– Я не знаю. – Впервые в жизни Нередин мог себе позволить быть откровенным. – Стихи сами ко мне приходят. Очень трудно объяснить…
«Или не приходят», – закончил он про себя. Но последнее им было и вовсе ни к чему знать.
На самом деле Алексея куда больше волновало другое.
– А ваша роза, сударыня? – спросил он у Амалии. – Где она?
Баронесса Корф не любила то, что про себя называла «детской ложью», но сейчас ей все же пришлось солгать.
– Кажется, я ее потеряла, – сообщила она с самой очаровательной улыбкой.
– Тогда я принесу вам другую, – объявил поэт, поворачиваясь к двери.
– Не стоит, Алексей Иванович, – бросила ему вслед Амалия. – Будет гроза.
Но поэт не слушал ее и через несколько минут уже шел по дорожке, огибающей дом.
Ветер раскачивал кусты с такой яростью, словно хотел выдрать их с корнем. Чайки, летавшие над морем, жалобно кричали.
Алексей сорвал розу и уже собрался уходить, когда его внимание привлекло опрокинутое кресло впереди, на самом краю скалы. Берег здесь круто обрывался в море, и до воды было не меньше двадцати метров.
«Это, должно быть, кресло мадам Карнавале… – сообразил Нередин. – Кто-то еще говорил, что старушка любит сидеть на берегу одна… Но где же она?»
А да, наверняка уже в доме, тем более что гроза разразится с минуты на минуту. Поэт подошел к креслу, собираясь поднять его и отнести подальше от края скалы, чтобы его не сдуло в море, и машинально посмотрел вниз.
Понадобилось всего несколько мгновений, чтобы осмыслить то, что Алексей увидел. Но зато теперь он точно знал, что мадам Карнавале никуда не ушла. Ее тело покачивалось на волнах внизу, мокрая юбка облепила ноги. Вокруг головы колыхалось алое пятно.
Глава 11
– Уверен, это был несчастный случай, – сказал доктор Гийоме. Он подошел к столу, взял бутылку и налил в бокал немного вина. – Выпейте, месье Нередин, вам не повредит.
Поэт принял бокал негнущейся рукой. Глупо, твердил он себе, просто ни с чем не сообразно. Ведь он служил в армии, знал, что такое смерть, видел ее в лицо. Но отчего-то нелепая гибель безобидной старушки произвела на него такое впечатление, что поэт до сих пор не мог прийти в себя. И еще он в первое мгновение подумал: неужели ей захотелось поплавать… Но Гийоме, конечно, о той глупой мысли говорить не стоит.
Стукнула дверь, и в кабинет вошел доктор Филипп Севенн, нервно пощипывающий белокурую бородку. Сейчас он был мрачен и строг, как какой-нибудь служащий похоронного бюро.
– Больные уже знают? – спросил у него Гийоме.
Молодой помощник кивнул.
– И, конечно, они взбудоражены, – скорее утвердительно, чем вопросительно, промолвил главный врач.
– Их можно понять, – заметил Севенн. – Совсем недавно она говорила, что здорова и собирается покинуть санаторий, а теперь…
– Да, – уронил Гийоме и стал смотреть в окно. – Полиция уже приехала?
Севенн кашлянул, поправил манжету на рукаве и кивнул:
– Инспектор Ла Буле из города. Шатогерен с ним разговаривает. Я полагаю, у нас не будет хлопот.
– Какие могут быть хлопоты? – пожал плечами Гийоме. – Старая дама сидела на краю обрыва. Возможно, у нее закружилась голова, возможно, женщина потеряла сознание и упала вниз. А внизу острые скалы, которые видны только при отливе. Смерть наступила, я полагаю, практически мгновенно… Что еще?
– Наверное, надо сообщить родственникам, – нерешительно промолвил Севенн. – Я не очень хорошо знал мадам Карнавале, но наверняка у нее должен быть… хоть кто-нибудь. Вы упоминали, она из Антиба, что совсем близко. Если родные захотят приехать на похороны…
– Хорошо, я пошлю им письмо, – вздохнул доктор Гийоме.
– Да, месье, должен вам сообщить, что граф Эстергази снова прибыл, – добавил помощник. Затем покосился на безучастного поэта, обмякшего в кресле. – Сказал, что пациентка опять плохо себя чувствует.
– Невыносимо, – забурчал Гийоме, – просто невыносимо! Я же только что был у них! Что мне теперь, насовсем к ним переселиться? Кроме того, все это вздор, женские капризы. Она вбила себе в голову, что умирает от чахотки. Я прослушал ее – отличные легкие, ни малейшего следа болезни. Она придумывает себе несчастья, потому что в ее жизни что-то не ладится. Скорее всего, женщина несчастна со своим мужем. Но с подобным, уж простите, не ко мне!
Алексею наскучили посторонние разговоры. Он залпом выпил вино, поднялся с места и поставил бокал на поднос.
– Извините, господин доктор… но, если вы не возражаете, я хотел бы вернуться к себе.
Господин доктор не возражал, и Алексей, откланявшись, ушел. В коридоре он столкнулся с Рене Шатогереном.
– Я вас искал, месье, – сказал врач. – Там полицейский инспектор хочет с вами побеседовать, потому что вы нашли тело. Ничего особенного – простая формальность. Он в библиотеке, заполняет бумаги.
Поэт ответил – впрочем, без особой охоты, – что будет рад помочь полиции, и отправился в библиотеку.
Шатогерен вошел в кабинет, где находились два других врача. При его появлении они как раз спорили по поводу вздорной пациентки, жены графа.
– Я уже сказал ей, – раздраженно твердил Гийоме, шагая из угла в угол, – что если она так опасается за свое здоровье, ей лучше поселиться у нас в санатории, где у меня будет возможность наблюдать ее двадцать четыре часа в сутки. Так нет, мадам устроилась на самой дальней вилле с целым штатом бестолковой прислуги и день и ночь изводит мужа своими жалобами. Да, и она сказала, что ни за что не поедет в санаторий, потому что не любит находиться в обществе посторонних. Ну просто замечательно, честное слово, замечательно! В конце девятнадцатого века верить, что ты сделана из другого теста, потому что твой муж какой-то там богемский граф…
– Вы говорите о жене месье Эстергази? – поинтересовался Шатогерен. – Кстати, он заплатил вам за ваши визиты?
– Да, – буркнул Гийоме, – и даже больше, чем мы договаривались. Но это ничего не значит. Мадам ничем не больна, и ездить туда – только зря тратить время. У меня и так достаточно больных, которым моя помощь куда нужнее. Не стойте, Рене, садитесь… Что вам сказал инспектор?
Шатогерен сел.
– Конечно, несчастный случай, – сообщил он. – Но огласка может нам сильно повредить. Поэтому я настоятельно попросил его держать язык за зубами и ничего не сообщать прессе. Сами знаете, как репортеры способны преподнести любое происшествие. Тем более что есть люди, которые спят и видят, как бы закрыть нашу лечебницу.
– Можете мне не говорить, я в курсе наших ученых нравов, – улыбнулся Гийоме. – Жаль, конечно, что все так обернулось, но в происшедшем нет нашей вины. Вы следите за Уилмингтоном и шевалье де Вермоном, как я вас просил? Из всех пациентов они двое внушают мне больше всего опасений.
– Мне тоже, – кивнул Шатогерен. – Да! Уилмингтон огорошил меня сегодня заявлением, что собирается жениться, и как можно скорее.
– Он сошел с ума? – изумился Гийоме.
– По-моему, он просто хочет с пользой прожить оставшиеся дни, – вставил Севенн с улыбкой.
– Не вижу в самоубийстве никакой пользы, – пробурчал Гийоме. – И кто же счастливая невеста? Уж, верно, не мадам Корф?
– Почему вы так думаете? – с любопытством спросил Шатогерен.
– Потому, что она абсолютно разумный человек, – вот почему, – отозвался Гийоме. – Приехав сюда, баронесса сказала: «Доктор, я хочу выздороветь, ради чего готова следовать всем вашим указаниям». Если бы все пациенты были такие, как она, доктора бы на них молились. Это вам не мадемуазель Натали, которая простудилась и чуть не умерла весной, потому что тогда стояла прохладная погода, но ей, видите ли, позарез нужен был закат над морем для картины.
– Может быть, вам стоит поговорить с Уилмингтоном? – предложил Шатогерен. – Вы же говорили, что сейчас станет окончательно ясно, рубцуется ли легкое или процесс все-таки пойдет дальше. У него пока еще есть шансы остаться в живых.
– Да, но не в том случае, если он женится, – возразил Гийоме. – Я два года потратил на то, чтобы остановить процесс. Пока Уилмингтон может жить только в санатории под моим присмотром. Если он вернется к обычной жизни, то погибнет.
– А что мне сказать графу Эстергази? – напомнил Севенн. – Он уверен, что вы бросите сейчас все дела и поедете с ним на виллу. Я ему сказал, что у нас произошел несчастный случай, но мое сообщение его не остановило.
– Я никуда не поеду, – раздраженно промолвил Гийоме. – Госпожа графиня совершенно здорова и от нечего делать выдумывает себе разные болезни. Увольте, но случай не мой.
– Однако граф платит хорошие деньги, – заметил молодой врач нерешительно.
– Я не ради денег сделался врачом, – отрезал Гийоме, и в его голосе зазвенели новые, металлические нотки. – Я стал им, чтобы лечить людей, а не тратить время на мающихся от скуки бездельников.
– Постойте, Пьер, – вмешался Шатогерен. Из всех трех врачей он производил впечатление наиболее рассудительного и уравновешенного человека. – Нам не следует пренебрегать графом Эстергази, когда в санатории только что произошло такое.
– Однако граф платит хорошие деньги, – заметил молодой врач нерешительно.
– Я не ради денег сделался врачом, – отрезал Гийоме, и в его голосе зазвенели новые, металлические нотки. – Я стал им, чтобы лечить людей, а не тратить время на мающихся от скуки бездельников.
– Постойте, Пьер, – вмешался Шатогерен. Из всех трех врачей он производил впечатление наиболее рассудительного и уравновешенного человека. – Нам не следует пренебрегать графом Эстергази, когда в санатории только что произошло такое.
– Не вижу связи, – сердито буркнул Гийоме.
– Связь очень простая, – спокойно отвечал Шатогерен. – Если репортеры узнают о происшедшем и раздуют скандал, что в санатории знаменитого доктора Гийоме толком не следят за больными, не исключено, нам придется обратиться к Эстергази за помощью, чтобы заткнуть рот журналистам. Ведь у него большие связи, ничуть не меньше, чем у покойного герцога Савари.
– Вы, Рене, прирожденный политик, – со вздохом промолвил доктор, опускаясь в кресло. – Но я не хочу снова ехать на его виллу. Я уже был там три раза и ровным счетом ничего нового не увидел. Мадам здорова, и оснований для беспокойства нет никаких. Но чем больше доводов я ей привожу, тем меньше она меня слушает.
– Может быть, она послушает доктора Шатогерена? – предположил Севенн с улыбкой. – С его титулом ему гораздо легче укрощать капризных дам!
– Вы преувеличиваете, Филипп, – улыбнулся Шатогерен. – Но, на худой конец, я найду у нее что-нибудь неопасное и пропишу безвредный порошок, чтобы ее успокоить.
– В самом деле, Рене, сделайте одолжение, – сказал Гийоме. – Потому что если я еще раз увижу богемскую графиню, то могу и сорваться, что вряд ли пойдет на пользу санаторию и всем нам. Передаю ее в ваши руки… А кстати, какое у вас мнение о состоянии Эдит Лоуренс? Судя по всему, у нее начало туберкулеза, но странные скачки температуры меня беспокоят…
И трое людей, каждый из которых был специалистом своего дела, погрузились в обсуждение врачебных тонкостей, недоступных пониманию большинства смертных.
Глава 12
– Как все прошло?
Такими словами встретила Амалия поэта, когда он переступил порог гостиной, в которой находились почти все пациенты санатория. Эдит в углу раскладывала пасьянс, Натали стояла у окна, глядя на льющийся за ним дождь. Шарль сидел в кресле неподалеку от Амалии, Маркези уткнулся в книгу, но нет-нет да поглядывал на манипуляции Эдит. Уилмингтон и Катрин тихо переговаривались. Прочие пациенты разбились на группы. Одна из немецких дам писала очередное письмо, а отставной дипломат хмуро следил за маятником в стенных часах, словно тот нерадиво выполнял свою работу. Где-то вдали рассыпался гром, в последний раз хрустнул прямо над крышей дома и угас.
– Странное ощущение, – сознался Нередин. – Я думал, инспектор будет задавать мне разные каверзные вопросы, знаете, как всегда делают полицейские в книжках. Но он, по-моему, хотел только поскорее вернуться домой.
– А какие могут быть вопросы? – устало промолвила Натали. – Произошел несчастный случай – вот и все. Не убийство же.
Алексей поморщился.
– Я не уверен, – наконец сознался он.
– Почему? – заинтересовался офицер.
– Допустим, – принялся вслух размышлять поэт, – вы сидите в кресле, и тут вам стало дурно. Вы падаете на спинку кресла, и… и все.
– Можно и упасть с кресла, – возразила баронесса Корф, очень внимательно слушавшая поэта.
– На землю, – не стал спорить Алексей. – Но упасть со скалы можно, если только кресло стоит на самом краю. У мадам Карнавале была привычка ставить там кресло?
Натали зябко поежилась и обхватила себя руками.
– Странно, что вы про это заговорили, – внезапно сказала она. – Но я никогда не видела, чтобы старушка сидела на краю. Ей нравилось глядеть на море, но сидела она на достаточном расстоянии от обрыва.
– Откуда вы знаете? – поинтересовался Шарль.
– Я рисовала вид из окна на море несколько дней подряд, – объяснила молодая женщина. – И мадам Карнавале… А впрочем, что я говорю? Она же тоже есть на набросках, так что сейчас вы сами все увидите.
И через минуту художница принесла из своей комнаты пухлый альбом, полный самых разнообразных рисунков.
– Вот она в кресле… Это где-то с неделю назад. Видите? Теперь переверните страницу, рисунок сделали уже позже. Смотрите, где стоит кресло, – в нескольких шагах от розовых кустов.
– А ведь верно, – подал голос Шарль де Вермон, тоже разглядывавший наброски. – Я же видел мадам, когда срывал для вас розу, Амели… госпожа баронесса. Она не сидела на краю, до обрыва было шагов десять, не меньше. Странно, очень странно!
Натали нервно завела за ухо непокорную прядь. Щеки ее горели.
– А что, если она покончила с собой? – неожиданно выпалила девушка.
Алексей удивленно посмотрел на нее.
– Но почему? Мадам Карнавале выглядела абсолютно нормальной, собиралась скоро уехать из санатория…
– Она пробыла здесь не меньше месяца, – проговорила Натали, – и все время сидела за нашим столом, но я ни разу не слышала, чтобы она говорила о своих родных, не видела, чтобы она получала письма… Хотя нет, письмо было, но совсем короткое и только однажды. По-моему, она получила его… ну да, в тот день, когда вы приехали, Алексей Иванович…
– Откуда вы знаете, что оно было короткое? – спросила Амалия.
– Я проходила мимо, когда она его читала. Мадам сразу же спрятала листок, но я и так заметила, что на нем всего три или четыре строки. – Натали робко покосилась на поэта. – По-моему, она была очень одинокая… И уже немолодая. Может быть, ей было тяжело? Но что мы можем знать о других людях?
Амалия пристально посмотрела на Натали. Странно, что человек прежде всего подмечает в окружающих или приписывает им свои черты. Натали явно чувствует себя одинокой, и поэтому она прежде всего увидела, что пожилая женщина тоже одинока. А вот если бы ее, Амалию Корф, спросили, что она думает о мадам Карнавале, она бы первым делом отметила, что та определенно умна. Даже так: умнее, чем хотела казаться…
Интересно, на основе чего у нее сложилось такое впечатление? Вроде бы мадам Карнавале ничем не выделялась среди прочих пациентов, не брала в библиотеке заумных книг, не вела серьезных разговоров и вообще, в сущности, мало чем себя проявляла… Просто любезная, вежливая, обходительная старая дама.
Очень вежливая. Очень любезная.
Маска?
Но, так или иначе, все это плохо вязалось с прыжком со скалы по собственной воле. Натали права в одном: что-то неладно с мадам Анн-Мари Карнавале…
– Конечно, – между тем размышлял вслух Нередин, – если бы она была тяжело больна и хотела разом оборвать свои страдания… Но ведь ничего такого не было. – Он вопросительно взглянул на баронессу. – Или, может быть, мы просто не знаем всего?
Он услышал приглушенный вскрик – и повернул голову. В углу Эдит Лоуренс с открытым ртом таращилась на карты.
– Боже мой… – простонала она, – не может быть… Снова смерть! Да, я вижу смерть!
– Она что, опять гадает? – пробормотала Натали. – Неужели англичанка не понимает, как это действует на остальных?
– Чертова истеричка! – злобно выпалил Шарль де Вермон. Щеки его стали багровыми. – Поскорее бы доктор вышвырнул ее отсюда!
Со всех сторон на Эдит обрушились негодующие возгласы. Дрожащими руками она кое-как собрала карты, но уронила половину колоды на пол и, в отчаянии бросив остальные на стол, выбежала за дверь. Мэтью Уилмингтон в смятении поглядел ей вслед.
– Катрин, – нерешительно пробормотал он, – а может быть… может быть, нам отложить помолвку? Сначала мадам Карнавале, теперь еще это… Мне не хочется, чтобы у нас были… были такие мрачные воспоминания.
– Мэтью, – мягко проговорила Катрин, касаясь его рукава, – если вы захотите отказаться от своего намерения, я пойму, уверяю вас.
– Нет, нет! – вскинулся он. – Что вы! Я люблю вас, я хочу жениться на вас… Мои намерения не изменились! Просто… просто все, что происходит вокруг…
«Сейчас или никогда», – подумал поэт и, собравшись с духом, подошел к Уилмингтону.
– Мистер Уилмингтон…
Англичанин поднял глаза, и его щеки слегка побледнели. Но Алексей продолжал – торопливо, словно опасался, что его перебьют:
– Я хотел бы попросить у вас извинения за мое поведение за столом. Я знаю, что повел себя неподобающим образом, и обещаю, что такого больше не повторится. Мне очень стыдно, что из-за моей выходки вы и мадемуазель Левассер были столь огорчены. И я от всей души поздравляю вас с помолвкой. Желаю вам счастья!
– Нет, сэр, право же… – вяло запротестовал англичанин. – Я не знаю, что заставило вас подумать, будто ваши слова могли меня огорчить…
Но Алексей повторил, что он раскаивается, сожалеет, а кроме того, завидует мистеру Уилмингтону, у которого такая замечательная невеста. И он просит мадемуазель Левассер принять его самые сердечные поздравления.