Величайшим вкладом Кирилла в учение церкви была его формулировка о союзе ипостасей, созданная в полемике с Несторием, которую Халкидонский собор сделал официальной доктриной. По словам Кирилла, две различные природы соединяются во Христе «союзом по ипостаси» (henosis kath’ hypostasin), динамическим союзом, «и из обеих является единый Христос, единый Сын».
Слово, ипостасно соединенное несказанным и невыразимым образом с плотью, движимой разумной душой, стало человеком и было названо сыном человеческим… Хотя природы, соединенные истинным союзом, отличны, от них есть единый Христос и Сын… Бог и Человек несказанным и неописуемым образом образуют союз, дающий нам единого Господа, и Христа, и Сына.
Мария была Матерью Бога, поскольку родила плоть, неразрывно соединенную с божественным Логосом. «Итак, надлежит нам признать единого Христа и единого Господа и не поклоняться человеку вместе со Словом… но поклоняться ему как Единому, одному и тому же»[76].
Для позднейшей христианской жизни огромное значение имело также учение Кирилла о Евхаристии. Если Христос есть воплощенный Бог, значит, верующие имеют доступ к божественной жизни через тело и кровь Евхаристии. Хотя здесь еще не содержится средневековой западной идеи о пресуществлении святых даров, Кирилл подчеркивал, что хлеб и вино радикальным образом меняются. Причастие, которое мы принимаем, писал он, «не есть плоть освященного человека, связанного со Словом союзом своего достоинства, или того, в ком обитает Бог, но это дающая жизнь истина и плоть самого Слова. Будучи как Бог жизнью по своей природе, соединившись с плотью, он делает эту плоть жизнеподательной». Как это было у многих других богословов, поскольку Кирилл ставил Христа на недосягаемую высоту, он также ставил на высоту таинства и священнослужителей, которые их преподают[77].
Во всем этом была одна проблема: Кирилл гораздо сильнее, чем он сам замечал, опирался на радикальные доктрины одной природы, которые оказали огромное влияние на все его труды. На развитие его идей повлияла одна фраза, которую Кирилл приписывал своему крепкому в ортодоксии предшественнику Афанасию: Христос есть «одна Природа (mia physis) Логоса Бога воплощенного». Кирилл сделал это выражение опорой для возникающей ортодоксии. На самом же деле это выражение было подделкой и его источником был не Афанасий, но осужденный еретик Аполлинарий. Хотя антиохийские богословы пытались разоблачить этот подлог, вожди церкви мало прислушивались к их словам. Александрийская традиция, усвоив этот сомнительный текст, сделала еще один шаг в сторону идеи единой природы. Особенно странным было утверждение Кирилла о том, что «Слово Бога пострадало во плоти, и было распято во плоти, и вкусило смерть во плоти». С этой формулировкой горячо бы согласился и Аполлинарий. Так, через подложный текст, принятый Кириллом, учение Аполлинария оставило отпечаток на общепринятой христологии церкви, что заметно усилило тенденцию превозносить Христа и подчеркивать его божественность[78].
Антиохия
Другим интеллектуальным центром была Антиохия, которая не менее глубоко, чем Александрия, была связана с древним христианским наследием[79]. Особая и живая традиция мысли поддерживала в антиохийцах стремление понимать и объяснять головокружительную весть христианства. Павел Самосатский был антиохийским епископом, пока его не сместили после обвинения в ереси; даже Аполлинарий проповедовал в сирийской столице. Еще задолго до возникновения христианства Антиохия славилась своими школами риторики и философии, и христиане пользовались богатствами языческой традиции, приспосабливая их для своих целей. В то же время они продолжали вести диалог с многочисленными местными иудеями. К IV веку Антиохия радикальным образом отличалась от Александрии в своем подходе к чтению и толкованию Писания. Чем больше читатель видит в Евангелиях исторический текст, чем больше стремится поставить отрывки в их контекст, тем ярче перед ним открывается образ человека Иисуса. Поэтому антиохийцы склонялись к христологии Слова-человека[80].
Чем больше читатель видит в Евангелиях исторический текст, чем больше стремится поставить отрывки в их контекст, тем ярче перед ним открывается образ человека Иисуса
Эти факторы определили позицию Антиохии в спорах, последовавших за Никейским собором. Основателем великой богословской традиции здесь был Диодор из Тарса – родного города Павла. Он привлек к себе внимание всей церкви как ведущий противник Аполлинария, причем в спорах с оппонентом Диодор сформулировал идею двух природ, соответствующую его позиции.
Самым значимым преемником Диодора был Феодор Мопсуестийский (350–428), придерживавшийся спорных взглядов по многим вопросам. Подобно Диодору, он был универсалистом, то есть верил в то, что в итоге все будут спасены, а потому никто не обречен на вечные муки[81]. Что же касается природ Христа, Феодор считал, что человеческое и божественное соединились в одном prosopon, лице, но это было нечто вроде союза тела и души или союза мужчины и женщины: несмотря на единство, обе части сохраняют свои отличия. Присутствие Логоса во Христе подобно присутствию благодати в обычном человеке. Хотя присутствие Логоса во Христе не подлежит сомнению, оно не разрушало свободную волю. Союз между двумя природами укреплялся по мере того, как рос и созревал человек. Для Феодора был крайне важен человеческий компонент, и потому он открыто утверждал, что Христос был подвержен искушениям и страданию. Задолго до Нестория он критиковал обычай называть Марию Theotokos, поскольку этот термин предполагал недолжное смешение божественной и человеческой природ[82].
Антиохийские христиане твердо держались тех идей, что сформулировали Диодор и Феодор, даже когда эти идеи осуждались на соборах. И когда все клеймили Нестория, многие антиохийцы не спешили произносить положенные ритуальные проклятия. Вплоть до V века Феодорит Кирский хранил живую память об антиохийских версиях христологии двух природ. Хотя он признавал союз божественного и человеческого, он продолжал считать, что две эти природы существовали и после воплощения. Христос имел одно prosopon, но в этом едином лице продолжали существовать две природы.
Не способные достичь согласия или мирно оставаться при своих мнениях, две великие церкви Антиохии и Александрии продолжали в течение многих десятилетий вести войну на изнурение, пытаясь устранить дурные представления противника
Неспособные достичь согласия или мирно оставаться при своих мнениях, две великие церкви Антиохии и Александрии продолжали в течение многих десятилетий вести войну на изнурение, пытаясь устранить дурные представления противника. Если мы вспомним о том, что Несторий был тесно связан с Антиохией – считают, что он общался с Феодором незадолго до того, как стал епископом Константинополя, – мы поймем, почему все противники антиохийцев относились к нему столь недоброжелательно. Несторий лишился власти, его имя было заклеймено позором на все времена, но враги антиохийцев продолжали бороться с идеями представителей этой школы даже после их смерти. Хотя Диодор умер в 390 году, собор объявил его христологические взгляды ересью лишь столетие спустя, в 499 году. А в 550-х годах Пятый Вселенский собор собрался, чтобы осудить Феодора Мопсуестийского (умершего в 428 году) вместе с его антиохийскими единомышленниками. Это походило не столько на богословские споры, сколько на кровную месть, растянувшуюся на несколько поколений[83].
Лозунги и стереотипы
В спорах, разгоревшихся вокруг природы Христа, участники использовали специальную терминологию с тонкими смысловыми нюансами. Понимали ли простые люди на улицах или в селениях, чем ousia отличается от hypostasis или как использование этих терминов отражается на жизни церкви? Имели ли толпы, сражавшиеся за монофизитов или несториан, хоть малейшее представление о том, что именно они отстаивают с богословской точки зрения? Некоторые авторы предполагают, что люди это понимали. В 380-х годах Григорий Нисский был изумлен тем, что каждый константинопольский торговец принимал участие в богословских спорах:
Весь город был наполнен подобными разговорами: улицы, рынки, площади, перекрестки. Об этом говорили торговцы платьем, денежные менялы, продавцы съестных припасов. Ты спросишь у менялы о курсе, а он ответит тебе диссертацией о Рожденном и Нерожденном. Хочешь узнать качество и стоимость хлеба, а тебе отвечают: «Отец больше Сына, Сын подчинен Отцу». Справишься, готова ли вода в бане, а в ответ услышишь: «Сын произошел из не сущих»[84].
Весь город был наполнен подобными разговорами: улицы, рынки, площади, перекрестки. Об этом говорили торговцы платьем, денежные менялы, продавцы съестных припасов. Ты спросишь у менялы о курсе, а он ответит тебе диссертацией о Рожденном и Нерожденном. Хочешь узнать качество и стоимость хлеба, а тебе отвечают: «Отец больше Сына, Сын подчинен Отцу». Справишься, готова ли вода в бане, а в ответ услышишь: «Сын произошел из не сущих»[84].
В V веке на улицах тоже обсуждали богословские вопросы, только теперь не о Троице, но о христологии.
Люди усвоили лозунги, но действительно ли они их понимали? На самом деле у нас есть все основания думать, что не только обычные верующие, но и многие церковные вожди не могли разобраться в этих богословских тонкостях. И их участие в спорах преподает нам некий печальный урок о подобных спорах в других религиях и в другие исторические периоды, включая наш собственный.
Историк Рамсей Мак-Мюллен справедливо отмечает, что богословским текстам той эпохи нередко свойственны «сложность мысли, причудливый словарь, растянутые доказательства, избыток оговорок и особых условий». Возьмем практически случайно выбранный пример – отрывок из Третьего Послания Кирилла Александрийского Несторию, критически важного документа в тех спорах, что повлекли за собой созыв Первого Эфесского собора:
Что касается изречений нашего Спасителя, заключающихся в Евангелиях, то мы не относим их раздельно ни к двум hypostases, ни к двум лицам. Ибо един и единый только Христос, хотя и признается соединенным в нераздельное единство из двух (ek duo), и притом различных природ, не таков; подобно как и человек признается состоящим из души и тела, однако же не двойным, но единым из той и другого… Итак, все заключающиеся в Евангелиях изречения должно относить к единому лицу, к единой ипостаси воплощенного Слова.
Это насыщенный текст и в переводе, который верно передает сложности строения греческого оригинала. И это отнюдь не самый крайний пример такого рода из возможных. Этот текст подобен минному полю для тогдашних читателей, которым нужно было стараться различать слова, обладающие близкими смыслами. В городах люди воевали за одну-единственную букву: единосущен Христос Отцу или только подобен существом, homoousios или homoiousios? Был он из двух природ (ek duo) или в двух природах (en duo)? [85]
В городах люди воевали за одну-единственную букву: единосущен Христос Отцу или только подобен существом, homoousios или homoiousios? Был он из двух природ (ek duo) или в двух природах (en duo)?
Такой язык озадачивает большинство современных читателей, включая многих образованных христиан. Здесь используется так много специальных терминов, что он кажется непосвященному зашифрованным сообщением. Лицо? Ипостась? Природа? Правомерно сравнить прямые слова Иисуса, использовавшего повседневные примеры и образы – такие, как овцы и жатва, воробьи и полевые лилии, согрешивший брат и лепта вдовицы – с эзотерическим философским языком этих богословов. Иисус говорил о любви; его церковь говорила загадками. Возможно, сегодня не мне одному язык Халкидона – две, но не один – напоминает о фильме «Монти Пайтон и Священный Грааль». Здесь монах дает инструкции по использованию Священной Антиохийской Гранаты, и в его словах звучит пародия на Афанасьевский Символ веры:
Во-первых, надлежит вытащить Священную Чеку, после сего следует досчитать до трех, не более того и того не менее. Три есть цифра, которую надлежит отсчитать, и надлежит тебе отсчитать до трех. Не следует тебе считать до четырех, ниже до двух, разве что от двух ты перейдешь к трем. Пять исключается.
Конечно, сложность древней христологии не означает, что богословы просто играли в словесные игры. Тогдашние мыслители пытались объяснить и сформулировать сложные и смелые идеи со всей возможной точностью, избегая любой неоднозначности, и результатом их деятельности могли стать лаконичные и яркие формулировки. Но их писания могли понимать лишь такие люди, как Кирилл, то есть они были недоступны большинству современников.
Хуже того, эти термины слишком быстро меняли свой смысл. Современный читатель может смущаться из-за того, что не понимает значения слова «ипостась», которое постоянно звучало в спорах V века, однако за сто лет до того это важнейшее слово не имело того значения, какое оно приобрело во времена Кирилла. В религиозных баталиях 320-х годов некоторые самые просвещенные мужи использовали слово ousia (существо) как синоним hypostasis. Сто лет спустя подобное смешение могло бы как минимум породить схватку между клириками или даже стать причиной официального преследования, по крайней мере в некоторых частях мира: латинский Запад был куда менее чувствителен к этим смысловым нюансам. Сам Блаженный Августин уверял, что не видит реального отличия ousia от hypostasis[86].
По ходу развития богословских сражений их участники создавали новые термины или придавали иной смысл старым для решения насущных задач, и это должно было еще больше запутать непосвященных. Если использовать аналогию из нынешней жизни, тогдашние богословы развивали свой язык подобно культурологам или литературоведам постмодернистского направления последних десятилетий, которые постоянно придумывают новые непонятные слова, такие, как инаковость и внутрипромежуточность, фаллократия и скопофилия. Озадаченные наблюдатели готовы посмеяться над языком постмодернизма, особенно когда ученые придумывают или переделывают термины для собственных загадочных целей, но этот процесс напоминает то, что делали величайшие отцы церкви в эпоху христологических споров.
Как современные неспециалисты находят эти термины темными, так и многие участники религиозных войн V века в лучшем случае имели весьма приблизительное представление о предметах споров. Это необходимо подчеркнуть, поскольку в противном случае мы подумаем, что христиане той эпохи обладали таким запредельным интеллектом или знанием философии, что они стояли на несколько порядков выше позднейших поколений. Нам не стоит быть такими пессимистами. Некоторые бойцы V века действительно обладали блестящим умом и прекрасно понимали значение того, за что они стояли, для жизни и вероучения церкви. Однако самые великие герои обеих сторон, как мы видим, нередко оказывались не на высоте. Даже дружелюбно настроенные критики считают, что Несторий не имел ни малейшего представления о том, в какое богословское болото он погружается, вступив в христологические споры, а его позднейшие труды ясно показывают, что он просто не был «несторианцем» в общепринятом смысле этого слова. Куда более глубоким мыслителем был папа Лев Великий, чей Томос сделал его полководцем Халкидона. Однако современные ученые полагают, что в момент Халкидонского собора он плохо понимал, за что стоит Несторий, и только через несколько лет действительно постиг суть тогдашних споров[87].
Люди древности решительно не могли согласиться с тем или иным решением, потому что они верили, что богословская позиция влечет за собой конкретные последствия для церкви и государства. Если государство приняло неправильную версию христианства, оно будет наказано вторжением врагов, эпидемией чумы или голодом
Если даже епископы Рима и Константинополя могли ошибаться, что же говорить о рядовых клириках и тем более простых верующих? Как они могли оценить достоинства той или иной точки зрения? И невозможно себе представить, чтобы все эти споры завершились потому, что в итоге все бы согласились с безупречно правильным ответом, найденным церковью. Богословие никогда не было наукой в том смысле, чтобы формировать устойчивые гипотезы. Люди древности решительно не могли согласиться с тем или иным решением, потому что они верили, что богословская позиция влечет за собой конкретные последствия для церкви и государства. Если государство приняло неправильную версию христианства, оно будет наказано вторжением врагов, эпидемией чумы или голодом. Но если мы лишены подобной веры в провидение, мы просто не в силах судить о том, какой богословский подход позволяет лучше понять и выразить словами божественную реальность.
Если же люди не понимали сути споров, как они решали, какую сторону нужно поддерживать или на какой стороне они сражаются за Божье дело? Здесь играли важнейшую роль такие факторы, как идентичность и культура. Египтяне (например) следовали знакомой и привычной традиции своей церкви, которую выражали александрийские патриархи. Они не думали о последствиях той или иной богословской позиции, но ориентировались на людей и имена: существовала партия Кирилла или партия Диоскора. Богословские позиции часто выражались простыми фразами или лозунгами, а споры разгорались вокруг специальных терминов. Не будем разделять Христа! Бог Слово умер! Мария – Theotokos, носившая в себе Бога! Христос есть Бог! Вероятно, именно на таком уровне булочники и менялы вели свои споры.