На пересечении Пятой авеню и Сорок второй стрит висит громадная рождественская звезда, появление и снятие которой извещает о начале и завершении «рождественского сезона». Город бурлит, искрится, в окнах, на крышах, на газонах то и дело можно увидеть результаты труда и воображения любителей рождественских украшений — тут вам и мигающие огоньками олени с дедами-морозами, гномики, ангелочки и даже в полный рост сцены рождения Христа и поклонения волхвов, дары приносящих.
Словом, зрелище неслабое.
* * *Перечитал все, что написал, и обнаружил, что о многом не написал ничего. Например, о религии в Америке, если не считать краткого диалога с ковбоем Марком Муром. А без религии не понять Америку, она зародилась, как страна, созданная религиозными беженцами, с одной стороны, и авантюристами и бандитами — с другой. И обе эти части продолжают сильно ощущаться в Америке.
Сейчас все спорят о том, готова ли Америка к президенту-женщине или к президенту-черному. Время покажет. Но можно совершенно определенно сказать, что Америка абсолютно не готова к президенту-агностику, не говоря о президенте-атеисте.
В Америке христианский фундаментализм распространен и не менее категоричен, чем фундаментализм мусульманский. Требования запретить преподавание в школах учения Дарвина не менее распространены, чем требования преподавания «креативизма».
Кстати, о преподавании: я не написал ничего о школьном образовании. Хотя в фильме мы этой темы коснулись. Здесь я лишь коротко скажу, что школьное образование в Америке весьма низкого уровня. Разумеется, есть школы совершенно блестящие, но в целом картина крайне неприглядная.
В Нью-Йорке я повел нашу съемочную группу в школу, в которой учился я — «Сити энд Кантри». Думаю, второй такой школы нет. Ее основательница, Каролайн Пратт, исходила из убеждения, что дети учат взрослого в неменьшей степени, чем взрослый учит ребенка. В этой школе не преподавали — открывали мир, развивали воображение, стимулировали самостоятельное мышление, ничего не учили в отрыве от реальности. Когда я учился там, это была школа для привилегированных детей, такой она и осталась: обучение стоит сегодня двадцать тысяч долларов в год.
Можно ли сказать, что семья бедная и средняя не может дать своим детям хорошее образование в Америке? Нет, так сказать нельзя. Но это очень и очень трудно. Например, «хай-скул», в которой я учился потом (хай-скул начинается с эквивалента нашего восьмого класса), Школа имени Питера Стайвесанта, бесплатная, но необходимо сдать конкурсные вступительные экзамены, чтобы попасть, а тот, который до этого учился в обычной «публичной» школе в одном классе с тридцатью пятью ему подобных, какие у него шансы пройти? Минимальные.
Странная штука: американское школьное образование — одно из худших в мире; американское высшее образование — одно из лучших, если не лучшее…
Я мало написал о бедности, теме, которая то и дело возникает у Ильфа и Петрова. Если вы живете в американском городе и нормально зарабатываете, то вы особой бедности не увидите. Так устроена жизнь, что люди с достатком живут в определенных районах, люди богатые — в других, а люди малоимущие — в третьих. Но мы-то ездили по стране, и мы видели многое.
Такой нищеты, как мне кажется, в Западной Европе не увидишь. По-настоящему голодные люди. Люди, еле-еле сводящие концы с концами. По статистике, их порядка тридцати семи миллионов — это более десяти процентов населения. Мы видели их — живущих в умирающих маленьких городках, живущих в трейлерах среди мусора и опустошенности, живущих в разных городских районах, которые думаешь увидеть не в Америке, а, скажем, в Пакистане. Такие районы есть и в моем любимом Нью-Йорке.
Нищета — это всегда ужасно, это всегда стыдно. Но в Америке? Но в самой богатой стране мира? С этим невозможно примириться.
Я ничего не написал о спорте в Америке, хотя авторы «Одноэтажной…» коснулись того, как болеют американские «фаны», чуть-чуть написали о боксе и об американском футболе, в котором, признаться, они совершенно не разбирались.
Я попытался объяснить Ване Урганту смысл и основные правила игры в бейсбол — и тщетно. С помощью Алены Сопиной удалось организовать одну игру с тренерами и мальчишками, поиграл с ними я, но никто в нашей съемочной группе не понял ничего.
Почему можно только три «страйка», но зато можно четыре «болла», почему игра не имеет временных рамок, почему, почему, почему? Бесполезно объяснять, бесполезно. Но это моя обожаемая игра, в ней есть особая красота, особое напряжение, особые смены ритма, от почти полного покоя до мощного взрыва. Иногда во сне мне до сих пор слышится гулкий звук стука деревянной биты о лошадиную кожу твердого белого мяча…
Я почти ничего не написал о «русской Америке», о тех, кто живет в той административной части Нью-Йорка, что называется Бруклином, в том районе Бруклина, что носит название Брайтон-бич.
В первый раз я попал туда году в 1993-м, когда я жил в Нью-Йорке и вел телепередачу с Филом Донахью. Ехать туда не хотелось, я плохо относился к тем, кто уехал из СССР, как я говорил, «за колбасой». Конечно, я был не прав. Во-первых, можно уезжать и за колбасой, ничего нет в этом предосудительного. Во-вторых, далеко не всех влекла колбаса, а влекла возможность жить в стране, в которой нет пятого пункта, нет ограничений при поступлении в вуз или на работу, где никто не может безнаказанно назвать тебя жидовской мордой.
В общем, поехал.
Думаю, вы, дорогой читатель, не раз видели это место по телевидению: видели прогуливающихся по дощатому настилу набережной людей, видели, как они заходят в шашлычные и ресторанчики с до боли знакомыми названиями наподобие «Эльбрус» и «Одесса», все это вы видели. Меня, пожалуй, поразила лишь одна витрина рыбного магазина, на которой было написано большими белыми буквами «FISH» по-английски, и по-русски «СВЕЖАЯ РЫБА». Ведь понятно, для американца рыба бывает только свежая, а для бывшего гражданина страны всеобщего дефицита она чаще всего бывает мороженой…
Я потом регулярно приезжал на Брайтон чтобы купить еду — вкусную, совершенно свежую и более дешевую, чем на Манхэттене. Меня узнавали, вступали в живые дискуссии о том, что происходит «дома»; и в этот раз наш приезд произвел настоящий фурор, особенно Ваня Ургант, которого до этого видели только по ТВ. Ясно, что за эти годы российская община набрала силу и вес: в местном правлении районом уже появились бывшие иммигранты, а ныне граждане США. Когда мы встречались с Марти Марковицем, президентом Бруклина (есть такая должность), он прямо сказал, что без учета «русских» строить политику невозможно.
Я довольно много за эти годы пообщался с нашими «бывшими», да и не только с ними.
Было несколько «волн» эмиграции из России. Первая относится к концу XVIII и началу XIX века, тогда бежали из России от погромов, бежали революционеры (многие из которых, кстати говоря, вернулись после Октября 17-го и закончили свои дни в ГУЛАГе). Ни с кем из этой волны я знаком не был. Затем была вторая волна, бежавшая от революции и Гражданской войны. К ним, в частности, относились родители моего отца, да и сам отец, которому тогда было четырнадцать лет. Третья волна состояла из тех, кто бежал с отступающими немецкими войсками во время Великой Отечественной. И, наконец, последняя, в основном еврейская, начавшая свой исход в начале семидесятых.
Между первыми двумя и последними есть, как мне кажется, одна принципиальная разница: первые бежали вынужденно, не по своему выбору, они спасались. Но они при этом продолжали любить Россию, они в обязательном порядке следили за тем, чтобы их дети говорили по-русски. Вторые (за редким исключением) уезжали по собственному желанию, без сожалений, не любя Россию; дети этих эмигрантов чаще не умеют ни говорить, ни тем более читать по-русски. Это совсем другая публика.
Если попытаться нарисовать некий обобщенный портрет «нового русского иммигранта», то получится вот что:
1. Он много и довольно успешно работает, хотя складывается впечатление, что самые успешные зарабатывают свои деньги в России.
2. Он живо интересуется тем, что происходит в России гораздо больше, чем тем, что происходит в новой стране своего обитания, США.
3. Он относится к России априори критически и не желает признавать, что там есть хоть что-нибудь хорошее.
4. Он придерживается консервативных, а то и реакционных, политических воззрений: голосует за республиканцев, поддерживает Буша, относится свысока к черным, латиносам и прочим «нацменьшинствам».
5. Он слушает большей частью русскую эстрадную музыку, читает печать на русском языке, смотрит российское телевидение, следит за событиями в России в Интернете.
6. Вместе с тем он не упустит возможности громко и назойливо напоминать всем и каждому, что он — американец, хотя на самом деле плохо знает американскую историю, музыку, литературу, политическую систему, да и ведет себя совершенно не «по-американски».
7. Наконец, у него нет американских друзей, к «настоящим» американцам он не вхож.
Спешу подчеркнуть, что это всего лишь некое личное впечатление, не более того.
Что касается детей и внуков этих людей, то они-то, безусловно, являются американцами в самом подлинном смысле этого слова. Наступит день и «русский» Брайтон исчезнет точно так же, как исчез Джермантаун, где селились иммигранты из Германии, и как исчезает «Маленькая Италия». Это неизбежный процесс, часть воздействия «плавильного котла», который, как мы убедились, плавит не всех. Впрочем, к выходцам из России это не относится.
* * *Итак, пришло время прощаться.
Авторы «Одноэтажной…» писали:
«Америка лежит на большой автомобильной дороге. Когда закрываешь глаза и пытаешься воскресить в памяти страну — представляешь себе не Вашингтон с его садами, колоннами и полным собранием памятников, не Нью-Йорк с его небоскребами, с его нищетой и богатством, не Сан-Франциско с его крутыми улицами и висячими мостами, не горы, не заводы, не каньоны, а скрещение двух дорог и газолиновую станцию на фоне проводов и рекламных плакатов».
Такой они запомнили Америку. Мне она запомнилась людьми: Фрэнки Пеллегрино и посетителями «Рэо'с», доктором Косгроувом и врачами Кливлендской клиники, арабами-иммигрантами в Дирборне, мэром Пеории Джимом Ардисом, кровельщиками в Майами, штат Оклахома и смертником в тюрьме Ливингстона, штат Техас; запомнил я Америку ковбоем Марком Муром и семьей Савуа, несгибаемым Чарлзом Роббинсон III в разоренном Нью-Орлеане, родителями, детьми и врачами Клиники Св. Иуды и многими, многими другими. Ведь, в конце-то концов, страна — это люди, каждый из которых по отдельности, словно кусочек пазла, оставляет вопрос, а собранные воедино образуют удивительное и бесконечно интересное целое, имя которому АМЕРИКА.
«Одноэтажная Америка» Брайана Кана
Глава 1 Москва
Многодневный марафон через все Соединенные Штаты, описанный в этой книге, заново открыл для меня мою родную страну. Впрочем, этого бы не случилось, если бы не птица. Очень красивая и очень редкая птица — Grus grus, сибирский журавль…
После полдюжины путешествий в Советский Союз в 80-х годах я наконец-то завершил свой документальный фильм, посвященный американо-советскому сотрудничеству по спасению этого вымирающего вида птиц. Вышел неплохой фильм-притча о борьбе за выживание в ядерный век. Летом 1987 года он был показан на Московском международном кинофестивале. И там, в холле гигантского отеля «Россия», я встретил Владимира Познера. Мы говорили около получаса, обсуждая ход перестройки, проблемы окружающей среды, общее состояние мира.
Через шесть месяцев мы встретились снова. В том декабре Горбачёв приехал в Вашингтон на саммит. Познер был уже там. Я подумал, что короткое интервью с ним дополнит то, что я написал о саммите. Иначе говоря, несколько сжатых ответов на мои вопросы я хотел превратить в нечто развернутое.
Но то, что он мне сказал, оказалось намного более содержательными, чем я ожидал. Это было крайне нетрадиционное видение и того, что происходило на саммите, и того, что происходило в Советском Союзе.
Через полчаса, отключив диктофон, я спросил: «Почему вы не говорите так на телевидении?»
Он улыбнулся: «Мне не задают подобного рода вопросов».
Я предложил ему написать книгу о том, о чем мы дискутировали, об изменениях в Советском Союзе, в Америке, вообще в мире. Я сказал, что со своим уникальным видением важнейших для человечества проблем он должен выступить по национальному американскому телевидению, рассказать о своей будущей книге. Я не сомневался, что это заинтересует миллионы людей. Он заметил, что желание написать такую книгу у него давно уже есть: просто нет на это времени.
Тогда я привел один пример. Много лет назад мой отец, Альберт Е. Кан, писал книгу о выдающемся испанском виолончелисте Пабло Кассалсе. Точнее, не совсем о Кассалсе: он писал книгу вместе с ним. Отец часами расспрашивал Кассалса о его жизни, работе и мировоззрении, потом формировал набранный материал в главы. Кассалс пересматривал главы, что-то в них добавлял, что-то менял. Книга вышла. Она называлась «Joys and Sorrows» («Радости и печали»). Она была на самом деле книгой Кассалса, то есть написанной с его слов. Но затратил он на нее несравнимо меньше времени, чем если бы писал ее сам. «Вы можете сделать так же», — сказал я. «Хорошо, — ответил Познер. — Давайте сделаем».
Шесть недель спустя я прилетел в Москву. Несколько месяцев я расспрашивал Владимира и расшифровывал записанное на диктофон. Набранные главы будущей книги я отдавал ему, чтобы он их дополнял. Эти главы были представлены также одному американскому издателю, который претендовал на издание книги.
Увы! Наша совместная работа никак не становилась законченной книгой. Были основа, каркас для нее, но все это требовало от Владимира именно того, на что у него не хватало времени, — сидеть и писать. К тому же он должен был проявить истинное мужество, чтобы книга получилась честной. Он ведь не мог знать, чем закончится перестройка, и то, что он наговаривал на диктофон, и то, что он хотел написать, могло стать концом его карьеры, а то и хуже, если бы реакционерам удалось повернуть время вспять.
И все же книга «Parting with Illusions» («Делясь иллюзиями») вышла в свет. В 1990-м вышла она и в США и, по мнению «New York Times», целых десять недель находилась в списке бестселлеров.
Советский Союз перестал существовать в 1991-м. Развал гигантской евро-азиатской империи резко изменил общий мировой пейзаж и прекратил, как казалось, борьбу между социалистическим и капиталистическим видением мира, характерным для двух сверхдержав.
В девяностые Познер с успехом работал на американском телевидении с Филом Донахью и на русском телевидении. Он стал в России основной медиафигурой. Я ушел в другую сферу деятельности. Я со своей семьей продолжал жить в Монтане, где служил директором департамента охраны природы штата. В 1995-м возглавил «Artemis Common Ground» («Земля Артемиды»), некоммерческую организацию, основной задачей которой была поддержка общественного движения за сохранение природной среды нашего штата в эпоху резкого подъема сельской экономики. С этой инициативой я выходил в эфир еженедельной радиопрограммы «Home Ground» («Родная земля»): «Changes and Choices in the American West». («Американский Запад: время выбора и время перемен»).
Все эти годы я поддерживал контакты с теми русскими, которые сделали все возможное, чтобы мир увидел фильм о журавле… Одним из них был директор Московского зоопарка Владимир Спицин. Он почти на нет свел канцелярскую волокиту, оказал неоценимую помощь в налаживании важных контактов на разных этапах производства фильма. Тогда, в 1985-м, Гостелерадио требовало дополнительно $300 в день за грузовик с водителем. Спицин сказал, что это возмутительно, и обеспечил нас транспортом без доплаты. Пока мы снимали наш фильм, я узнал его как принципиального и сердечного человека. Мы стали друзьями на всю жизнь. В середине 90-х он с женой и сыном гостил у нас в Хелене и, в ответ, пригласил нас в Москву. Мы с радостью приняли приглашение, но только в июне 2006-го смогли приехать. Это было как возвращение домой после длительного отсутствия.
Впервые я попал в Москву в январе 1960-го, когда мне было тринадцать. Мой отец писал книгу о легендарной балерине Галине Улановой. Мы прожили шесть месяцев в столице СССР. Я посещал школу в Сокольниках и провел несколько недель в пионерском лагере «Артек» — в то время я был вторым американцем, который отдыхал в «Артеке». Москва моего детства осталась навсегда в моей памяти.
Оглядываясь назад, вижу город, совсем недавно оживший после войны. Высотные здания, скверы, кинотеатры. В то же время это мрачный, официозный город. Люди явно маскируются под этот официоз, однако проявляют вежливость и учтивость. Тогда шла массовая застройка. Возводились огромные жилые комплексы, которые, даже на мой детский взгляд, казались застывшими и плохого качества. Я читал об ужасах войны Советского Союза с нацистской Германией, о миллионах жертв и чудовищных разрушениях. Я знал, что страна нуждается в новых жилых домах. Но я не мог понять, почему это все должно быть таким огромным, холодным и безликим и почему нельзя это сделать привлекательнее. Определенно, если бы был такой шанс, советские строители могли бы строить красивые, высококачественные дома. Я же со своей детской интуицией был больше расположен к теплой интимности деревянных домиков, сохранившихся во многих районах. Низенькие и безмятежные, с замысловатыми резными фасадами и квадратными окошками, они внушали чувство, что были здесь всегда и навсегда останутся.