Марта изобразила воплощенное раскаяние и сделала перед пастором настолько глубокий книксен, насколько позволяли ее гибкие колени. Но душа ее пела и рвалась в неизведанные дали. Она сама мечтала о таком пути — идти за своим любимым, превозмогая все лишения, сокрушая все преграды. Увидеть дальние страны и найти в конце этого пути свой скромный счастливый дом, в котором будут резвиться их дети и весело потрескивать в камине сосновые дрова. Пастор протянул тонкую жилистую руку и с улыбкой благословил девушку:
— Ты сильная, Марта, и в твоей груди бесстрашное сердце. Я отпускаю тебя в большой мир из нашего Мариенбурга, дочь моя. Иначе может случиться немыслимое.
— Что, отец мой? Скажите…
— Не проси меня, Марта. Я ни за что не расскажу тебе того, о чем предупреждал меня дух Самойла Скавронского. На устах моих — печать молчания, наложенная пришельцем из мира мертвых.
Глава 8 ВОЗВРАЩЕНИЕ УППЛАНДСКИХ ДРАГУН
В тревожном ожидании вестей пролетел месяц, потянулся другой. Гарнизонные солдаты рассказывали, что ночами видели со стен отсветы дальних пожаров: это шел Шереметис. Беженцы продолжали прибывать в Мариенбург, и хозяева постоялых дворов, трактиров и просто предприимчивые горожане, сдававшие пришельцам комнату или угол, подсчитывали немалые прибыли. Работник пастора Янис, ездивший в дальнее село на именины к брату, возвратившись, рассказал, что встретил казаков Шереметиса. Услыхав об этом, госпожа пасторша от ужаса лишилась чувств, и все бросились к ней на помощь. Одна Марта с болезненным любопытством увязалась за Янисом, сконфуженно удалившимся на кухню.
— Дядюшка Янис, миленький, расскажите, какие они, эти московиты? — попросила она, в качестве поощрения налив латышу стакан шнапса. Янис не спеша выпил, удовлетворенно крякнул и принялся набивать крепким крестьянским табаком трубочку.
— Они не московиты, доченька, — степенно ответил он. — Можно сказать, твои земляки, из Малороссии. Старший из них называл город, откуда они родом, да я забыл его мудреное название. А какие они? Казаки, одно слово. Лошаденки под ними мохнатые, росточком невеликие, вроде наших, мужицких, только куда резвее. Четверо их было, молодые парни, здоровые, смеются, усищи длинные, что кисти на занавесях у нас в зале. Волосы у всех — в кружок, только у старшего башка сплошь бритая, а на маковке один клок оставлен. С пиками да с саблями, у каждого ружье длинное и пистолетов по паре, у старшего все в хитрой резьбе. Выехали они из леса, а мы как раз за стол садились. Грешным делом, жутковато было, когда этакие гости заявились.
— И что они? — с замирающим от любопытства и страха сердцем спросила Марта.
— Как что? Как водится у порядочных людей, когда выпить хочется? Слезли с седел да пожелали имениннику доброго здоровья…
— Они знали по-латышски? — изумилась Марта.
— Куда там! Пару слов, и то когда крепкое пиво язык развязало, а старший — ну, с десяток. С ними двое наших парней были, латыши, тоже верхами и с самопалами. Один из них по-московитски понимал, он и перетолмачил. А там — уселись все за стол, и мы, и казаки эти. Пива да браги благо хватило. Выпили они, потом песни свои завели: красиво так да ладно, я и не слыхал, чтоб так пели! Ты, верно, песни эти знаешь, доченька, а я ни слова не понял. Сначала весело так пели, а двое выскочили на двор — и давай коленца выгибать да колесом ходить. Молодухи наши с девками только губы распустили!
— Я знаю, это гопак называется. Мой отец так же танцевать умел, еще лучше умел! — похвалилась Марта, испытывая странную гордость за этих совсем незнакомых и чужих, но почему-то удивительно близких ее душе вражеских всадников.
— Потом выпили еще и грустную завели, — продолжал Янис. — Жалостливо так, будто бы душа на чужбине по родной земле плачет. Наши бабы и давай подвывать! А потом старший слово сказал, встали казаки, поклонились, нахлобучили свои бараньи шапки с хвостами — и по коням. Наши парни задержались, с народом они говорили. Здесь, в городе, остерегусь я, Марта, их слова повторять.
— Дядя Янис, миленький, ну расскажи, пожалуйста, а я тебе еще шнапса налью! — пустила в ход веский аргумент Марта.
— Налей! — охотно согласился работник, но, выпив, остался непреклонен:
— Все равно не скажу. Мне не страшно, я — бобыль, и жизнь прожил… Бестолково прожил. Но господина Глюка, отца нашего, подвести было бы мне по-свински. Только одно скажу тебе, доченька. Как те наши парни распрощались и казакам вдогонку пустились, шестеро мужиков наших, кто помоложе, вооружились да с ними пошли. И мой племянник Айвар — тоже.
Тут крепкий шнапс, видимо, ударил Янису в голову, и он, тряхнув головой, принялся выговаривать Марте:
— И то скажу, дочка, мало, что ли, хороших парней вокруг тебя вилось, словно мухи над медом! Нет чтобы за нашего, за латыша, выйти! Можно было и за литовца, либо за поляка, на худой конец! Нашла же себе шведа, который в дудку дудит. Стыд и срам, дочка, вот что я тебе скажу.
— Знаешь что, дядюшка Янис, — вспыхнув от обиды, выпалила Марта. — Пей лучше свой шнапс и не суди о вещах, в которых ничего не понимаешь! Иначе не прожил бы всю жизнь бобылем!
В ту ночь Марта долго не могла заснуть, думая о людской несправедливости и душевной слепоте. Как может любовь называться «латыш», «швед», «московит» или, к примеру, «турок»? Когда между женщиной и мужчиной волшебные существа со стрекозьими крылышками протягивают недоступную постороннему глазу золотую нить, не между сердцами ли тянется она? А сердца не у всех ли одинаковые, не знающие ни подданства, ни державы? И почему ей суждено ловить на себе укоризненные взгляды соседей и вчерашних подружек — только потому, что она полюбила шведского солдата? Не потому ли, что они просто завидуют чужому счастью? Зависть лицемерно рядится в одежды благочестия, говорил когда-то в одной из своих проповедей пастор Глюк.
Лишь перед рассветом она забылась тревожным сном, и ей вдруг пригрезились звуки фанфары Йохана, которая, казалось, не пела, а стонала, взывая о помощи… Марта проснулась со стоном и первые мгновения никак не могла понять, что происходит: она уже не спала, а труба все продолжала играть где-то невдалеке, хриплым и срывающимся голосом, словно из последних сил, выводя все тот же сигнал.
Это Йохан!! Он здесь! Он зовет ее!
Марта сорвалась с постели, путаясь в платье, схватила башмачки, бросила и, босая, рванулась прочь из дома на зов трубы.
— Одна, на улицу, ночью! Не смей! — крикнула, высунувшись из дверей своей спальни, госпожа Христина в ночном чепце и шлафроке.
— Подожди, Марта, не ходи без меня! — бросился следом за ней пастор Глюк. Он, кажется, вовсе не ложился спать в эту ночь…
…В час сладкого предутреннего сна город был взбудоражен звуками трубы. Хлопали ставни, высовывались заспанные головы, в вязаных колпаках или простоволосые, тревожные голоса спрашивали друг у друга, что случилось. Плутонг гарнизонных солдат, грохоча башмаками, спешил к воротам, с мушкетами на плечах и факелами в руках. Их свет не мог рассеять опустившийся на Мариенбург густой туман, но все же слабо освещал улицу. Марта поспешила следом за отрядом. Пастор Глюк догнал ее и, не говоря ни слова, накинул ей на плечи платок. Они пошли вместе.
Окованные железом створки городских ворот были распахнуты, пропуская отставших всадников в шведской форме, чьи измученные лошади плелись спотыкающимся шагом. На небольшом мощеном плацу перед кордегардией[12] было тесно от взмыленных коней и лихорадочно двигавшихся солдат. Полсотни знакомых драгун из оставившей город в ту памятную Янову ночь роты с усталой руганью отпускали подпруги, сжимавшие тяжело вздымавшиеся взмыленные конские бока, осторожно спускали с седла стонущих раненых или просто толпились, оживленно рассказывая что-то гарнизонным солдатам. Еще прежде, чем Марта отыскала жадными глазами серого коня Йохана и его знакомую фигуру, ей бросились в глаза разительные перемены, произошедшие в облике этих некогда блестящих воинов. Даже в призрачном свете едва занимавшейся зари было видно, что синие мундиры драгун поседели от дорожной пыли и были изорваны, на давно не чищенных ботфортах налипла засохшая болотная грязь, медные пряжки и кожаная амуниция утратили свой прежний блеск. Загорелые лица солдат осунулись и заросли недельной щетиной, длинные светлые волосы висели неопрятными космами. В их толпе то и дело попадались следы недавнего боя — неряшливо повязанная окровавленной тряпицей голова или замотанная рука, едва начавшая подсыхать ссадина на лице или заплывший багрово-фиолетовой опухолью от чьего-то крепкого удара глаз. И, самое главное, драгун было теперь раза в два меньше, чем еще совсем недавно. Не было видно ни пожилого капитана, ни премьер-лейтенанта, а командовал теперь, похоже, старый знакомец Хольмстрем, у которого была повязана грязным платком кисть левой руки.
Как и всякая влюбленная девушка, Марта верила, что всегда узнает любимого, какие бы страшные перемены ни произошли с ним. Узнает его лицо, его фигуру… Сейчас выделить Йохана из толпы драгун ей помогли только его серый конь, залепленный засохшей грязью по самую грудь, и поблекшая фанфара на боку. Он сидел в седле, непривычно ссутулившись и поникнув, опустив непокрытую голову, и лицо его, потемневшее от пыли, пороховой копоти и лишений, казалось постаревшим на десять, а быть может, на двадцать лет. Но это был ее Йохан, ее любовь, ее муж перед Богом и людьми. Марта хотела позвать любимого, закричать, но словно жестким сухим обручем сдавило горло, и из него вырвался только хриплый жалобный стон. Вытянув перед собой руки, она, не разбирая дороги, бросилась к Йохану через толпу сочувственно расступавшихся солдат. Словно почувствовав ее приближение, он вскинул голову, встрепенулся, стремительно соскочил с седла и распахнул ей навстречу объятия. Они прижались друг к другу, и так и стояли, безучастные ко всему и ко всем, видевшие только друг друга и свое счастье. Тогда Марта впервые почувствовала запах войны. Он исходил от его изорванного мундира и состоял из пороховой гари и едкой дорожной пыли, конского и мужского пота, запекшейся крови, а также еще чего-то неуловимого и от этого особенно жуткого — наверное, это был запах смерти…
Тяжелыми шагами смертельно уставшего человека подошел лейтенант Хольмстрем.
— Здравствуйте, фрекен… вернее, фру Марта. Йохан, можешь идти с женой. Свободен до полудня, не позже. Коня оставь.
Пастор Глюк, стоявший поблизости, негромко спросил лейтенанта:
— Герре Хольмстрем, где произошло сражение?
— У мызы Гуммельсгоф. Мы разбиты наголову, преподобный пастор, — горько ответил лейтенант. — Лифляндского корпуса больше не существует.
— Неужели генерал Шлиппенбах разгромлен? — в изумлении начал пастор, но лейтенант оборвал его:
— Шлиппенбах бежал с остатками кавалерии. Жалкий хвастун, думал растоптать московитов, как ватагу разбойников… А они — армия!! Наша проклятая ландмилиция, мужичье неотесанное, первыми не выдержали напора неприятеля! Абосский и Карельский полки разбежались, словно зайцы! И все рухнуло!!! От нашей пехоты едва сохранили строй две-три сотни людей, остальные перебиты, пленены или до сих пор бегают по полям и болотам. Это катастрофа, герре Глюк…
Хольмстрем обреченно махнул рукой в рассеченной краге и хотел было уйти, но преподобный Глюк с неожиданной силой удержал его за плечо:
— Значит, московиты вот-вот будут здесь. Помогите мне! Вы христианин и офицер, лейтенант… Скверный христианин и шведский офицер, но, как видно, не самый худший человек. Мы должны вывезти из города мирных обывателей, хотя бы женщин и детей!
— Поздно, пастор, — искренне вздохнул лейтенант. — Московиты уже пришли. Вокруг города рыскают казачьи разъезды, а с часу на час ждите в гости самого фельдмаршала Шереметиса. Мы несколько дней гнали коней, как сумасшедшие, чтобы успеть вперед него. Из города дороги нет. Вам остается только укрыться в подвалах от бомбардировки и уповать на надежность стен и крепостную артиллерию. Даст Бог, пересидим в осаде. Шлиппенбах распорядился усилить здешний гарнизон нашей ротой, а от нее не так уж мало осталось!.. Простите, появился комендант, мне надобно срочно переговорить с ним о делах, которые я не доверю вашим ушам.
Запыхавшийся майор фон Тиллау подоспел к воротам Мариенбурга в теплых домашних туфлях и ночном колпаке. Однако комендант успел натянуть мундир и прицепить тяжелую рапиру. Хольмстрем направился к нему, а пастор увлек за собой Йохана и Марту. В эту минуту ему вдруг показалось, что оба они — его дети. «Надо же, — изумился Эрнст Глюк. — Никогда не думал, что буду так рад видеть у себя в доме шведского солдата!»
Йохан и Марта шли, крепко обнявшись, и за всю дорогу не проронили ни слова. У дверей пасторского дома их встретил с фонарем в руке работник Янис, широкая физиономия которого расплылась в довольной ухмылке: неизвестно откуда, но старик уже узнал о поражении шведов и не скрывал радости. Пастору пришлось прикрикнуть на него:
— Янис, вскипяти несколько ведер воды и приготовь на кухне лохань для мытья! Живо!
Навстречу пришельцу с поля сражения высыпали полуодетые дочери пастора. Со смешанным выражение ужаса, любопытства и восхищения сестрички засыпали его вопросами. Госпожа Христина не могла воспрепятствовать возмутительному поведению девиц: она истерически рыдала в своей комнате, а над ней, всхлипывая, хлопотала горничная Гретхен. Как видно, весть о нашествии московитов уже разнеслась.
Йохан несколько ожил в присутствии стайки девушек, даже попытался принять прежнюю бравую стойку и впервые разлепил почерневшие запекшиеся губы:
— Милые фрекен, как я могу ответить, когда горло ссохлось от пыли? Умоляю, пива!!
Катарина проворно принесла пузатую кружку, и драгун жадно осушил ее залпом. Но затем, вместо того чтобы удовлетворить девичье любопытство, устало уселся в старое кожаное кресло прямо в прихожей, привычным жестом поставил палаш между колен, положил на эфес сцепленные в замок грязные руки, на них — тяжелую голову и моментально заснул.
— Ступайте, ступайте! — прогнала неуместно шумных подруг Марта. — Он, как видно, не спал несколько дней! Пускай хоть немного отдохнет, пока готовят ванну.
Когда Янис закончил греметь ведрами, лоханью и заслонкой печи и доложил, что «купание для этого драного шведского щенка готово», Марта осторожно разбудила Йохана. Он первым делом порывисто вскочил, ища глазами несуществующего коня, а рукой — повод, но потом устало и мечтательно улыбнулся:
— Теплая вода, какое это удовольствие! Последний месяц я купался исключительно в болотной жиже…
А потом серьезно посмотрел на Марту:
— Милая моя, крови не боишься? Я, как кобель после хорошей драки, — весь в отметинах…
Марта испуганно вскрикнула, но пастор сурово посмотрел на нее и послал в кладовку за чистыми тряпками и корпией. Из своего кабинета он принес небольшую бутыль темного стекла, содержавшую настоянный на целебных травах бальзам для промывания ран.
Когда Йохан снял потрепанный мундир, рассеченный в нескольких местах кожаный камзол и, не без помощи Марты и пастора, отодрал от тела густо испачканную запекшейся кровью грязную рубаху, Марта вновь вскрикнула и больно укусила себя за кулак, чтобы некстати не упасть без чувств. На правом предплечье Йохана темнел засохшей кровяной коркой глубокий продольный порез, грубо зашитый заскорузлой толстой ниткой. Пастор недовольно пожевал губами при виде этих следов незатейливой солдатской медицины и спросил по существу:
— Желтая сукровица точится? Лихорадка не прикинулась ли?
— Вроде нет… Засыхает понемножку.
— Вот и хорошо! Это оттого, что, по Божьей милости, на молодом теле все исцеляется легко. Марта, подай ножницы! Разрежем эти гордиевы узлы. Еще древнеримский врачеватель Галлен предписывал заложить заживающие поверхностные раны от меча корпией и крепко, но вольно забинтовать.
Марта мимоходом в тысячный раз изумилась глубине познаний своего воспитателя.
— Это след от сабли? — спросила она. — Любимый, тебе было очень больно?
— В горячке едва заметил, — стараясь не морщиться, пока пастор обихаживал его руку, ответил Йохан. — Память от одного московского драгуна. Они довольно скверные рубаки: как видно, их едва учили владеть клинком. Но силы им не занимать, и храбрости тоже! Молотят палашом, словно хороший батрак цепом на гумне, и ревут при этом, как бешеные медведи… Если только медведи бывают бешеные!
— Они великий народ и еще свершат великие дела, — назидательно заметил пастор.
— Они странный народ! — заметил Йохан. — В них словно поровну и худа, и добра. Я видел, как они безжалостно кололи багинетами[13] наших пехотинцев, которые уже бросили мушкеты и перестали сопротивляться… А один парень из Риги, рейтар, встретившийся нам по дороге — он угнал у казаков коня и сбежал из плена, — рассказывал иное. Едва прошла первая горячка, московиты принялись собирать раненых, не делая разницы между своими и нашими. И всякий хотел угостить шведа, словно дорогого гостя, кто табаком, кто водкой, кто сухарем…
— Ой, милый, а это чем тебя зацепило? — перебила его Марта, обнаружив на левом плече глубокую царапину, окруженную уже засохшими лоскутками рваной кожи. — Когда старый Янис поранился пилой и я его перевязывала, выглядело точно так же!
— Стрелой, — с достоинством пояснил Йохан. — Вскользь прошла.
— Стрелой?! — изумилась Марта. — Вот уж не думала, что московиты до сих пор пользуются луками!
— Не московиты. — Йохан зябко поежился от жуткого воспоминания. — Их союзники, какие-то воины-кочевники в островерхих меховых шапках и железных кольчугах, на низеньких и ужасно прытких лошадях. Я про таких раньше только в сказках слыхал! Они наскочили с ужасающим боевым кличем, больше похожим на вой бури, и выпустили в нас тучу стрел… Одной из них и был убит наш славный капитан, а многих парней переранило!