– Ничего, будет другой поезд, – весело ответила Амалия и взяла его под руку. Они сели в экипаж, и слуга захлопнул дверцу.
– До свидания, Амалия Константиновна! – крикнула Натали и несколько раз махнула рукой.
Кошка, вышедшая в сад, хмуро поглядывала на кузнечиков и, как всегда, очень умело притворялась, что она тут сама по себе и ей нет дела ни до кого из людей. Экипаж тронулся, и Нередин бог весть отчего ощутил, что у него защемило сердце. Впрочем, так бывало всегда, когда он видел, как уезжает хорошенькая женщина и не был уверен, увидит ли ее еще когда-нибудь.
– А погода и впрямь прекрасная, – сказал Шарль, беззаботно щурясь на дорогу. – Честное слово, я до смерти рад, что больше никогда не увижу стен санатория. Слишком много всего в них произошло. Бывало, я и за полгода в Африке не переживал столько приключений… Что такое, Амели? Вы грустите? Вы уже жалеете, что согласились скрасить мои последние дни? Ну, если так, то на ближайшей станции я прыгну под поезд, чтобы избавить вас от моего невыносимого общества.
– Шарль, – сердито проговорила Амалия, – что за шутки, в самом деле!
– Согласен, у меня нет чувства юмора, – тотчас пошел на попятный шевалье. – Меня вообще в детстве хотели отдать в священники, потому что я был слишком серьезен. Приблизительно так же, как вы сейчас. – Он взял ее за кончики пальцев и сжал их. – Если вас кто-то обидел…
Амалия улыбнулась:
– Нет, Шарль. Просто у меня из головы упорно не выходит одна вещь.
– Какая? – заинтересовался шевалье.
– Фиолетовые вены у… словом, у одного человека. Мертвого человека. Почему у них был такой цвет?
– А-а… – протянул Шарль. – Так вы тоже их заметили? Под цветами, кружевом и прочим их почти не было видно, но мне они показались странными.
– Под кружевом? – удивилась Амалия.
– Ну да, – беззаботно продолжал Шарль. – Я говорю о Катрин Левассер, или как там ее звали, о подруге нашего братца-разбойничка Севенна. Мне это тоже показалось странным. Но все-таки мы находимся во Франции, откуда тут взяться ядовитым змеям, кроме гадюк?
– Шарль, – после паузы неожиданно призналась Амалия, – я ничего не понимаю. Какие змеи? О чем вы говорите?
Шевалье нахохлился:
– Значит, вы совсем не слушали мои истории? О! Амели, вы немилосердны! А я-то старался… Хотя та история… – Он глубоко вздохнул. – В ней мне нечем похвастаться, никого я спасти не сумел. Понимаете, Амели, в Африке… – Шарль говорил, и в глазах его зажигались золотые звезды. – В Африке есть такие твари, которые европейцам даже не снились. Водится там, к примеру, одна змейка… вроде и неказистая собой, и маленькая, но такая ядовитая, что любая кобра ей позавидует. И вот однажды при мне такая змейка укусила нашего лейтенанта Монливе. Это было ужасно! Мы даже не успели принести его обратно в лагерь, чтобы доктор хотя бы попытался оказать ему помощь. Минута судорог, кровь изо рта – и все. Потом доктор объяснил мне, что яд той змейки каким-то особым образом действует на кровь, что она как-то не так сворачивается… или не сворачивается, но, в общем, смерть наступает очень быстро. А после смерти человек кажется белым, как снег, и только вены становятся не синего цвета, а… Амели! На вас лица нет!
– Она не болела чахоткой, – пробормотала Амалия. – Ведь он же сказал, что она не болела чахоткой! И был уверен, что это я убила ее! А на самом деле… на самом деле… – Баронесса приподнялась с места. – Кучер! Поворачивай обратно в санаторий!
– Но, Амели… – попробовал было возразить Шарль, – билеты… поезд! Мы не успеем!
– Шарль, милый, – горячо заговорила Амалия, – вы должны мне поверить: мы просто обязаны вернуться! Но какой же хитрец… какой дьявольский хитрец!
– Кто, я? – изумился Шарль, но Амалия только махнула рукой, и шевалье решил до поры до времени не задавать лишних вопросов.
Нередин, который устроился в саду с кошкой на руках, позируя Натали для портрета, видел, как игрушечный экипаж вернулся обратно и из него вышла – нет, выскочила, подобно чертику из табакерки! – баронесса Корф. Он взглянул на художницу – и машинально отметил, что Натали отчего-то нахмурилась.
– Шарль, подождите меня здесь! – велела Амалия. Затем обернулась к слуге Анри, который открыл ворота: – Я вспомнила… я забыла одну вещь… книгу Стерна… И не хотела бы уезжать без нее!
Анри предложил ей свою помощь в поисках книги, но Амалия заверила его, что справится сама, и вошла в дом.
Баронесса шла по полутемным, прохладным коридорам, и сердце гулко стучало у нее в груди. «Яд! Змеиный яд! И ведь как естественно все выглядело… только Севенн выдал его, сказал, что Катрин не болела чахоткой! Зря я думала, что Эстергази хотел убить всех и представить дело так, что мы с Рудольфом… Достаточно было посмотреть на лицо графа: он сам боялся нас, до ужаса боялся! И, конечно, никакого письма у Эстергази не было… Мерзавец, хладнокровный мерзавец! На кого же ты работаешь, черт возьми? На австрийцев? На французов? На англичан?»
Мадам Легран с удивлением поглядела вслед Амалии, которая вошла, не постучавшись, в одну из дверей. Однако мысли сиделки были весьма далеки от тех, которые волновали молодую женщину, и мадам Легран решила, что баронесса Корф просто-напросто забыла договориться с доктором насчет своего возвращения в санаторий. Ведь после того, как Шарля де Вермона не станет, ей все равно придется продолжать лечение.
…Она закрыла дверь и прислонилась к ней всем телом. Не то чтобы она боялась – просто ей было не по себе от одного того, что находится с этим человеком в одной комнате.
– Я все знаю, доктор, – выпалила Амалия. – Катрин Левассер… и всех остальных убили вы.
Он поднял голову. Поражен? Удивлен? Застигнут врасплох? Ни то, ни другое, ни третье.
– Ну и что? – спокойно осведомился доктор Шатогерен.
Амалия сделала шаг вперед. Шатогерен бросил на нее безразличный взгляд и вновь стал просматривать какие-то бумаги.
– Вы украли письмо? – резко спросила она.
– Что за письмо? – Положительно, доктора ничто не могло выбить из колеи.
– То, которое Мари Эвремон написала шевалье де Вермону. То, которое ездило за ним по свету от Африки до Парижа и Лазурного Берега.
– Я.
Он даже не собирался отпираться. Такое поведение невольно настораживало.
– Вы работаете на французов? – задала следующий вопрос Амалия, решив воспользоваться его откровенностью, чтобы расставить все точки над i.
– Я работаю в санатории доктора Гийоме, – последовал тихий ответ, – что вам, сударыня, должно быть прекрасно известно. А кто мои пациенты: французы, русские или англичане, – не имеет ни малейшего значения.
Он сидел за своим столом как за стеной, этот неулыбчивый и уже немолодой брюнет со спокойным лицом и ясными серыми глазами. Но Амалия чувствовала, что, даже если бы стола не было, Шатогерен все равно был отгорожен от нее словно невидимой преградой. Она вспомнила слова Рудольфа о том, как виконт сначала ранил его, а затем равнодушно заштопал, как порванный мешок, и невольно содрогнулась.
– Отдайте мне письмо, – сказала баронесса.
Шатогерен пожал плечами:
– Письма больше нет.
Что ж, возможно, он и впрямь его уничтожил, чтобы не оставлять улик… хотя правильнее всего было бы предположить, что уже давно передал его своим хозяевам. И в таком случае письмо все равно было для Амалии потеряно.
– Чье задание вы выполняли? – задала она еще один вопрос.
– Ничье, – холодно ответил Рене. – Я старался для себя, если вам интересно.
– Для себя? Для себя уничтожили людей, которые были виноваты лишь в том, что видели, как принц Руперт покончил с собой? – Амалия пошла ва-банк. – И вы хотите, чтобы я поверила вам?
Прежде чем ответить, Шатогерен поправил книги, которые неровно лежали на столе.
– Он не покончил с собой, – промолвил виконт. – Его… убили.
Глава 45
Не сводя глаз с Шатогерена, Амалия села. А доктор продолжил, по-прежнему глядя на свой стол, заваленный документами, выписками и объемистыми научными трудами:
– Да, произошло настоящее убийство, хоть оно и не входило в их планы. Они были уверены, что все предусмотрели. Но оказалось, что не предусмотрели самого главного – принца Руперта.
– Но Эстергази сказал… – начала Амалия и запнулась.
– Эстергази солгал, – отмахнулся Шатогерен. – О, он прекрасно знал, чего стоит эта правда. Никогда в жизни он бы не осмелился произнести ее вслух. Только ради того, дабы эту правду скрыть, ему и требовалось завладеть последним письмом. Поскольку в нем описывалось все, что на самом деле произошло в замке тем субботним вечером.
– Значит, письмо писала не Мари Эвремон? – прошептала Амалия. – Ведь она… ведь она была уже мертва.
– Нет, письмо писала именно Мари Эвремон, – ответил врач. – Она знала, что с ней может случиться. Герцогиня Пражская попыталась предупредить ее… из самых лучших побуждений. Бедная Мари! О, они были согласны терпеть ее как любовницу кронпринца и закрывать глаза на его поведение, но беда в том, что она стала слишком влиять на него. Руперт стал думать, что сближение с Францией было бы полезнее для Богемии, чем сближение с Германией, и это уже было опасно. Опасно, потому что его отец все время болен и никто не сомневался, что кронпринц должен скоро стать королем; а раз так, он стал бы проводить ту политику, которая больше по сердцу его женщине. К тому же он хотел развестись с немецкой принцессой и жениться на Мари – на Мари, чья мать была незаконнорожденной и не имела права на приставку «де», что было ничуть не лучше, чем новые политические взгляды Руперта. И тогда они решили избавиться от нее, имитировав самоубийство.
Амалия начала понимать.
– Значит, Мари Эвремон…
– Не кончала с собой, – закончил фразу за баранессу Шатогерен. – Они собирались, обговаривали все детали – братья Хофнер, барон Селени и граф Эстергази. Им пришлось посвятить в свой замысел доктора Брюкнера, чтобы он подтвердил принцу, будто Мари покончила с собой, и развеял его сомнения, если бы они появились у Руперта. Герцогиня Пражская была близка к семье Селени, узнала, что барон затевает, и пришла в ужас. Фрейлина королевы попыталась предупредить Мари, и та испугалась – настолько, что села писать письма близким, где объясняла: если вдруг обнаружится, что она совершила самоубийство, то это неправда, она никогда не помышляла ни о чем подобном. В письме Мари назвала имена двух человек – доктора Брюкнера и барона Селени, остальные заговорщики были ей неизвестны. Она хотела поговорить и с Рупертом, но не успела, потому что ее послание к нему перехватили, поняли, что ей все известно, и решили действовать быстро. Карел Хофнер, адъютант Руперта, подделал почерк принца и прислал ей записку, в которой назначал свидание в замке. Явившись туда, Мари сразу же поняла, что попала в ловушку. Заговорщики хотели обойтись без крови: доктор предложил ей написать признание, что она умирает по своей воле, и выпить яд. Но Мари отказалась, потому что ждала ребенка и хотела жить… хотя бы ради него. Тогда Эстергази попытался убедить ее какими-то глупыми речами о том, что она должна пожертвовать собой ради блага Богемского королевства… Можете себе представить, как это должно было выглядеть! В конце концов Карелу Хофнеру все надоело, тем более что с минуты на минуту должен был приехать принц, которого ему предстояло по обязанности встречать, и он просто застрелил Мари. Брюкнер был в ужасе… То есть он потом клялся мне, что был в ужасе. – Шатогерен усмехнулся. – У барона сделалась истерика, Селени кричал, что Карел их всех погубил, что надо было отравить ее, а теперь повсюду кровь… Эстергази отмахнулся, что дело уже сделано и девочка больше не сможет им помешать, вот что самое главное. Тем временем во дворе поднялся шум – прибыл принц Руперт. Эстергази и Брюкнер передвинули тело, вложили Мари в руку пистолет, чтобы казалось, будто она действительно застрелилась, и пошли встречать принца. Тот сразу же пошел к покоям, уверенный, что Мари приедет через час, как они условились. И там увидел… все увидел. Брюкнер клялся, что принц словно окаменел и не мог даже слова сказать… Он потерял голос и даже плакать не мог. Тут Эстергази и Селени стали хором его убеждать, что Мари была не в себе, беременность на нее плохо влияла, потому и застрелилась, а они так сочувствуют, так сочувствуют его горю… Брюкнер вмешался, сказал, что в замке королева Елизавета и что она не должна видеть этого, ведь это скандал, позор… Ну да, хороший повод не дать никому как следует изучить место преступления! Принц прошептал, что хочет с ней проститься. Он еле мог говорить и попросил оставить его одного. Последним из комнаты вышел доктор Брюкнер, и когда он обернулся, ему показалось, что принц наклонился к Мари и взял из ее пальцев пистолет. А через мгновение прогремел выстрел… Заговорщики бросились обратно.
Шатогерен вздохнул, на какое-то время замолк. Баронесса ждала, не нарушая тишину. Наконец последовало продолжение:
– И увидели, что Руперт застрелился возле ее тела. Весь их прекрасный, продуманный до мелочей план полетел к черту, потому что они не предусмотрели лишь одно – влюбленного человека, кронпринца Руперта, который не захотел без Мари жить. Брюкнер говорил, что Эстергази совершенно потерял лицо… Он кричал на барона, барон кричал на Карела Хофнера, который убил Мари… Альберт стал на защиту брата… Но делать было нечего. Они оказались в чудовищном положении. Не потому, что убили хорошую девушку и тем самым вынудили застрелиться несчастного молодого человека, а потому, что у них на руках был мертвец королевской крови и вдобавок его мертвая любовница… Однако Эстергази не собирался сдаваться. Он сразу же придумал, что именно они будут говорить королю, королеве, германскому императору, которому вряд ли понравится, что его племянница Стефания осталась вдовой. Главное – ни слова об убийстве девушки. Тело Мари тайком похоронили в каком-то богом забытом монастыре. Но служанка, шпионившая для Эстергази, обнаружила черновики письма, которое Мари послала четырем людям: матери, двум близким подругам и галантному рыцарю, Шарлю де Вермону, в которого когда-то была влюблена. Кстати… Бьюсь об заклад, он уже давно о ней забыл.
– И люди Эстергази перехватили все письма, – проговорила Амалия. – Все, кроме одного.
– Да. Мари не знала, что Шарль уже вернулся во Францию, и написала в Африку, в его полк… Письмо ездило из одного места в другое, пока не нашло его эдесь, в санатории. Вспомните, вы в тот день разносили письма и уронили их… Я помог вам их собрать – и вдруг на одном из конвертов узнал почерк Мари. Я ведь не видел ее… так давно не видел… Я не утерпел, пробрался в комнату шевалье, аккуратно открыл письмо и прочитал. Оно привело меня в ужас. Я хотел как следует обдумать его… Бедная девушка… в конце концов, ей все могло померещиться, Мари всегда была склонна к фантазиям. Я вернул письмо на место – и оно исчезло. Все ломали голову, кто мог его взять, а я вспомнил, что однажды видел, как мадам Карнавале тайком просматривала почту шевалье. Тогда я не придал этому значения, но теперь… Я не выдержал, подошел к ней, когда она сидела на берегу, и потребовал отдать письмо. Старуха взглянула на меня своими хитренькими колючими глазками и стала уверять, что ни про какое письмо не знает. А потом, когда я стал настаивать, попыталась меня ужалить своим гнусным языком, намекнула… Я ведь любил Мари, – беспомощно проговорил виконт де Шатогерен. – Очень любил. Но моя мать не пережила бы, если бы я женился не на аристократке… А моя жена умерла от чахотки. И я поехал в Африку, чтобы все забыть.
– И вы даже не пытались жениться на Мари?
Шатогерен хмуро покосился на Амалию:
– Дело ведь было не только в моей матери, но и в матери Мари тоже. Какая-то цыганка сделала ей предсказание: ее дочь войдет в историю вместе с человеком королевской крови. Поэтому ее мать не хотела даже слышать обо мне.
Амалия покачала головой:
– Не обессудьте, но, по-моему, ей выпал худший из всех способов войти в историю.
– Не могу не согласиться, – отозвался Шатогерен. – Если бы не то предсказание, наверное, я бы сумел уговорить мать… или вообще не стал бы ставить ее в известность… Знаете, когда я видел, как Эдит здесь, в санатории, гадает на картах, меня так и подмывало свернуть ей шею.
– Может быть, лучше вернемся к мадам Карнавале? – подтолкнула рассказчика к нужной теме Амалия.
– Я не хотел ее убивать, – признался Шатогерен. – Но после слов старухи ни капли не жалел, что так получилось.
– А ночью вы обыскали комнату пациентки и нашли письмо. Что было потом?
– Потом я стал думать, что мне пора взять отпуск, – отозвался Шатогерен. – Хотел поехать в Богемию, найти Брюкнера и барона Селени, вызвать их на дуэль и убить. К тому времени я уже не сомневался, что Мари нет в живых, что они убили ее. И тут к нам является посетитель и просит доложить, что к баронессе Корф прибыл… барон Селени. Выходит, судьба уже все решила за меня. И я послал ему записку от вашего имени – мне нравилась мысль выманить его так же, как заговорщики когда-то выманили Мари. Он умер не сразу, но сначала сказал мне остальные имена. Селени тоже, как и вы, думал, что я работаю на французов… или на англичан… Он никак не мог взять в толк, что это мое личное дело. Все складывалось как нельзя лучше, потому что Эстергази привез свою жену в Ниццу, чтобы Гийоме ее обследовал, а Гийоме ничего у нее не нашел… и передал пациентку мне. Конечно, я сразу же узнал королеву, и то, что почти все мои враги оказались в ее свите, меня вполне устроило. Но уже тогда я решил, что не буду драться ни на каких дуэлях, а просто убью их, как они убили Мари. Большего они и не заслуживали. Я стал думать о разных лекарствах, которые в определенной дозе превращаются в яд, но все они могли привести ко мне, потому что я врач. И вдруг я вспомнил о яде змеи, который привез с собой из Африки для исследований. Но яд был старый, я сомневался, что он сохранил былую силу… Надо было на ком-то его испытать. Я хотел дать его кошке, но… мне было жаль убивать животное.
– А человека, значит, не жаль? – бросила Амалия сердито.
– Такого, как Катрин Левассер, – нет, – ответил Шатогерен спокойно. – Тот священник, Ипполито Маркези, был моим пациентом. Он находился в затруднении и поведал мне, что какое-то время назад венчал Катрин – та выходила замуж за одного молодого итальянца, больного чахоткой, причем имя у нее тогда было совсем другое. И когда священника убили, я сразу же понял, чьих это рук дело.
– Вы могли рассказать все полиции. – Амалия сердилась все больше и больше.