекалась в его сердце. Голод. Ломка. Призыв… Он приблизил руку к незрелой коробочке. Она дрожала… Она…
Вдруг оранжерею залили струи воды. Брызги образовали дымку, похожую на белый порошок. Он едва успел отступить к двери, но все равно промок.
Смеясь, он вышел из оранжереи.
Это был победный смех.
У цветов зла был особый запах.
Чудесный запах судебной процедуры…
Если удастся доказать, что Колония выращивает мак, ее руководителей можно будет обвинить в нарушении международного права. И никакие границы их не спасут: выращивать наркотики запрещено по всему миру.
75
Воло вернулся в больницу.
Он не намерен останавливаться на полпути. Теперь он отыщет следы основной деятельности секты. Пыток. Опытов над людьми.
Он направился к лифтам. Нажал на кнопку, и хромированные дверцы раздвинулись. На стене кабинки он увидел клавиатуру. Над ней — потухший пульт управления. До сих пор все шло слишком гладко. Но чтобы управлять лифтом, нужен код. Русский наклонился и обнаружил, что на клавишах были буквы. Он набрал «МИЗЕРЕРЕ».
Пульт загорелся, готовый к использованию.
Воло почувствовал привкус победы, и тут же сердце сжалось от тревоги. Все слишком просто. Он начинал догадывался, что это может оказаться ловушкой. Как знать, а не идет ли он именно туда, где его ждут?
Лифт стал спускаться. Первый подземный этаж. Тишина. Дежурные лампы. Снова все шло как по маслу.
Белые стены и линолеум сменил бетонный пол и лампы, прикрытые решетками. Он двинулся направо. Неприятное ощущение возрастало. Здесь он уже бывал. Здесь его терзала боль. Снова противопожарная дверь. Справа — биометрический датчик. Он приложил указательный палец, и дверь открылась.
Музейный зал. В темноте он различил подсвеченные сзади стеклянные блоки на постаментах. В густой жидкости плавало что-то коричневое, пронизанное жилами, органическое. Странные деревца медленно вращались в розоватом свете.
Человеческие органы. Опознать их Воло не мог, но все они для сохранности подверглись особой обработке. Они выглядели твердыми, кристаллическими, не подверженными разложению. Как будто их покрыли лаком или пластиком.
Волокин подошел поближе. Волокна, кости, ткани… Всех оттенков, которые придает кровообращение: пунцовые капилляры, ярко-красные вены, малиновые артерии…
Он насчитал штук тридцать таких аквариумов. Вспомнил о символе веры секты. Избегать всего современного. Жить вне времени. Это место не вязалось с правилами сектантов. Скорее это был музей будущего, где сохранялись фрагменты человеческого тела, что-то вроде анатомической галереи, созданной инопланетянами.
Он прошел среди постаментов. За первым залом оказалась научная лаборатория. Просторная комната из нескольких отсеков со стеклянными перегородками. Операционные столы. Выключенные лампы. А еще — компьютеры, пробирки, колбы, центрифуги…
Воло обратил внимание на странные размеры операционных столов. Слишком велики для животных. Слишком малы для людей. Догадаться было нетрудно. Дети. Опыты в секте проводили только на детях. Очевидно, на тех, которые уже перенесли ломку и стали бесполезными. Всякие Уго Монетье, Танги Визели, Шарли Беллоны… А сколько было других?
Вдруг Воло ощутил царивший в комнате холод. Снова взглянул на органы, заключенные в стекло и свет. И понял. Эти органы — части горла. Гортани. Голосовые связки. А точнее, органы, извлеченные прежде, чем они стали нечистыми. Пока половые гормоны не успели их деформировать.
Сдерживая слезы, Волокин протянул руку к одному из стеклянных кубов.
Словно хотел коснуться висящих в воде кораллов.
В этот миг вспыхнул луч света, окружив его пальцы белым сиянием.
Ему показалось, что сама его рука превратилась в органическое дерево.
Но это был свет фонарика.
Но это был свет фонарика.
Тактического фонарика, установленного на автоматическом оружии.
— Ты и правда думал, что с такими руками кто-то примет тебя за батрака?
Волокин повернул голову и улыбнулся. К нему приближались двое мужчин в черных гимнастерках. Он их узнал: управляющий и один из его церберов.
Дети Колонии.
Они не боялись касаться современных материалов. Каждый из них держал автомат МП-7 А1 марки «Хеклер amp;Кох». Оружие ближнего боя, созданное специально для «обработки» «усиленных» объектов, как написано в специальных пособиях. В переводе — людей в бронежилетах.
Волокин не ответил. В глубине души он и не сомневался, что этим все кончится. Зачем он бросился в пасть льва? В его куцем умишке одержимого саморазрушением нарка ответа не нашлось.
Однако ответ существовал.
Он выступил из тьмы, обретя хорошо знакомую форму.
Седого мужчины на фоне подсвеченного сзади стеклянного куба.
— Седрик, мальчик мой. Я всегда знал, что ты к нам вернешься.
76
— Вернулся, но без голоса, — сказал Волокин, дивясь своему спокойствию. — Зато со злым умыслом.
— Ну еще бы, — ответил Бруно Хартманн. — Ты даже стал полицейским. Этот тайный умысел ты вынашивал всегда, сам того не зная. Вернуться и уничтожить нас. С одной стороны, ребячество. А с другой — проявление мужества. — Он улыбнулся. — Ты был мужественным ребенком, Седрик. Я знал, что рано или поздно от тебя будут неприятности.
— Почему же меня не убили еще тогда?
— А зачем? Мы нашли тебя после побега. Ты лежал в отделении «Скорой помощи» в Милло. Мы выяснили, что произошло. Ты прошел пешком больше пятидесяти километров, оглушенный, раненый, обожженный. В шоковом состоянии ехал автостопом. И кроме своего имени, ты ничего не помнил. Никто не знал, откуда ты взялся. Стоило ли нам вмешиваться? Никто бы не связал тебя с «Асунсьоном».
— Вы жалели обо мне? — иронически поинтересовался Волокин.
Он сохранял свое ни на чем не основанное хладнокровие.
— Ты мог быть полезен, но мы бы никогда от тебя ничего не добились. Слишком неподатливый, неуправляемый. Нам так и не удалось направить твою силу в созидательное русло. Кроме того, когда ты сбежал, у тебя как раз началась ломка.
Хартманн прошел между подсвеченными аквариумами. Та мерзость, что медленно вращалась за стеклами, отбрасывала на его жесткое лицо тени, похожие на водоросли. Он был одет в куртку из черного полотна и походил на актера шестидесятых, вот только Волокин не помнил какого. Касдан, тот бы вспомнил.
— Догадываешься, где мы?
Волокин не ответил.
— В музее. В галерее изящных искусств, начало которой положил мой отец более шестидесяти лет назад. В Освенциме.
Хартманн распахнул объятия навстречу органам, заключенным в башни из розового света:
— Горло. Трахея. Гортань. Голосовые связки. То, из чего рождается голос. Предмет изысканий моего отца. Это была его страсть. Он желал сохранить эти детские органы, в которых было что-то исключительное. Традиция Освенцима. Иозеф Менгель коллекционировал глаза неодинакового цвета, зародыши, желчные камни. Иоханн Кремер — «свежие» образчики печени. Изюминка коллекции моего отца — это способ консервации экспонатов. Он опередил свое время, применяя новаторские технологии. Формалин. Ацетон. Смола… Но не будем об этом… Важно то, что нам удается не только хранить коллекцию, но и постоянно ее пополнять.
В черной гимнастерке и с повадками старого усталого льва, Хартманн был похож на главного злодея из «Бондианы». В реальной жизни от такого профиля захватывало дух. Размышляя об этом, Волокин сам не понимал, откуда берутся его спокойствие и отстраненность. Словно он выкурил суперкосяк.
— Парадокс заключается в том, — продолжал немец, — что здесь собраны только наши неудачи. Гортани, не достигнувшие поставленной нами цели. Этим органам, которые мы в последний момент спасли от ломки, так и не удалось сокрушить мир. Достижение, бывшее объектом наших стремлений, наших чаяний…
— Не понимаю, что за чушь вы несете.
— Крик, Седрик. Все наши исследования ведут к крику.
Волокин по-прежнему улыбался. Он играл у немца на нервах. Даже в безвыходном положении он сохранял свою власть над ним. Хартманн — акула, и страх — его океан. Естественная среда обитания. А Воло своим поведением ее разрушал.
— В основе всех выдающихся судеб лежит судьба отца, — вновь заговорил немец. — История Эдипа — это прежде всего история его отца Лая, изнасиловавшего юношу Хрисиппа. Если бы не вина его отца Якоба, скрывавшего свою вторую жену, Зигмунд Фрейд не создал бы психоанализ.
— То есть в основе всегда лежит чья-то вина. В чем же провинился твой отец?
Хартманн судорожно усмехнулся. Сейчас он особенно походил на людоеда, то есть на самого себя. Сказочного персонажа, расхаживающего по миниатюрному розоватому лесу.
— На Тибете, слушая мантры тибетских монахов, отец осознал, как велико воздействие голоса на материю. Звуковая волна заставляет предметы вибрировать. Разбивает их. Свое открытие он подтвердил в Освенциме. Отец наблюдал за евреями в газовых камерах. Записывал их вопли. Замечал необычные явления. От воздействия голосов электрические лампочки разбивались как яйца. Звуковые волны расшатывали решетки. От истошных криков у других смертников текла кровь из ушей. Голосовой аппарат был неизученной областью. Потенциальным оружием неведомой мощи.
После войны отец пережил мистический кризис. На развалинах Берлина он собрал вокруг себя отчаявшихся людей. Среди его учеников было много детей. Детей, предоставленных самим себе. Благодаря газовым камерам отец убедился в поразительной громкости детских голосов. И он решил вернуться к изучению крика. Все вдруг стало логичным. Боль — самое надежное средство приблизиться к Богу. И та же боль позволяет добиться крика небывалой мощи. Отец осознал, что Бог дарует ему оружие — убийственный крик.
Слушая нелепые разглагольствования Хартманна, Волокин чувствовал себя свободным, легким, ироничным. Вторжение в Колонию вызвало у него нечто вроде катарсиса. Он уже не боялся своих воспоминаний. Ему не хотелось наркотиков. Он вскрыл тонкую пленку в своем сознании, и теперь оттуда выходил гной. Эта свобода и умиротворенность стали его выздоровлением. И если ему суждено умереть, он умрет чистым.
— Я десять лет занимался боевыми искусствами, — сказал он. — Все эти россказни о смертоносном крике и жизненно важных точках — просто глупость. Сказки.
— В каждой сказке есть доля истины! Известно ли тебе, что древнегреческий бог Пан прославился своим голосом, наводившим ужас на путешественников? И слово «паника» происходит от этого мифа? Что ирландцы использовали особый крик, чтобы обратить врагов в бегство? Боевой клич, по-гэльски «sluagh-gairm», из которого вышло слово «слоган»? Крик — сердце наших культур, Седрик. Сердце наших тел. А здесь мы всего лишь возвращаемся к этому источнику. Возвращаемся к мифу, чтобы сделать его реальностью.
— Глупости.
Хартманн перевел дыхание. Словно мудрец перед лицом дремучего невежества.
— Посмотрим на это с другой стороны. Тебя бы поразила та мощь, которой мы добиваемся благодаря нашей методике. Боль, страх пробуждают голос в голосе. Волну, которая исходит из самой глубины тела, высвобождая весь голосовой аппарат и достигая невероятных вершин.
Волокин вспомнил пытки, перенесенные им в Колонии. Электрические разряды. Удары. Ожоги. И крики. Крики, оглашавшие подземные переходы. Записанные на пленку. Изученные. Подвергнутые анализу. Голос, который сокрушает себя и мир.
К нему возвращался страх. Наконец Воло осознал, в чем причина никогда не оставлявшего его страха. Подонки вывернули его наизнанку, чтобы исторгнуть крик. Электрическими разрядами и изуверскими пытками они выбивали из его детского тела эту убийственную силу. Он презрительно бросил:
— Зачем вам терзать детей?
— Знаешь, откуда взялось слово «аскеза»? Оно происходит от древнегреческого «аcкеоic» — упражнение, практика. Слово, которое подразумевает тренировку, дисциплину, но также и искусство. Дети — мои творения! Я хочу превратить их в шедевры. В крике дети добиваются лучших результатов. Короткие голосовые связки развивают невероятную громкость. Мы научились болью ограничивать их длину. Так мы сохраняем орган в абсолютной чистоте, не оскверненным половым развитием.
Волокина уже трясло. Хватит бреда. Пора возвращаться к реальности. К мотивам преступлений.
— Зачем вам понадобились эти четыре убийства?
— Цепная реакция. Вильгельм Гетц работал на нас. Когда он связался с адвокатом, мы поняли, что он задумал нас сдать. Пришлось его убрать. Заодно мы убили его дружка. Возможно, он что-то знал. Манури, разумеется, впал в панику, когда пронюхал об этом. С тех пор как община перебралась во Францию, он разыскивал для нас голоса. Он тоже мог расколоться.