На отмелях - Джозеф Конрад 10 стр.


Стоявшие рядом телохранители в черных шапочках и с длинными копьями в руках хранили полное бесстрастие. Через промежутки между домами видно было, как люди бегут к берегу. Группа женщин, столпившихся на низком холме, внимательно смотрела на пришельцев; видны были только их головы, тела были закрыты высокими стеблями маиса. Неподалеку, где-то между хижин, раздался голос невидимой старухи, с визгливой яростью бранившей невидимую девушку.

— Иностранцы? Тебе захотелось поглазеть на иностранцев? Ах, бесстыдница! Что же, мне одной, хромой и старой, чистить рис? Поди ты к нечистому со своими иностранцами. Чтоб им пусто было! Чтоб их мечами проткнули! Я старая, старая… В иностранцах проку нет, девушка. Чтоб они сгорели!..

— Добро пожаловать, — важно повторил Белараб, глядя прямо в лицо Лингарду.

Шесть дней пробыл Лингард в поселке Белараба, из которых три ушло на то, чтобы наблюдать друг за другом, ничего не спрашивая и не касаясь ни единым намеком цели посещения. Все это время Лингард валялся на тонких циновках, которыми был устлан пол небольшого бамбукового дома, стоявшего ш стенами ограды и украшенного белым флагом с зеленой кай мой. Неподалеку от дома высились большие здания с острыми крышами, поднятые на сорок футов над землей на столбах и #9632; твердого дерева.

Вдали мерцающей синевой отливали леса, словно леса сновидс ний. Ближе к морю пояс больших стволов и переплетшихся кустом тянулся к западному берегу овальной лагуны; и в ясной чисток воздуха группы бурых домов, отражаемые в воде или возвышаю щиеся над волнистою зеленью полей, купы пальм, огороженные плантации, рощи фруктовых деревьев сливались в одну картину, роскошную и привольную. Над зданиями, над людьми, над тихой скатертью вод, над пространствами росистых хлебов, расстилалоа. высокое, чудесное, дышащее миром небо. И ни одна дорога, каза лось, не вела в эту страну роскоши и тишины.

Не верилось, что так близко отсюда беспокойное море с его дарами и вечными угрозами. Даже в месяц бурь громкий шум покрытых белыми волнами отмелей оставался где-то высоко м небе и стлался над головой смутным рокотом, то усиливавшим ся, то слабевшим. Дувший над землей ветер, казалось, то отбра сывал его вдаль, то доносил ближе, и никто не мог бы сказать, откуда он шел. Он походил на торжественный гул водопада над лесами, полями, крышами домов и голосами людей, над всей этой укромной тишиной цветущего поселка, где спрятались от людских глаз побежденные фанатики, беглецы и изгнанники.

Каждый вечер Белараб в сопровождении эскорта, остававшс гося за дверью, входил один в дом своего гостя. Он произносил приветствие, осведомлялся о здоровье и с невозмутимой миной беседовал о незначительных вещах. Но все это время прямой взгляд его умных глаз, казалось, пытался прочесть правду в лице белого человека. Перед заходом солнца, когда становилось прохладно, они гуляли вместе в маленькой рощице у ворот ограды. Провожатые, стоя поодаль в косых солнечных лучах, следили за этими разгуливавшими фигурами, то появлявшимися, то исчезавшими за деревьями. Говорилось много слов, но не было сказано ничего, что раскрыло бы мысли собеседников. Перед расставанием они демонстративно жали друг другу руки, и тяжелое хлопанье ворот каждый раз сопровождалось тремя ударами деревянных засовов, вдвигаемых в железные кольца.

На третью ночь Лингарда разбудил легкий шорох, раздавшийся за дверью. На пороге, загородив звезды, появилась черная тень, и к постели Лингарда подошел человек. Его провожатый остался ждать на пороге.

— Не бойся. Я — Белараб, — сказал осторожный голос.

— Я не испугался, — прошептал Лингард. — Опасность грозит тому, кто приходит во тьме и без предупреждения.

— А разве ты не пришел ко мне без предупреждения? Я сказал тебе: «Добро пожаловать», а ведь я легко бы мог сказать: «Убейте его».

— Ты был около меня. Мы умерли бы вместе, — спокойно возразил Лингард.

Белараб дважды прищелкнул языком, и его неясная фигура точно ушла наполовину в пол.

— Так не было написано в книге судьбы, — сказал он омертвевшим голосом, сидя со скрещенными ногами у циновок. — И потому ты мой гость. Пусть слова наши будут так же прямы, как дротик, и короче, чем остаток этой ночи. Чего ты хочешь?

— Во-первых, я желаю тебе долгой жизни, — отвечал Лингард, облокачиваясь и придвигаясь ближе к паре сверкающих глаз, — а во-вторых, я хочу твоей помощи.

VII

Тихий шепот слов, произнесенных в эту ночь, долго оставался в памяти Лингарда, более живучий, чем воспоминание о громком гуле. Он пристально смотрел на звезды, мирно сиявшие в пролете двери; молча выслушав все, что ему говорилось, Белараб, словно зачарованный силой и решимостью белого человека, без утайки раскрыл свое сердце. Он говорил о своей юности, проведенной в свирепых и фантастических войнах, о битвах на холмах, о маршах через леса, о стойком благочестии его людей, о их ненасытной ненависти.

Ни облачка не омрачало благородного блеска звездного прямоугольника, обрамленного глухим мраком шалаша. Белараб шептал о следовавших друг за другом поражениях, о кольце невзгод, сжимавшемся вокруг слабеющей надежды людей и их непреклонного мужества. Он шептал о поражении и бегстве, о днях отчаяния, о бессонных ночах, о бесконечных преследованиях, о растерянном ужасе и ярости детей и женщин, которых убивали за палисадами прежде, чем осажденные могли броситься на вылазку.

— Я видел все это еще раньше, чем вырос, — воскликнул он тихо.

Голос его дрожал. Последовала пауза. Раздался легкий вздох спящего телохранителя, который примостился у порога, скрестив ноги и опустив голову на колена.

— Среди нас был один белый человек, оставшийся с нами до конца, — начал опять Белараб, — Он верно служил нам своей силой, мужеством и мудростью. Это был великий человек. У него были великие богатства, но еще более великое сердце.

В тихом свете звезд перед Лингардом вдруг мелькнула фигура Иоргенсона — истощенного, поседевшего, занимающего пять долларов, чтобы прокормить свою старуху…

— Он походил на тебя, — продолжал Белараб. — Мы бежали на его корабле и вместе с ним прибыли сюда. Здесь была пусты ня. Лес доходил до самой воды, а роскошная трава волновалась над головами высоких людей. Телал, мой отец, умер от тоски Нас было мало, и мы все чуть не умерли здесь от трудов и печа ли. На этом самом месте. Враги не знали, куда мы исчезли. Это был берег убежища и голода…

Белараб, то повышая, то понижая голос, продолжал свою повесть. Он рассказывал, как его отчаянные сотоварищи хотели выйти в море и погибнуть, сражаясь с идущими с запада кораблями, — высокими, с большими белыми парусами, — и как он вместо этого заставлял их вести войну с колючими кустарника ми, с сорной травой, с высокими, уходившими в небо деревья ми. Лингард, облокотясь о циновку и глядя в дверь, вспоминал виденные им широкие поля, теперь мирно спящие под ясным светом звезд. Все это сделал этот его спокойный, почти невиди мый собеседник, основавший, создавший и укрепивший посе лок.

Лингардом овладело изумление. Призрачная, тихо бормотав шая фигура приобретала огромное величие и значительность и казалась воплощением какой-то стихийной силы, вечно мощной и неумирающей.

— И все-таки даже теперь жизнь моя небезопасна, и они смотрят на меня, как на врага, — грустно продолжал Белараб, — Глаза не убивают, не убивают гневные слова; и проклятия бессильны, иначе голландцы не жирели бы, сидя на нашей земле, и я бы не жил сегодня. Ты понимаешь? Ты видал людей, сражавшихся в былые времена? Они не забыли о войнах. Я дал им дома, спокойное сердце, сытое брюхо, — я один. А они исподтишка проклинают мое имя, — они не могут забыть.

Этот человек, говоривший только о войне и насилии, вдруг проявил страстную жажду мира и безопасности. Но его никто не понимал.

— Правда, некоторые из тех, которые не хотели понимать, умерли, — добавил, он и белые зубы его хищно сверкнули во тьме.

Но были еще и другие, которых он не мог убить. О, дураки! Он хотел, чтобы об этой земле и людях, живших на ней, совсем забыли, как если бы их поглотило море. Но у них не было ни разума, ни терпения. Они не могли ждать. Они распевали молитвы по пяти раз в день, но веры не имели.

— Смерть приходит ко всем. Для правоверных — она только конец страданий. Но ведь и вы, белые люди, которые сильнее нас, вы тоже умрете. И хотя рай так же велик, как земля и небо вместе, — он не для вас, не для вас!

Лингард с изумлением слушал эту речь, не издавая ни звука. Спящий телохранитель тихо храпел. После этой невольной попытки утешительной веры Белараб продолжал свою речь уже совершенно спокойно. Он объяснил, что ему нужна поддержка, нужна постоянная сила, — какой-нибудь сильный и верный союзник, который внушил бы почтение непокорным, страх невежественным и укрепил бы его правление. Он стал шарить в темноте, нащупал руку Лингарда, с силой пожал ее повыше локтя и отпустил. И Лингард понял, почему его рискованный шаг оказался столь удачным.

За оказание поддержки в виде нескольких пушек и небольшой суммы денег Белараб тут же пообещал помочь в завоевании Ваджо. Он, конечно, сможет найти людей, готовых сражаться. Он пошлет гонцов к друзьям, да и в его округе есть немало беспокойных людей, готовых на любое приключение. Он говорил об этих людях с суровым презрением и с сердитой нежностью, не то завидуя им, не то осмеивая их. Они замучили его своим безумием, своей бесшабашной храбростью, своим нетерпением, но качества эти он порицал как будто только потому, что сам был лишен их благодаря своей роковой мудрости. Люди эти будут сражаться. Когда настанет время, Лингарду стоит только кликнуть клич, и по одному его знаку они пойдут на верную смерть, — эти дураки, которые не могут ждать ни удобного случая для отмщения на земле, ни вечного возмездия в другом мире.

Белараб кончил и выпрямился во весь рост.

— Проснись! — тихо окрикнул он, наклоняясь над своим спящим спутником. Их черные тени тронулись, на миг застлали поочередно видневшийся в двери яркие звезды, и Лингард, не тронувшийся с места, остался один. Он лежал на спине, закрыв рукой глаза.

Три дня спустя он оставил поселок Белараба в тихое, безоблачно-мирное утро. Все шлюпки брига, с вооруженными матросами, вышли в лагуну, чтобы придать большую торжественность заключенному союзу. Глазеющая толпа следила за его величественным отплытием в глубоком молчании и с возрастающим чувством изумления перед тайной его появления. Лодки медленно и ровно пересекали обширную лагуну. Лингард оглянулся. Великая тишина положила руку на землю, небо и людей, на неподвижность неживой и живой природы. Хассим и Иммада, стоя рядом с вождем, подняли руки в знак последнего приветствия, и их далекий жест казался печальным, ненужным, затерянным в пространстве, словно сигнал, который выкидывают потерпевшие кораблекрушение в тщетной надежде на невозможную помощь.

Лингард уехал, вернулся, снова уехал, и каждый раз эти две фигуры, одиноко стоявшие где-нибудь на песчаной отмели, посылали ему все тот же приветственный или прощальный знак.

Каждое движение их рук как бы все сильнее скрепляло узы привязанности, соединявшие его с ними. Лингард прозаически работал, накапливал деньги для оплаты романтического пред приятия, вторгшегося в его жизнь. Деньги текли из его рук, как вода. Немалую часть из них американец переслал своему Балти морскому торговому дому, но порядочно досталось и импорта рующим фирмам в портах Дальнего Востока. Пришлось приоб рести быстрый прау, который, под командой Джафира, заходил в малопосещаемые бухты и малоизвестные реки, передавал тай ные послания, важные известия и щедрые взятки. Покупка «Эммы» также обошлась в крупную сумму.

«Эмма» представляла потрепанную, рассыпавшуюся старую шхуну, которая на склоне своих дней немало потерпела от свое го последнего хозяина — толстого белого торговца с хитрыми и жадными глазами. Этот человек впоследствии хвастался высокой ценой, которую он получил «за эту старую дрянь». «Эмма» незаметно оставила порт вместе с бригом и с тех пор исчезла навсегда. Лингард на буксире ввел ее в бухту и посадил ее на мель в том месте лагуны, которое дальше всего отстояло от по селка Белараба. В то время был сильный подъем воды; когда во да спала, старая шхуна осталась в иле, причем концы ее покоились на двух древесных стволах, а палуба немного нагнулась на бок и придавала «Эмме» вид усталого от тяжелой жизни сущест-›ва, наконец обретшего место вечного успокоения. Тут-то и нашел ее через несколько месяцев Иоргенсон, когда, вернувшись к жизни людей, он появился вместе с Лингардом в стране Убежища.

— Это лучше, чем форт на берегу, — говорил Лингард, стоя у гакаборта рядом с Иоргенсоном и глядя поверх лагуны на дома и пальмовые рощи поселка, — Все мои орудия и порох сложены тут, не правда ли, хорошая идея? Такого наводнения не повторится, может быть, долгие годы, а при теперешнем ее положении они могут добраться до нее только с кормы, да и то по одной доске в ряд. По-моему, вы будете здесь в полной безопасности. Вы можете защищаться против целой флотилии лодок. Поджечь ее нелегко. А лес напротив лучше всякой стены. Ну, как вы думаете?

Иоргенсон хрюкнул в знак согласия. Он смотрел на пустую, запущенную палубу, на оголенные мачты, на мертвое тело полуразрушенного маленького судна, которому не суждено больше видеть моря. Мрачная тень леса падала на него, словно саван; прибрежные кусты шуршали ветвями об его остов, а над обломками брошенного брашпиля тихо покачивались сережки крошечных коричневых цветов.

На старую шхуну переселились соратники Хассима, и Иоргенсон, оставшийся на ней, целыми днями расхаживал от носа к корме, молчаливый и бдительный. В поселке его встретили с изумлением, уважением и боязнью. Белараб часто навещал его.

Иногда к белому человеку приходили побеседовать его старые шакомые, которых он знал во дни их юности, в дни борьбы за перу и жизнь. Их голоса были словно эхо бурных событий, таившим бледные чары миновавшей юности. Они кивали своими старыми головами. «Помнишь ли ты нас?» — спрашивали они. Иоргенсон все помнил. Он походил на человека, воскресшего из мертвых, у которого вера во всемогущество жизни омрачена черным скептицизмом могилы.

Только иногда непобедимая вера в реальность бытия возвращалась к нему, баюкая и вдохновляя. Он расправлял плечи, выпрямлялся и начинал ходить более твердым шагом. По телу его пробегало тепло, и сердце начинало биться быстрее. В молчаливом возбуждении он вычислял шансы Лингарда на успех и некоторое время жил общей жизнью с этим человеком, которому неведомо было черное отчаяние смерти. Шансов было много, очень много.

— Хотелось бы мне видеть все это, — пылко бормотал Иоргенсон, и его погасшие глаза загорались минутным блеском.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. ПЛЕН

I

— Некоторые люди ходят по свету с завязанными глазами, — говорил Лингард. — Вы правы, море открыто нам всем. Одни на нем работают, другие валяют дурака. Мне это все равно. Но знайте только одно, — что я никому не позволю мешать моим делам. Вы хотите меня уверить, что вы очень большой человек?

Мистер Треверс холодно улыбнулся.

— О да, я это отлично понимаю, — продолжал Лингард. — Но помните, что вы далеко от дома, а я здесь как в своей родной стихии. Где я нахожусь, там и мой дом. Я только Том Лингард, ни больше и ни меньше, где бы я ни находился, и если вы хотите узнать, что это значит…

Широкий жест рукой вдоль западного горизонта дополнил фразу, как бы призывая море в свидетели.

Он пробыл на яхте уже больше часа, и визит этот пока вызвал в нем только смутную, нерассуждающую злобу. Само присутствие этих людей, их беспомощность, их лица, их голоса, их глаза как бы требовали от него помощи, а он не находил в себе ничего, кроме раздражения, готового перейти в насилие. Он ничего не мог объяснить им. Они появились на его горизонте тогда, когда из жизни его исчезли все следы, оставляемые в душе человека расой, воспоминаниями, впечатлениями юности, родной обстановкой. Они смущали его, лишали способности речи. Это походило на то, как если бы он встретился в пустыне с назойливыми призраками.

Лингард смотрел на открытое море, скрестив руки, в злобной задумчивости. Даже внешность выделяла его из всех находившихся на палубе людей. Серая рубашка, синий кушак, засученный рукав полуобнаженной руки, небрежная самоуверенность тона и позы раздражали мистера Треверса, который, приготовляясь к помощи официальных властей, смотрел крайне подозрительно на вмешательство этого непонятного человека.

С той минуты, как Лингард появился на яхте, все глаза были устремлены на него. Только Картер, стоявший тут же, облокотясь о перила, тупо глядел на палубу, словно застигнутый дремотой или погруженный в свои мысли. Мистер Треверс, стоя на корме, заложил руки в карманы пиджака и не скрывал своей растущей неприязни.

На другой стороне палубы в шезлонге сидела дама. Поза ее дышала равнодушием, и стоявший рядом с ней мистер д'Алькасер полагал, что поза эта характеризует ее общее отношение к жизни. Он познакомился с миссис Треверс несколько лет тому назад, когда был атташе посольства в Лондоне, и тогда нашел ее интересной хозяйкой. Она ему казалась еще интереснее теперь, с тех пор, как случайная встреча в Маниле и приглашение мистера Треверса отвезти его в Батавию дали ему возможность изучить различные оттенки презрения, лежавшего, по его мнению, в основе того безразличия, с которым миссис Треверс относилась к скуке и монотонности светского существования.

Некоторых вещей он не мог понять с самого же начала их знакомства, как, например, почему она вышла замуж за мистера Треверса. Вероятно, исключительно из честолюбия. Он не мог удержаться от мысли, что столь выгодный промах вполне объясняет и ее презрение, и ее примиренность. Встреча в Маниле была для него полной неожиданностью; своему дяде, генерал-губернатору колонии, он объяснил приезд Треверсов тем, что когда англичане терпят неудачу в любви или политике, они принимаются путешествовать, по-видимому рассчитывая во время своих дальних странствий набраться свежих сил для новой схватки. Что касается его самого, то он считал, хотя этого не высказывал, что его схватка с судьбой была кончена, хотя он сам тоже путешествовал. В столицах Европы он оставил по себе историю, в которой не было ничего скандального, кроме чрезмерного и слишком явно выражаемого чувства, и ничего особенно трагического, кроме безвременной смерти женщины, блестящие дарования которой были так же мало известны обществу, как и вызванная ею страстная любовь.

Назад Дальше