Правда, за достоверность сведений он бы не поручился – баба Дуся рассказывала ему жития, как сказки. Могла и прибавить что-нибудь, чего не было, для красочности. Петя любил слушать бабу Дусю, особенно, когда она рассказывала про «басурман», сражения и завоевания, в которых проявили себя святые. И ему тоже казалось, что он, обычный мальчик, может сделать ка кое-нибудь дело, чудо, о котором потом все будут рассказывать. На службы в церковь баба Дуся не ходила. Правда, иногда выбиралась в храмы, где хранились святыни – к вещам святых баба Дуся относилась с большим уважением и верила в их чудодейственную силу. Вот в пояс Богородицы верила, в частичку истлевшей ткани, снятой с мощей… И вставала в четыре утра, чтобы пораньше добраться, увидеть, приложиться, попросить. Просила она за картошку, которая опять выросла гнилая и мелкая. Просила за яблони, чтобы в этом году плодоносили. А то в прошлом даже ведра не набралось. Просила за неведомых ей людей, которых увидела по телевизору. За телеведущего, который ей нравился, тоже просила, чтобы все у него хорошо было. Еще просила, чтобы моль не донимала – вот вчера шкаф открыла, а корки апельсиновые не помогли. Моль шубу сожрала. А шуба хорошая была. Жалко. Но пришлось на помойку выбросить. За себя и родных не просила. Считала, что нельзя, некрасиво вроде как.
– Бабуль, а то, что просишь, сбывается? – спрашивал ее Петя.
– Так кто ж знает? – пожимала плечами бабуля. – Как проверишь-то?
– Ты же помнишь, что попросила. Это же как желание, – удивлялся Петя, – сбылось или не сбылось.
– Ох, милый. Сегодня кажется, что сбылось, а завтра, глядишь, и вроде как нет. Это от человека зависит. Вот я думаю, что сбылось, и на душе легче. Яблоки-то в этом году точно будут. А просила я за них в прошлом. Так что, считай, сбылось. А про картошку – так я сама виновата. Не поливала. Ноги-то болели. А потопчись с утра со шлангом… Да и вскопали плохо. Вот и нет картохи. Тут только на себя пенять.
– А ты думаешь, святые тебя слышат? Как они понимают, что тебе нужно? Людей-то много.
– Думаю, слышат. Только выбирают те желания, что важнее. Ну и бог с ней, с картохой. У других-то беды поболе моих. Вот я думаю, что их и слышат в первую очередь.
– Тогда и ты попроси что-нибудь важное и серьезное. Так и проверим – сбудется или нет.
– Незачем их зря тревожить. Ты, главное, рядом, я еще хожу. Роза тоже нервы мне треплет. Так что все хорошо. Грех жаловаться.
Роза Герасимовна, вторая Петина бабушка, была еврейкой, привезенной в Москву в раннем детстве из Польши. Она считала себя атеисткой, но Петя ел у бабушки то треугольные пирожки – гоменташен, то мацу. Что, впрочем, не мешало Розе Герасимовне совместно с Евдокией Степановной красить яйца и печь куличи на Пасху. Эти две бабушки заключили негласное перемирие и соблюдали приличия. Поэтому Петя должен был держать в строжайшем секрете, что баба Дуся рассказывает ему про святых и показывает иконки – строгих мужчин и некрасивых женщин с недобрыми, вытянутыми лицами. Точно так же он ни за что на свете не мог рассказать бабе Дусе, что ходил с бабой Розой в магазинчик при синагоге, где она объясняла, что значит «кошерное» и к какому празднику она покупает вино.
В детстве Петя больше боялся бабу Розу, признавая за ней неформальное лидерство. Именно баба Роза теперь являлась ему в кошмарах, строго грозя пальцем. Наверное, потому, что она умерла, а баба Дуся жила, все так же возилась с картошкой, которая никак не урождалась, и к ней Петя должен был приезжать на выходные, чтобы «разобрать мебель».
Баба Дуся, устроившая на даче мебельный склад, никак не могла расстаться ни с одним предметом из старых гарнитуров. Даже табуретку выбросить у нее не поднималась рука. И задача Пети заключалась в том, чтобы перенести тумбочку или стул из одного угла комнаты в другой, с террасы в чулан, из чулана на террасу. После смерти Розы Герасимовны все ее нехитрое имущество в виде кухонного гарнитура из карельской березы, который был предметом многолетней зависти Евдокии Степановны, ей и отошло. Но гарнитур, так красиво смотревшийся на кухне Розы Герасимовны, оказался неудобным – стол слишком большой, стулья чересчур тяжелые. Массивный диван из гостиной, перетянутый незадолго до смерти хозяйки тканью оливкового цвета в рубчик, был неимоверными усилиями доставлен на дачу Евдокии Степановны. Диван не разбирался, не складывался и не помещался даже в грузовой лифт. Пока грузчики прилаживали диван, ставя его то на попа, то боком, то вдоль, то поперек, лифт замигал лампой, дернулся и сломался, не выдержав нагрузки. Евдокия Степановна, руководившая погрузкой, тогда перекрестилась, решив, что сватья не желает расставаться с имуществом. Но отступать Евдокия Степановна не привыкла. Диван спустили на руках, благо этаж был третий, и довезли до деревни за бешеные деньги, потому что далеко. Но и там вожделенный диван, на котором любила сиживать Роза Герасимовна и который придавал ей практически царственный и неприступный вид, отказался проходить в дверь.
– Бабуль, давай его до мусорки отвезем, а? Или на дрова порубим? Уже забесплатно, за счет фирмы, – предложил один из грузчиков, молодой парень, который в силу молодости не имел достаточно терпения.
– Я тебя сама сейчас на дрова порублю, – пригрозила баба Дуся, но грузчиков отпустила.
Двое суток диван стоял во дворе, вмиг растеряв все свое достоинство и величие. На рубчике появились следы птичьего помета, который размыл неожиданно хлынувший дождь – баба Дуся не успела прикрыть диван пленкой. Через два дня она вызвала в срочном порядке Петю и специалистов из фирмы по установке железных решеток на окнах.
– Сымайте, – велела она.
Специалисты стояли в нерешительности – еще ни разу их не просили «сымать» решетки, красивые, железные, с ковкой, поставленные ответственно и без халтуры.
– Бабуль, может, не надо? – спросил Петя, хотя знал, что спрашивать бесполезно.
– Надо.
Прекрасные кованые решетки были безжалостно выдраны, окно распахнуто, и те же специалисты, которые чуть не плача ломали то, что только недавно поставили, пропихнули-таки диван в окно. Решетку назад они тоже приладили, но уже так, на честном слове, больше для вида. Впрочем, Евдокия Степановна осталась довольна – диван Петя дотолкал до стены и плюхнулся на несколько раз засохший и снова намокший помет.
– Ты так хотела? – спросила он.
– Да, – ответила Евдокия Степановна, изображая радость. Опять сватья ей испортила все удовольствие – диван-то оказался хламидой, ящиком в обивке. Никакой красоты и ценности. Про ценность Евдокия Степановна специально осведомилась, пригласив реставратора. И тот заверил, что диван привезен из Прибалтики, сколочен на совесть, но цена ему – три копейки. Обычный диван, в советские годы – роскошь, а сейчас – грош. Порубить на дрова и все дела – гореть хорошо будет. Но Евдокия Степановна реставратору не поверила – не могла Роза Герасимовна так трястись над своим диваном, если бы не видела в нем особую ценность.
– Еврейка, говорю, она была и не стала бы рухлядь хранить! – доказывала Евдокия Степановна реставратору.
Реставратор ушел и, кажется, обиделся. Гонорар за оценку взял, как показалось Евдокии Степановне, брезгливо, и, когда рейсовый автобус, на котором он уехал, уже скрылся из виду, она догадалась: «Тоже еврей! Поэтому правду и не сказал!»
Диван, который громоздился у стены, не давая проходу, больно «стукая», как говорила Евдокия Степановна, то по бедрам, то по коленям, оказался не самым большим разочарованием.
По молчаливому соглашению ей отошла роскошная норковая шуба, которую Роза Герасимовна носила много лет, надевая даже в булочную. Шуба, о которой Евдокия Степановна могла только грезить, исходить завистью и праведным гневом. Шуба, которая за много лет не облезла, не потеряла цвет, не вытерлась даже по бокам под локтями, чего втайне желала ей Евдокия Степановна. И как раз тогда, когда баба Дуся залезла вдруг в шкаф, поддавшись порыву посмотреть на богатство и жалея о том, что сейчас не зима и она не может выйти в шубе в магазин, ее ждал настоящий удар. Вместо меха в руках у нее осталась изъеденная молью вдоль и поперек облезлая шкурка. Относя клочки на помойку, оплакивая мечты и ценную вещь, баба Дуся не винила моль. Она не подумала о том, что надо было положить в шкаф еще и лаванду или хотя бы купить вонючие современные пластины. Нет, она знала – сватья смотрит на нее с небес и ухмыляется.
На следующий день Евдокия Степановна, поддавшись непонятному порыву, вызвала из ближайшей церквушки попа, чтобы освятить дом. Батюшка побрызгал святой водой на диван, на шкаф, кухонный гарнитур и на саму бабу Дусю. После этого ей стало немного легче, но она не знала, как действует православная святая вода и дым из кадила на евреев, а спросить у священника не решилась.
Но испугалась она тогда сильно. Решила, что сватья ее в покое не оставит. И была права. По ночам ей снилась Роза Герасимовна, которая сидела на своем диване и пальцем грозила Евдокии Степановне.
Но испугалась она тогда сильно. Решила, что сватья ее в покое не оставит. И была права. По ночам ей снилась Роза Герасимовна, которая сидела на своем диване и пальцем грозила Евдокии Степановне.
Баба Дуся прекрасно знала, за что сватья ей мстит. За что? Да за все. За то, что все годы жили как кошка с собакой, – внука поделить не могли. За то, что Роза умерла, а она, Дуся, жива и Петечка с ней теперь, безраздельно. Да нет, они, можно сказать, дружили, сватьи же все-таки, но… если бы все вернуть назад. По-другому надо было жить. Не цапаться по пустякам. Не завидовать, не мстить, не обижать. Да, задним умом все знают, как надо.
С Пети все началось. Или раньше? Евдокия Степановна сразу невзлюбила сватью – слишком заносчивая, себе на уме. Нет чтобы по-простому сказать, так слова из нее нормального не вытянешь. Все с намеками всякими да подначками. А когда Петя родился, так бабушки стали характер показывать, как могли. Особенно Евдокия Степановна. Вот не хотела ругаться, хотела мирно жить, а сватью специально доводила. Прямо удовольствие получала.
Придумала, например, Петю покрестить. На самом деле праздника захотела – чтобы красивая рубашечка крестильная, подарки, стол. Как положено. Как у людей делается. Так нет чтобы сказать сватье честно, выложить все как есть. Скрыла. Тайком с батюшкой договорилась, крестик серебряный купила. Нехорошо это. Неправильно. Но в бабу Дусю тогда прямо бес вселился – втемяшила себе в голову, что ради внука старается. Чтобы у мальчика ангел-хранитель был. Конечно, родителей Пети она не собиралась ставить в известность – тем вообще было все равно. Дочка Евдокии Степановны Светочка была крещена в младенчестве, еще своей бабкой, как же иначе. Но вот про зятя Евдокия Степановна не знала, какой он веры. Не спросишь ведь. И Розе Герасимовне тоже говорить о крещении внука не собиралась. Но не было такой вещи в мире, о которой та бы не знала или хотя бы не догадывалась.
В один из вечеров, когда они чинно чаевничали за столом карельской березы, Роза Герасимовна посмотрела на сватью и строго так сказала:
– Даже не думайте Петечку крестить. Достаточно, что вы его в честь своего рязанского деда назвали. Я тогда промолчала, но не думайте, что вам все позволено. Я понимаю, что мальчику с еврейским именем жить будет сложно, я боюсь за него, но если вы посмеете его крестить, то я сделаю ему обрезание. Так и знайте. И надеюсь, этот разговор останется между нами. Вам понятно?
Роза Герасимовна сидела на своем диване в рубчик, и серьги с изумрудами (как была уверена Евдокия Степановна) колыхались и отливали перезрелой оливкой. Евдокия Степановна тогда не на шутку перепугалась, представив себе единственного внука обрезанным, и отменила крещение. Как отменила? Отложила на время. Но после этого каждый раз, когда ей доставался Петечка «на понянчиться», снимала пеленку и рассматривала пиписку – не обрезан ли, все ли в порядке, как у людей?
– У вас, Евдокия Степановна, нездоровый интерес, – сказала ей однажды Роза Герасимовна, подловив сватью в момент интимного разглядывания, и хмыкнула так, с издевкой.
Евдокия Степановна хотела как лучше, как полагается. Упрямая была, особенно по молодости, лет до шестидесяти. От своего решения не отступалась. И крестила Петечку сама, в ванне, пока никто не видел. Полила на голову водичкой, прочитала молитву, крестик повесила и быстро сняла. И никому ничего не сказала, хотя очень хотела похвастаться, мол, как удачно все придумала. Только одна вещь ее мучила – а вдруг Роза Герасимовна тоже тайно провела обряд? Может, у евреев тоже так можно? Без обрезания, но вроде как иудей. Евдокия Степановна мучилась, изводилась, но спросить у батюшки не решалась. Рассудила, что истинная вера все равно возьмет верх и что она все-таки дала Пете какую-никакую защиту.
Сам Петечка Розу Герасимовну помнил прекрасно, хотя бабуля скончалась давно. Евдокия Степановна радовалась, что она у внука теперь одна-единственная бабушка. Радовалась и сразу же кляла себя за такие мысли, даже не подозревая, что Петя бабу Розу хорошо помнит и она, Евдокия Степановна, этому способствует.
Петя, перетаскивая из кладовки на веранду стулья карельской березы, вспоминал бабу Розу. И садясь на диван в рубчик, тоже думал о Розе Герасимовне. И уже взрослый, скучал по яблокам, запеченным с медом – главному лакомствому детства. И по омлету с мацой тоже скучал. И по хлебу – хале с маком, которую баба Роза редко пекла и обычно торжественно выносила, скучал невыносимо. До слюнок. Как представит себе, что слизывает мак с верхней корочки, как жует маковки… Магазинную булку, обсыпанную щедро, но безвкусно, он тоже начинал есть сверху.
И по лимонному пирогу бабы Розы, который тщетно много лет подряд пыталась повторить баба Дуся, скучал. Роза Герасимовна снилась ему нечасто, обычно перед важными событиями. Как правило, улыбалась, кивала, а в последнее время – грозила пальцем. Петя, конечно, никому о своих снах не рассказывал, как, впрочем, и о бабе Розе. Только баба Дуся его успокоила – призналась однажды, что сватья и к ней в снах приходит. И тоже то улыбается, то смотрит строго так, с укоризной.
* * *– Ты меня слышишь? – Ксюша легла в кровать, но отодвинулась подальше. Петя пытался поудобнее подпихнуть подушку под голову. Баба Роза считала, что нужно спать на твердом изголовье, а баба Дуся взбивала для Пети пуховую подушку. Петя мог спать или на очень жесткой, или на чересчур мягкой. Ксюшины подушки были ни туда ни сюда.
– Слышу, – ответил Петя и все-таки зацепился рукой за штору. Кровать была придвинута к окну, всегда плотно занавешенному шторами с богатым люрексом, и штора вечно застревала за кроватью, цеплялась – Петя уже пару раз срывал карниз. Он хотел попросить Ксюшу переставить кровать, но не решался. Все-таки не дома. Может, ей так удобнее.
Баба Роза, например, никогда не сидела спиной к двери. Ни за что в жизни не села бы. Даже на крохотной кухоньке в деревне у сватьи она пристраивала табуретку так, чтобы оказаться зажатой между холодильником и столом, но обязательно лицом к дверям.
Однажды Петя тихонько подкрался к бабуле со спины и напугал ее: «У-у-у!» И сам не заметил, как отлетел к противоположной стене – баба Роза так махнула рукой, что у Пети в голове зазвенело. Он хотел заплакать – ведь пошутить хотел, – но понял, что к бабе Розе сейчас лучше вообще не приближаться.
Уже позже, когда мальчик лежал в своей кровати и все-таки плакал в подушку, баба Роза подошла к нему, присела на край, но не обняла, не поцеловала.
– Моего отца забрали ночью, ближе к рассвету. Расстреляли в то же утро. Чтобы я не испугалась, мама велела мне стоять спиной и смотреть в окно. Сказала, что если я повернусь, то, как жена Лота, превращусь в соляной столб. Я стояла и смотрела в окно, боясь пошевелиться. Мама не хотела, чтобы я видела отца таким – в подштанниках и очень испуганным. Он чувствовал, что уходит на смерть. И мама это знала. Он много смеялся, а мама его все время одергивала. Мол, много смеешься, скоро плакать будешь. Поэтому и я редко смеюсь. Мама хотела меня уберечь от этого зрелища, но не учла, что в окно я видела, как отца уводили, толкали в спину. Если бы его толкали в грудь, это было бы честнее, не так страшно, что ли. Вот я с тех пор боюсь – сидеть спиной к двери, шорохов за спиной… Понимаешь? Нет, не понимаешь. Ты еще маленький. Вырастешь, я тебе объясню. Лучше я. Не дай бог, чтобы жизнь объяснила.
Петя перестал плакать и серьезно кивнул, как взрослый. Хотя он так и не понял ни про жену Лота, ни про соляной столб.
Баба Дуся могла сидеть, где угодно – этого страха она была лишена. Зато верила в приметы, о которых подробно рассказывала внуку. Вот, например, если в ванной завелся паук, то его ни в коем случае нельзя убивать и уж тем более смывать. Паук – к хорошим вестям, к прибыли. Соль просыпать – точно к скандалу. Но если поплевать через плечо, может, обойдется. Вставать нужно только с правой ноги – день будет хорошим. Сны на пятницу – точно вещие. Не говоря уже про погоду… Баба Дуся лучше всякого Гидрометцентра могла предсказать, какая будет зима, когда выпадет снег и сколь обильными будут осадки. «Апрель с водой – май с травой», «Если роса не ляжет на луга – ожидай дождя», «Голуби воркуют – на хорошую погоду», – приговаривала баба Дуся.
Кстати, и проявления чувств у бабушек тоже были разными – баба Дуся целовала Петю в губы, щеки, куда придется. Баба Роза могла только клюнуть в макушку холодными сухими губами.
– Да дай же я тебя поцелую, сладкого такого. Так бы и съела! – восклицала баба Дуся уже подростку Пете, которому оставалось только уворачиваться от бабушкиных слюнявых лобызаний. Баба Роза целовала его только тогда, когда он болел. Как будто проверяла – горячий лоб или нет. На самом деле – целовала.
– Ты ж мой сыночек-окорочочек. Детка-конфетка, мальчик-калачик! – Баба Дуся сыпала ласковыми словами с гастрономическим уклоном. Баба Роза, слыша это, аж вздрагивала и заметно боролась с приступом негодования.