Впрочем, успехам Йохана на службе немало способствовал старший брат Кристиан, который также служил в Уппландском драгунском, в той же самой роте, и выслужился в плутонговые[4] командиры. С первых дней старший брат, по собственному выражению, «приглядывал за малышом». Кроме всего прочего, Кристиан обучал Йохана довольно своеобразным драгунским доблестям — и то и дело совал ему в рот длинную трубку. Йохан поначалу захлебывался дымом, но честно курил, надеясь снискать одобрение Кристиана. Тот небрежно похлопывал «мальчонку» по плечу и ссылался на старую поговорку: «Нет в мире солдата, чтоб не курил трубки и не пил пива». Брат был большим поклонником этих невинных солдатских утех. Зато, что касалось третьей утехи — продажной любви дешевых лагерных шлюшек, во множестве следовавших за армией, Кристиан был непреклонен. Когда Йохан однажды из любопытства увязался за двумя старшими товарищами, со смехом и грязными шуточками направлявшимися к известной обозной «розе» сомнительной свежести, Кристиан резко и зло одернул его:
— Даже не думай, глупый щенок! Солдатская жизнь — грязное дело, но пыль дорог и пороховая копоть, кровавые пятна и разводы пота не пачкают нашей чести. А блуд — пачкает! Заруби это на своем сопливом носу, пока он не провалился, как у покойника, от дурной болезни.
Йохан покорно повиновался, однако молодая кровь бурлила в молодом теле, и он осмелился спросить у грозного, как сам Марс, брата:
— Кристиан, так что же, нам совсем обходиться без любви, как это делает наш добрый король?
— Любовь — всего лишь короткий отдых воина, — выкрутив длинный ус, отчеканил Кристиан фразу, некогда при схожих обстоятельствах сказанную кем-то из ветеранов ему самому. — Не родилась еще та красотка, чей нежный взгляд сравнится с одобрительным кивком нашего короля! Не можешь жить без сладкого — соблазни на постое молоденькую поселяночку или глупую дочку какого-нибудь толстопузого горожанина. Но упаси тебя Бог, малыш, чтобы хоть одна из них заняла твое сердце дальше аванпостов. Не возбраняется, снимаясь с квартиры, прихватить с собой парочку разбитых женских сердец, но не смей оставлять бабам свое: пропадешь!
Йохан привык во всем соглашаться с Кристианом. Однако теперь он смело мог сказать: во всем, кроме женщин. В тот вечер они здорово поспорили, сидя у бивуачного костра.
— Нечестно обманывать бедных девушек и заставлять их плакать, а самому так вот пускать из носу дым кольцами! — горячо заявил Йохан. — Не ты ли сам твердил мне: солдат никогда не обещает того, что не может сделать?
— Да, но это когда дело идет о службе или о товарищах! — парировал Кристиан. — Обмануть бабу — все равно что обмануть неприятеля. Это военная хитрость, это — почетно!
— Только не для меня, — исполнился решимости младший брат. — Раз уж грешно иметь дело со шлюхами, то я клянусь, что никогда не возьму ни одной честной девчонки обманом или хитростью.
— Значит, так, останешься девственником до седых волос! — захохотал Кристиан, но осекся, увидев гневно сжатые кулаки «братишки».
— Ладно, ладно, поступай как знаешь, — поспешил он утешить Йохана, которого, несмотря на свои напускные жесткость и ехидство, очень любил. — Только, помяни мое слово, наплачешься ты тогда в жизни от баб… А они — от тебя, несмотря на все твои благородные глупости!
Храброе и свободолюбивое сердце билось в груди Йохана, но, наверное, слишком мягкое для холостой солдатской доли. Волновали это сердце и ясные девичьи глазки, и приятные округлости женского тела, и мечты о романтической любви. Еще в родном Уппланде он был очарован дочкой пастора Бьорка — белокурой и голубоглазой Анной. Однако преподобный строго следил за дочкой, и Йохану не удалось даже сорвать с ее розовых уст невинный поцелуй… Правда, потом, когда он уезжал из усадьбы, Анна шла за ним до замшелых рунических камней и смотрела совсем по-другому, чем раньше, — печально и ласково. Сначала Йохан думал о ней — примерно месяц, но потом позабыл. Анна же долго грустила и хранила между страницами Библии сорванный для нее Йоханом полевой цветок… Но столько было вокруг событий кровавых и страшных, таких далеких от безмятежного отрочества, что забылись и ее лазоревые глазки, и перепалки с вечно пьяным и раздраженным отцом, и мягкие укоры матери, и беззаботное щебетанье сестер.
Шла война, ставшая для шведской армии привычным состоянием еще со времен победительного «северного льва», защитника протестантской веры Густава Адольфа. Новый юный шведский Марс, стремительный Карл XII, сначала мощным ударом с моря вышиб из войны давних недругов — датчан, потом повернулся против другого врага — саксонского курфюрста Августа Сильного, обрушился на избравшую его королем Польшу, да так и носился со своими полками по северо-восточной Европе, не зная ни покоя, ни отдыха. Под Нарвой он застал врасплох и жестоко разгромил своего самого необычного врага — царя московитов Петра. Московит слыл опасным чудаком — для Европы, безжалостным властелином — для своих подданных. По слухам, он тоже походил на Марса, но смахивал одновременно и на Нептуна. Говорили, Петр строил большие корабли, о которых прежде в его далекой и равнинной стране не помышляли, и рвался на Балтику. Однако на Нарве шведский лев пустил русскому медведю кровь, да так, что Петр спасся от баталии бегством, а его растрепанное войско уходило по капитуляции, оставив победителям всю свою многочисленную артиллерию и двести с лишним знамен.
Впрочем, кое-какие силы у московита, похоже, остались. Пока шведский Карл вел изнурительную борьбу в Польше и в Литве, то преследуя неуловимые отряды сторонников Августа Саксонского, то сам преследуемый ими, опытный и осторожный полководец царя Петра с труднопроизносимой фамилией Шереметев врасплох обрушился на шведскую Лифляндию. Он возмутил покой провинции, изрядно потрепал у мызы[5] Эрестфере спешно собранные генералом Шлиппенбахом шведские войска и внезапно ушел обратно, словно искусный фехтовальщик, прощупавший оборону противника пробным выпадом.
С началом 1702 года оставленная в Лифляндии сторожить московитов рота Уппландского полка, в которой служил Йохан, прибыла на квартиры в тихий Мариенбург. Настроение у драгун было самое скверное. Недавнее и, чего греха таить, неудачное сражение закончилось практически без их участия. Посланные в охват фланга московитов драгуны попросту застряли в глубоком, по грудь коням, подтаявшем снегу и завершить маневр так и не смогли.
К этому времени Кристиан Крузе уже не служил в Уппландском полку. Он отличился под Нарвой и получил самое почетное в шведской армии повышение: король Карл зачислил его в прославленную дружину своих лейб-драбантов![6] Йохан чрезвычайно гордился братом, но очень скучал по нему. Покидая родной полк, Кристиан перепоручил заботы о воспитании «младшего» в добром шведском воинском духе своему другу, лейтенанту Хольмстрему.
— Приглядывай за моим братом, старина Ханс! — сказал Кристиан, когда добрый штоф гданьской водки, откупоренный бравыми офицерами по случаю прощания, был опорожнен наполовину. — Сам знаешь, всем хорош мальчонка, но в его голове все еще полно разной романтической дряни. Еще дома волочился за пасторской дочкой, потом полячкам слагал вирши! Не пристало верному солдату нашего короля плести рифмы в угоду изменчивой и подлой бабской натуре. Пришел, увидел, победил — вот и все разговоры с глупым бабьем! Со всякими стишатами да вздохами недолго и пропасть из-за какой-нибудь смазливой бабенки! Я, правда, хотел отобрать у щенка перо да бумагу. Но ты его знаешь, Ханс, упрям, как молодой бычок! За малым не сцепились…
Йохан присутствовал при этом разговоре бывалых вояк на правах младшего брата героя и ротного трубача, с которым младшему офицеру вне строя не зазорно и выпить. Юноша также усердно отдавал должное огненному польскому напитку. Хмель придавал дерзости, и он задиристо вскочил, действительно наклонив голову, как бодливый теленок:
— Еще б ты попробовал, Кристиан! Да будет известно, отважные викинги, которых высоко чтит наш доблестный Карл, слагали в честь своих возлюбленных не только стихи, но и целые саги!
— Кто наплел тебе такую чепуху, а?! — не на шутку рассердился Кристиан.
Но лейтенант Хольмстрем, выгнанный в свое время за богохульство из Упсальского университета на второй день учебы и потому слывший в полку человеком образованным, важно кивнул и добавил, что сам читал об этом в старинных фолиантах.
— Не подобает христианскому солдату тратить время на такие богомерзкие дела, как чтение пыльных книжек! — проворчал Кристиан. — Мужчине пристойнее держать в руках палаш, мушкет и пистолеты, чем книги, перо и бумагу.
На следующее утро он покинул полк и отправился догонять свиту короля, летавшего по всему театру войны, словно на огненных крыльях, и порой безрассудно отрывавшегося от своих войск на несколько переходов.
— Не подобает христианскому солдату тратить время на такие богомерзкие дела, как чтение пыльных книжек! — проворчал Кристиан. — Мужчине пристойнее держать в руках палаш, мушкет и пистолеты, чем книги, перо и бумагу.
На следующее утро он покинул полк и отправился догонять свиту короля, летавшего по всему театру войны, словно на огненных крыльях, и порой безрассудно отрывавшегося от своих войск на несколько переходов.
— Смотри, Хольмстрем, я на тебя полагаюсь! — изрядно дохнув перегаром, сказал старший Крузе на прощание. Йохана Кристиан просто крепко обнял и прижал к сердцу, а вот слов вовсе не нашел. Все гданьская водка виновата, будь она неладна!
Хольмстрем начал свое наставничество с того, что предоставил Йохану несколько потрепанных книжек, которые возил в своем походном чемоданце. Молодой офицер был заметно обрадован неожиданному открытию: в роте нежданно-негаданно обнаружился еще один человек, с которым можно было поболтать у бивуачного костра не только о ходе войны, лошадях, выпивке и дешевых обозных потаскушках. Лейтенант, незаконнорожденный сын одного барона, был галантным молодым человеком, не чуждым светских манер. Залеченная дурная болезнь, от которой он регулярно покупал у полкового фельдшера Аска какие-то вонючие порошки, а также юная красавица-супруга на родине, еще одна — в Риге и третья — в Вильно, свидетельствовали о его несомненном успехе у дам. Хольмстрем, с высоты своего аристократического происхождения, обозвал Йохана «грубым крестьянином» и принялся обучать трубача «приличному обхождению с дочерьми прародительницы Евы». Впрочем, в качестве «практикума» оставалось только закатиться куда-нибудь в трактир и заигрывать с хорошенькими немочками, подававшими на стол.
В мирном и благочестивом Мариенбурге было скучновато — горожане скупились на балы и пирушки для доблестных шведских воинов и, как только стихло первое, неизбежное оживление, вызванное приходом военных, крепко засели по домам. Одно дело — торжественная встреча, а совсем другое — ежедневные расходы! Обыватели справедливо рассудили, что солдаты одного из самых знаменитых в Швеции полков, несомненно, взявшие в походах богатую добычу, должны пополнить кошельки местных трактирщиков, пивоваров, булочников и сапожников, а не наоборот.
Несомненно, когда на улице появлялись бравые усачи-драгуны в своих эффектных синих мундирах с желтым прибором, так завлекательно скрипящие кожей ботфорт и лосин[7] и так лихо пускающие кольца дыма из своих глиняных трубок, не одно девичье сердце наполнялось сладким томлением о несбыточном… Но прочные ставни и суровые отцовские запреты надежно отделяли юных горожанок от предметов их мечтаний. Лишь когда случались именины какого-нибудь почтенного торговца или его дородной супруги, кое-кому из офицеров удавалось напроситься на приглашение и покружить в вихре танца и разлетающихся кружевных юбочек тоненько ойкающую от восторга девицу. При этом всевидящий и грозно карающий ротный командир, сидевший за столом на почетном месте, бдительно следил, чтобы жадные офицерские руки — не приведи господи! — не спустились ниже упругой девичьей талии и не поднялись выше. Горячие драгунские головы не раз возмущались «разведением церемоний» с презренными колбасниками и портняжками, однако практичный солдатский разум быстро укрощал гнев. Здесь, в Лифляндии, где нищее латышское крестьянство ненавидело захватчиков глухой вековой ненавистью, города, вобравшие в себя местное мещанство побогаче, радевшее преимущественно о своем благополучии, и лояльных короне немцев-поселенцев, оставались единственным оплотом шведской власти. Ссориться с горожанами солдатам было не с руки и просто опасно. Оставалось ждать, пока какая-нибудь отчаянная девчонка, совсем потерявшая голову от родившейся в ее наивных грезах любви, тайно сбежит из заснувшего семейного дома и страстно отдастся в сенном сарае мощному, грубому и такому желанному солдату. Уповая при этом, что их страшную тайну не смогут разгадать родители девицы и ротное начальство, во всяком случае — в ближайшие несколько месяцев. Такие скороспелые романы были чреваты для несчастных глупышек по меньшей мере погубленной репутацией и в твердые принципы Йохана Крузе не укладывались.
Замужние горожанки, уставшие от скучной обыденности своих супругов, порой бывали доступнее в любви и куда изобретательнее в сокрытии ее следов. Но Йохан в отличие от преуспевшего на этой амурной ниве лейтенанта Хольмстрема не хотел заводить интрижки со зрелыми дамами, слишком живо напоминавшими ему подруг матушки.
Здесь, на постое в мирном доме мариенбургского торговца герра Мейера, у Йохана впервые за его недолгую, но бурную солдатскую жизнь появился излишек времени, чтобы задуматься о многом, о чем просто некогда было подумать раньше в череде бесконечных походов, тревог, лагерных трудов и скоротечных стычек. Раньше, зябко кутаясь в солдатский плащ у походного костра, он забывался тревожным сном, являвшим ему отрывки образов пережитого за прошедший день и грядущего завтра. Словно и во сне продолжал нести свою службу. А на теплой постели слишком часто снился дом, крыльцо родной усадьбы, на котором стоит матушка и ждет из дальних краев своего непутевого сына… Даже сестры, которых неразумный мальчишка Йохан считал раньше глупенькими болтушками, теперь снились по-другому! И Эбба, и Айна, и Бригетта, и Эдит, и Бленда, и даже эта сопливая маленькая Мэрта, которая вечно любила хныкать и жаловаться по каждому пустяку! Оказалось, что всех их бесстрашный солдат Йохан трогательно любит, а по родному дому скучает… Теперь он поневоле вспоминал слова уппландского пастора о том, что негоже бросать свое и зариться на чужое, и стал даже захаживать в церковь, послушать проповеди мариенбургского священника. В смысле, не тогда, когда капитан строем гонял зевающую роту на воскресное богослужение, а сам по себе, для души. Тем более что в местном деревянном соборе служил не какой-нибудь скромный провинциальный пробст, а сам преподобный Глюк, суперинтендант святой лютеранской церкви Ливонии, признанный богослов, увенчанный лаврами учености. Впрочем, несмотря на все важные титулы, говорил этот служитель Божий, как истинный златоуст: красиво и понятно, со всей своей паствой и словно бы с каждым в отдельности. Однажды, совсем оттаяв душой, Йохан стал звать своего нового друга, лейтенанта Хольмстрема, делившего дни между службами Бахусу и Амуру, послушать христианскую проповедь преподобного Глюка.
— Ты что-то стал набожным, парень, — рассмеялся Хольмстрем. — Меня уволь! Я старый упсальский студиозус и верный уппландский драгун, следственно, хорошую выпивку и красивую бабенку предпочту любой церковной службе. Да и что нового могут сказать мне попы?
— Слышал бы ты, как чудесно говорит местный пастор! Лучше старика Бьорка дома, в Уппланде… А ведь и тот был мастер плести из слов сети! — расчувствовался Йохан.
Тут лейтенант Хольмстрем слегка протрезвел и велел Йохану не распускаться. «Хуже нет спокойного прозябания на квартирах, — сказал он. — Хочешь не хочешь, а вспомнишь, как славно да уютно жилось дома, и загрустишь. Во всех нас сидит этот печальный бес, Йохан!» Трубач было возразил, что светлая тоска по дому — не от нечистого, а вовсе наоборот. Но лейтенант отрезал: «Слушай, солдат, раз я сказал — бес, значит — бес. Мне лучше знать, я без пяти минут бакалавр наук и без трех — капитан! Вот и ты загрустил по дому, по мирному житью, а значит — размяк. А на войне так: размяк — значит, пропал!»
Возразить Йохану было нечего. Он и сам понимал, какое разрушительное действие на его воинскую сущность оказывает этот «бес» или, скорее, ангел. Но так как ангел оказался предпочтительнее, на вечернюю службу в собор Йохан все же пошел.
— Пойду и помолюсь Богу, чтобы нам когда-нибудь вернуться домой живыми, — твердо заявил он Хольмстрему. — Вы, герре лейтенант, при всем желании не сможете приказать мне не ходить. Нету в королевских воинских артикулах такой статьи!
Но командир только отмахнулся от него, словно от мухи. Девушка, прислуживавшая в трактире, как раз подала Хольмстрему шипящую на сковородке яичницу с салом и так соблазнительно наклонилась над столом, что в глубоком вырезе лифа стали видны два аппетитных полукружия…
Йохан ядовито пожелал лейтенанту благоволения некого языческого бога «с луком, крылышками и голой задницей», а сам надвинул шляпу, запахнул плащ и зашагал в кирху. Смешался с толпой прихожан и у самого входа столкнулся с хорошенькой бойкой девушкой, которая в отличие от мариенбургских белокурых и светлоглазых дев оказалась кареглазой брюнеткой. Она одарила ладного молодого солдата в красивом мундире трубача сияющим взглядом озорных темно-карих глаз. Губки у этой девушки были сочные и алые, словно вишня, фигурка крепкая и гибкая, но отвесить ей какой-нибудь кавалерийский комплимент Йохану не удалось. За спиной у милашки выросла важная дама в нестарых еще летах, которая не очень-то церемонно подтолкнула девушку в спину и помешала ей заговорить с драгуном. Дама, словно пастух — овечек, вела перед собой еще троих девиц. Роль овчарки в этом уморительном стаде принадлежала противному на вид пареньку — наверное, старшему сыну.