Изочка ничего не поняла из директорской речи. Кроме главного: «Врагов освобождают». Значит, директор, читая свой доклад, говорил и о ней? Слова «самый страшный противник» тоже к ней относятся?
Она знала, что Мария ждет освобождения от ссылки. Гарри Перельман перед отъездом сказал: «Как только освободитесь, дайте телеграмму», имея в виду их обеих – Марию с Изочкой. Но при чем тут, вообще-то, Изочка? От чего ее должны освободить или от кого – она же не в ссылке?..
Кажется, приоткрывалась завеса над темным секретом Марии – причина, о которой она не желала подробно ответить на некоторые вопросы. Например, об их с папой переселении из Литвы…
Чем родители занимались в Литве? Почему папа учился у немцев? А дедушка – неужели он не стыдился собственного богатства? Раз люди трудились на дедушку, получается, он все-таки эксплуататор? Семьи его рабочих тоже голодали, как семьи американских негров, угнетенных за цвет кожи? Но ведь мама сказала: «Они чувствовали себя гораздо свободнее… чем мы»! Куда делась папина большая семья – уехала в Германию к немцам? К фашистам?!
После освобождения Мария, если верить директору, «с новой силой начнет старую вредительскую деятельность». Что же вредного она делала? Один ли директор считает маму врагом, или таких людей много? Кому верить? Кто лжет – директор или мама? За какое преступление дано было ей «малое наказание» жить здесь, где родилась Изочка? Где во всю огромную ширь простирается любимая Изочкина земля?..
Разрозненными кубиками рассыпались заданные никому в никуда вопросы. Черная тень, отбрасываемая войной, презрением, ложью собралась вот-вот накрыть Изочку – тяжелая, будто ступня споткнувшегося великана. Изочка бежала от гигантской ступни, опустив в страхе голову, и не заметила, как налетела на бывшего друга. На своего теперешнего главного противника…
Рыжий Гришка из застенчивого мальчика незаметно превратился в занозистого парнишку. Они давно уже не играли вместе. Но не потому, что Гришка был старше и выше Изочки на полголовы. Их мучило общее воспоминание о смерти Коли-Оратора. А когда с человеком связана боль сердца, его неохота больше видеть. Или, наоборот, появляется желание встретиться и чем-нибудь досадить в неутоленной надежде спихнуть на него часть своей вины.
С тех пор как ввели смешанные школы, рыжий Гришка с тупым упорством начал преследовать Изочку. Он дергал ее за волосы так сильно, что Изочка хотела отрезать косу. Возникая из-за углов школьного коридора, он в упор плевался жеваными бумажными пульками из камышовой трубки, громко кричал в ухо: «Изка-писка!» – и убегал, гнусно хохоча… И вот так совпало, что, когда директор толкнул на нее тень безобразного взрослого мира, Изочка столкнулась с Гришкой. Он часто следил за ней, подкарауливал после школы, но всегда рядом были взрослые или ребята, а тут она оказалась одна…
Одна! Мальчишка аж взвыл от этакой удачи. Схватив Изочку за левую руку, он крутанул с криком:
– Врагиня народа!
Рука хрустнула, портфель выскользнул из пальцев, и в глазах заметались полосы рваного огня. Но прошла секундная оторопь, и вдруг оголенная, очищенная от мыслей боль спалила чернильный кошмар за спиной. Изочка едва не потонула во взрыве яростной напруги и мощи. Издав низкий ликующий вопль, она извернулась гибко, по-звериному, и по наитию пнула Гришку в самое уязвимое у мальчиков место. Вереща подраненным зайцем, он сверзился в дорожную грязь…
Изочку ужалило острое, темным криком раздирающее горло наслаждение победой, но на этом все и кончилось. Испарилась шалая сила. Мелкая дрожь сотрясла ослабевшие коленки и судорожно сжатый правый кулак. Левая рука еще до того повисла сзади под каким-то нечеловеческим углом, наподобие сломанного крыла… Зато Изочка поняла, что никакие Гришки ей не страшны! Пусть попробует напасть хоть целая орава мальчишек, даже хулиганов, она не заплачет, не станет просить пощады. А если будет совсем плохо, подберет камень с дороги и заставит себя проглотить его, чтобы умереть до их… (как это называется?) глумлений.
Изочка видела, что и Гришка не рискнет сейчас еще раз на нее напасть. Он был сломлен не только физически. По бледному, в ржавых пятнах веснушек, лицу пробегали волны растерянности… и вроде бы восхищения.
Наклонившись над поверженным неприятелем, она грозно вопросила:
– Говори, почему я – врагиня народа?
– Потому что твои мамка с папашей – враги, а ты – их дочка. Вот поэтому…
– А почему они – враги?
– Родине изменяли… раньше… – выдавил он еще не отошедшим от травмы сиплым голосом.
Она задумчиво поковыряла носком ботинка втертый в дорогу булыжник. Пытка в плече перехлестывала душевную муку. Снова захотелось пнуть Гришку. Или наступить на него ногой. Жаль, что лежачих не бьют.
– Как, по-твоему, мои «мамка с папашей» изменяли Родине?
– Может, донесения Гитлеру посылали, – предположил он с готовностью.
Булыжник наконец поддался и выковырнулся из земли. Внезапно в памяти вспыхнули слова Марии. Изочка их забыла, а тут они вспомнились легко: «…мы с папой не виноваты перед теми, кто сделал нас несвободными. Мы никого не обманывали, не предавали и ни к кому не испытывали вражды. Ты мне веришь?»
Дочь только сейчас поверила матери. Бугристый ком вопросов-ответов сорвался с души и покатился дальше… дальше… Освободил Изочку.
– Вранье, – твердо сказала она. – А если бы и посылали, то не твое дело.
– Как это не мое?! – возмутился Гришка. – Любой советский человек…
– Ты – не человек. Ты – трус и предатель.
Поджав колени, он приподнялся на локтях:
– Ты ничего не знаешь! Я тогда… Я подумал – пускай папаша меня изобьет… Пускай! А если Коля живой? Я враз побежал в милицию и рассказал про Колю, а про то, что ты со мной была, нет… Милиционеры поехали, нашли его во дворе у Портмонета, всех поймали. Коля… помер…
Гришка судорожно вздохнул, помолчал и продолжил:
– Я бы не побоялся в суде выступить. Но следователь велел молчать, а то кодла ихняя, родня Венькина или Портмонетова, захотит мне отомстить. Так он сказал. Поэтому про меня не думает никто. Парни сами сознались. Ты же никого из них после не видала?
– Нет.
– Ну вот. Надолго в тюрьму посадили, или расстреляли всю шантрапу, может.
– Расстреляли?!
– Ага. Правильно же. По закону.
– За то, что они убили, их убили? Убили потому, что ты рассказал?.. А те, кто их убил, разве не убийцы?
– Выходит, убийцы, – растерялся Гришка. – Но если бы я не рассказал, они бы потом еще кого-нибудь убили!
– Чем эти расстрельщики лучше хулиганов?
– Не знаю…
– Если б мы выскочили из-под памятника сразу, Коля был бы живой!
– Парни и нас могли… Пьяные же.
– А отец? Он тебя избил?
– За лопату по шее дал, и всё. Папаша сам всяких гадов ненавидит. Он с такими, как они, фрицами, на фронте воевал.
Изочка утомленно вздохнула. Не могла разобраться в себе, в Гришке, во взрослых законах, замкнутых в порочный круг: как понять – убить, чтобы не убивали?.. Что-то непонятное творилось в ней, угнетало ее, словно порыв новой боли, хотя плечо, наоборот, меньше стало ломить.
Общая тайна вначале разделила, а теперь связала их скорбно и странно. Задыхаясь, Изочка с силой прижала здоровую руку к груди, откуда, выталкиваемое нахлынувшими чувствами, стремилось вырваться суматошное сердце.
…Повернулась боком к солнцу – пропал светящийся ореол, вместо могучей «врагини народа» над упавшим Гришкой съежилась обыкновенная девочка с разлохмаченной косицей, похожая на встрепанную птаху. На голенастого журавленка… И, несмотря на позор (ведь быть побитым девчонкой самый позорный позор, даже если никто не видел!), Гришка больше нисколько на нее не сердился. Удивительно было все это, и он продолжал лежать на земле, забыв о неприлично засунутых между ног ладонях.
Фиолетовая туча незаметно закрыла солнце, поднатужилась и лопнула щедрым дождем. Ахнула первая, редкая в мае на севере, короткая гроза. Прохладный ливень приятно остудил разгоряченные лица. Запахло не тухло, как угрожало Изочке воображаемое око, а свежо и вкусно – только что заваренной известью. Гришка встал под ливнем, точно гриб вырос, принялся отжимать со штанов ошметья грязи.
Прямо над головами прогрохотала по небесной брусчатке гигантская телега. Гром разодрал небо молнией и с невнятным ругательством отдалился в заоблачную высь. На земле, кроме двоих, никого не осталось. Да и земли не осталось ни островочка – вода и они. Молча стояли лицом к лицу, по-новому, без неприязни всматриваясь в друг в друга сквозь кипящую водную стену, и чувствовали, как плавятся и тают ледяные иглы вражды. Началось таинственное брожение подстегнутых дождем весенних соков, проклюнулись ранние ростки чего-то хрупкого, трепетного, чему они не знали объяснения и что загадочно тяготило их еще неразвитые души.
«Журавленок», – думал об Изочке Гришка. А Изочка ни о чем не думала. Просто смотрела.
«Журавленок», – думал об Изочке Гришка. А Изочка ни о чем не думала. Просто смотрела.
Небо лилось вниз, промывало воздух, плясало зыбуном в лужах, но недолго – запасы воды и трудовой свирепости израсходовались в туче, и она помчалась по ветру на запад, копя в себе влажную мглу. Земля потоками бегучей грязи вернулась под ноги мальчика и девочки. Косые лучи распороли облачную подкладку, из-под разрыва выполз, зевнув во всю пасть, гривастый огненный зверь, и мир вокруг неправдоподобно засверкал и заискрился. Вдоль дороги на почках ивовых кустов повисли хрустальные бусы, хоровод деревьев обнес улицу трещинками кракле. Омытая улица дымилась радужным туманом и не знала, что такой красивой не была никогда. От одежды исходил пар, и всюду играли, вспыхивали, полыхали тысячи тысяч солнц.
Гришку переполнял жаркий прилив непостижимой радости. Предчувствие чего-то неизведанного, сияющего впереди румяными солнцами, приподняло его над землей как на крыльях… и он заметил сломанное Изочкино крыло. Гришка испугался, бросил на девочку взгляд исподлобья, дрожа, едва не плача – не противник, не друг, непонятно, кто. Почудилось, будто она уплывает от него в ливне, превратившемся в море. Тотчас же, не давая Гришке вольно вздохнуть, летучая радость вывернулась в нем наизнанку, забилась в груди тоской. Шагнув ближе, он боязливо коснулся плеча подбитой «птицы»:
– Больно?..
– Пошел к черту, – сказала она.
– Сама иди, – прошептал он, слизнув с кончика носа солоноватую каплю.
– Портфель, – всхлипнула Изочка.
Гришка побродил в луже и нашарил ногой многострадальный портфель. Вылил из него воду.
– Неси под мышкой, прижми локтем, вот так… Разбух, тяжелый, не упусти… или давай я понесу? Дома ополоснешь учебники, высушишь. Завтра как раз праздник, парад, успеют высохнуть.
Заглянул виновато в лицо:
– А хотишь – я? Заберу портфель, учебники отчищу, а? И проклею… Хотишь?
Отрок, что нежданно проклюнулся в мальчике, смотрел вслед уходящей девочке и видел, как жалко обвисло крыло за ее спиной. Но не он, мужественный отрок, а прежний, маленький и запуганный салага пропищал оробелым дискантом:
– Не трепись, кто руку тебе поломал, а то папаша меня изобьет!
Она обернулась:
– Я не предательница! – в ответном крике слышались отголоски обиды и гнева…
Гришка не смолчал. С тихой горечью сказал не ей, себе:
– Ты не предательница… Ты… журавленок.
Глава 8 Это страх
Сдерживая готовые прорваться слезы, Изочка постояла в коридоре. Толкнула коленом дверь – не заперто, мама уже дома.
– Упала, – коротко пояснила причину травмы.
– Ой ли, – засомневалась Мария и начала осторожно снимать с дочери форму и фартук, чей белый праздничный цвет вряд ли подлежал восстановлению.
– Гроза ведь была, ливень, скользко, – безнадежно завиралась Изочка, кося от боли глазами.
Мария особым кодом постучала в стенку, вызвала дядю Пашу. Веселый, шумный ветеринар заполнил собой все свободное пространство тесной комнаты.
– Что тут у нас?
Мягко развернул девочку, а все же задел плечо. Она невольно взвизгнула и не стерпела, взвыла в голос.
– Подралась, подралась! – лицо дяди Паши расплылось в лукавой усмешке. – Честно признавайся, с пацаном воевала? Кто победил?
Изочка ревела белугой, урывками удивляясь проницательности соседа, а злосчастная рука будто сама по себе вздернулась к предплечью. Глаза на миг полоснуло огнем и перцем, раздалось сочное «кр-рак-чпок», и крыло исчезло, а рука встала на место. Пламя боли, ужас и облегчение Изочка ощущала одновременно: вот как, оказывается, люди умирают… и оживают снова! Выяснилось, что просто вывихнуто плечо.
– Теперь-то непременно на свадьбу позовешь, – засмеялся дядя Паша и заговорщицки подмигнул. Руку с плечом он крепко перевязал и велел походить так с недельку.
Когда сосед ушел, Изочка набралась храбрости и посмотрела Марии в глаза:
– Я знаю: вы с папой не изменяли Родине и не посылали Гитлеру никаких донесений. Это неправда, и я не хочу задавать о неправде вопросов. Я, Мариечка, всю жизнь буду верить тебе, а не директору, даже если он выгонит меня из школы.
– Рановато кончилось твое неведение, – вздохнула Мария. – Может быть, к лучшему. Прости, что я не смогла объяснить.
Отворачивая лицо от горячего пара, она высыпала в тарелку картошку, сбрызнула подсолнечным маслом. Постояла настороженная, тихая, и вдруг, со звоном бросив ложку, упала плашмя на кровать.
…Картошка давно остыла. Липкая тревога сгущалась черной тенью в углу, давила на уши, кружила рядом. Из щелей в полу лезли и ползли к кровати невидимые в сумерках бесплотные существа, куда более опасные, чем ватага драчливых, но реальных и предсказуемых мальчишек.
Напряженно наблюдая за колыханиями темного воздуха, Изочка боялась, что кто-то холодный, бестелесный ухватит и навсегда выдернет Марию из ее рук, из постели и жизни. Гладила пушистые завитки маминых искрасна-пепельных волос цвета угасающего костра и думала о странной случайности.
По-настоящему рыжих людей на свете совсем немного. Тем не менее двое из них – дорогие ей люди. Есть еще третий… Но он, виновник сегодняшних неприятностей, конечно, не в счет.
Побаюкала больную руку. «И это пройдет», – было начертано на кольце библейского царя Соломона, Мария рассказывала.
Пройдет и это. Ни следа не останется от чернильных тайн и смутившего душу ливня. Изочка поняла тайну главной тени – выброса темного духа неуклюжего строения, качающегося над взрослым миром. Это был страх.
Надо понемногу учиться терпеть боль и не расстраиваться из-за недобрых слов. «Сила человека не в мышцах, сила – в способности противостоять тому, что пытается его согнуть. То есть в воле», – Мария говорила так, вспоминая папу, и добавляла, что дочь унаследовала отцовский упрямый характер. На самом деле папино упрямство, очевидно, и есть воля, а у дочери пока одни девчачьи капризы.
Изочка отвлеклась, и страх незаметно исчез. Он не вернется. Если будет нужно защитить Марию, рука не дрогнет. Дочь Хаима и Марии перестала бояться призраков темноты и крыс с мышами. Не боялась теперь ни убийц-хулиганов, ни директора с кусочками холодца вместо глаз. Никого. Включая диких медведей, что нападают на ягодников в тайге. Ведь ручные, которые не набрасываются на людей, водятся только у цыган.
Говорят, таежные медведи не трогают женщин, если женщины открывают голую грудь им навстречу. Даже злобные шатуны поворачиваются и уходят неизвестно почему. Может, вспоминают своих мам-медведиц?
К сожалению, Изочке еще нечего было показать медведю, вздумай он кинуться на нее в лесу…
А если схитрить? Запрыгнуть повыше на какой-нибудь пенек, снять штаны и встать к зверю задом, вверх голой попой? Разве не похоже на тетенькины титьки? Очень похоже!
Довольная идеей, она запела – почти неслышно, на малом пределе своего большого голоса, чтобы не разбудить Марию.
Песня была не советская. Текст песни сочинил старинный писатель Тургенев, автор произведения про Герасима и Муму. Изочка догадывалась – романсы советскими не бывают, тут никто не обвинит ее в кощунстве. Музыка слегка дрожала в горле от переживаний, зато слова выпевались четко, как у артиста Козина с дяди-Пашиной пластинки:
Глава 9 Рождение странника
Праздничное утро выдалось совсем не туманным, а ясным, и началось с сюрпризов. В общежитие собственной персоной заявился Гришка. Принес высушенный портфель, подшитые и проглаженные учебники. Дневник не удалось спасти. Хорошо, хоть тетрадки Елизавета Сергеевна забрала на проверку.
– Спасибо, – поблагодарила Изочка, стоя к Гришке нарочно левым боком с перевязкой – пусть полюбуется, что натворил.
Думала, постесняется при Марии, учтиво скажет: «Пожалуйста, до свидания» – и живо удалится, но не тут-то было. Теребя рыжий чуб, он смотрел в пол, переминался с ноги на ногу у дверей и не уходил.
Мария наконец не выдержала, позвала незваного гостя за стол. Как раз собирались завтракать. И снова вышла ошибка: он не отказался. Кивнул без слов, словно ждал приглашения, снял резиновые сапоги и скромно поставил в угол. По тому, что носки у Гришки оказались стираные и целые, Изочка поняла – вот именно, что ждал! Будто она не видела мальчишечьих вечно грязных и драных носков на физкультуре! Оторопь брала от такого Гришкиного нахальства. Сначала обозвал «врагиней», чуть напрочь не оторвал руку, а теперь нагло приперся распивать чаи с изменщиками Родины!
Захотелось топнуть ногой и закричать, чтобы убирался вон, а не то… А не то она убьет его навсегда! Изочка едва не задохнулась от злости, когда он без всякого напоминания поплескал носиком умывальника и вытер с краю полотенца подозрительно чистые, явно заранее отмытые руки. Пришлось отвернуться и закрыть глаза.