— Мартин спит, — сказала она тоном, который казался таким же загадочно-спокойным, как сама ночь.
— Весь мир спит, — отозвался д'Алькасер так тихо, что она едва могла уловить его слова. — Не спим только вы, да я, да еще третий, который ушел от меня неведомо куда.
— Он был с вами? Куда он ушел?
— Должно быть, туда, где всего темнее, — тихо сказал д'Алькасер, — Идти его искать — бесполезно. Но если вы прислушаетесь, вы, может быть, услышите неподалеку его шаги.
— Что он говорил вам? — едва выговорила миссис Треверс.
— Я его ни о чем не спрашивал. Я только знаю, что с ним стряслось что-то такое, что совершенно лишило его возможности думать… Я сейчас, пожалуй, направлюсь в хижину к дону Мартину, а то надо, чтобы кто-нибудь был около него, когда он проснется.
Миссис Треверс осталась одна и, затая дыхание, со страхом прислушивалась, не раздадутся ли среди ночи эти одинокие шаги. Нет. Ничего. Ни единого звука. Только ночь стала словно еще темнее. Как будто чьи-то шаги… «Куда бы спрятаться?» — подумала она. Но не тронулась с места.
Оставив д'Алькасера, Лингард пошел между костров и скоро очутился под большим деревом, тем самым, под которым стоял Даман во время великого совещания, когда белые пленники были на определенных условиях возвращены Лингарду. Лингард прошел сквозь глубокую тень, отбрасываемую широкими ветвями этого единственного свидетеля той седой старины, когда на этом берегу, защищаемом отмелями, и у этой лагуны, окруженной джунглями, не проходил ни один человек. В тишине ночи, не шелестя огромными ветвями, старый великан видел, как беспокойный человек миновал его черную тень и вышел на открытое пространство, под свет звезд.
В этой отдаленной части двора было только несколько часовых. Сами невидимые, они заметили, как белая фигура Лингарда стала ходить взад и вперед. Они отлично знали, кто это. Это был великий белый человек. Очень великий, очень богатый человек; владелец огнестрельного оружия, который мог давать ценные дары и наносить смертоносные удары, который был другом их властителя и врагом их врагов, которого они видали несколько лет кряду и который все же оставался для них таинственным существом. Стоя на своих постах и прижавшись к бревнам бойниц, они время от времени бросали на него взгляды и обменивались друг с другом тихими замечаниями.
Лингарду могло казаться, что он один. Он перестал ощущать мир. То, что он сказал д'Алькасеру, была совершенная правда. У него не было ни единой мысли в голове. Он находился в состоянии человека, которому удалось заглянуть в ворота рая и которого это видение сделало слепым ко всему земному. Чувство его было так велико, что даже в себе самом он замечал только то, что относилось к его видению, подымающему и освящающему, а может быть, принижающему и обрекающему на гибель. Каждая случайная мысль, каждое мимолетное ощущение казалось профанацией этого несравненного воспоминания. Он не мог этого выносить.
Когда он попытался, после прихода миссис Треверс, возобновить свои переговоры с Беларабом, он увидел, что не в силах говорить. Ему хватило самообладания только настолько, чтобы положить пристойный конец свиданию. Он указал на поздний час, — самый неосновательный довод для народа, не дорожащего временем и ведущего свою жизнь, не справляясь с часами. Лингард даже вряд ли сознавал, что он говорит и делает. Когда он вышел, все онемели от изумления: так велика была происшедшая в нем перемена. Долгое время в большом приемном зале Белараба царило подозрительное молчание, пока вождь жестом и двумя-тремя словами не подал всем знак удалиться.
Подперев подбородок рукой, в позе Сивиллы, читающей будущее в пламени гаснущих углей, миссис Треверс слышала, как приближаются к ней эти шаги, рождавшие в ее душе тревогу, раскаяние и надежду. Шаги остановились около нее.
— Где вы были все это время? — спросила она, не оглядываясь.
— Не знаю, — отвечал Лингард. Он говорил сущую правду: он не знал. С тех пор как он выпустил эту женщину из своих объятий, все мысли в его голове спутались и перемешались. События, дела, предметы — все это куда-то ускользнуло, стало ненужным и безразличным. Оскорбленный и изумленный Белараб, д'Алькасер с его участливым и дружеским голосом, спящие и бодрствующие, взбудораженный поселок и грозящий опасностями берег как бы провалились в пропасть презрительного безразличия. Может быть, они и существовали. Может быть, они ждали его решения. Ну, что же, пусть ждут; пусть все ждет до завтра или до конца времен, который может наступить хоть сейчас. Но, во всяком случае, до завтра.
— Я знаю только одно, — продолжал он с такой выразительностью, что миссис Треверс подняла голову, — я знаю, что куда бы я ни пошел, я возьму вас с собой, — прижав к груди.
Тонкий слух миссис Треверс уловил в этих словах сдержанный восторг, страсть и смутный страх. Связанное с ними физическое воспоминание было так свежо в ее памяти, дышало такой внутренней правдой, что она невольно прошептала, точно во сне:
— Вы, должно быть, собирались задушить меня?
— Я не мог бы этого сделать, — отвечал он тем же тоном. — Вы слишком сильны. И разве я был груб? Я не хотел быть грубым. Мне часто говорили, что я не знаю своей собственной силы. Вы, по-видимому, не могли пробраться в это отверстие, и потому я схватил вас за плечи и вытащил совсем легко. Тогда мне вдруг пришло в голову: «Теперь я должен удостовериться!»
Он остановился, точно у него перехватило дыхание.
Миссис Треверс не смела шевельнуться. Все еще сохраняя позу человека, ищущего скрытую истину, она пробормотала:
— Удостовериться?
— Да, теперь я знаю наверняка. Вы здесь, здесь! Раньше я не мог сказать этого наверное.
— Не могли сказать? — спросила она.
— Нет, не мог.
— Значит, вы искали действительности?
Как бы говоря с самим собой, он опять повторил:
— А теперь я знаю наверняка.
Ее одетая в сандалию нога, розоватая в пламени костра, чувствовала теплоту тлеющих углей. Теплая ночь окутывала все ее тело. Все еще находясь под обаянием его силы, миссис Треверс отдалась минутному чувству покоя, нежного, как ночь, ясного, как звезды. «Что за прозрачная душа», — подумала она.
— Вы знаете, — продолжал Лингард после небольшой паузы, — я всегда верил в вас. Вы это знаете. Ну, так вот, я никогда не верил в вас так, как верю сейчас, когда вы сидите здесь и вас даже не видно в темноте.
Ей пришло в голову, что она никогда еще не слушала голоса, который бы ей так нравился, за исключением одного. Но то был голос великого актера; а этот человек был только самим собой. Он убеждал, он волновал, он успокаивал крывшейся в нем внутренней правдой. Он хотел удостовериться и, очевидно, удостоверился; и, слишком устав, чтобы противиться прихотям своих мыслей, миссис Треверс подумала полушутливо, что, очевидно, он не разочаровался. Она думала: «Он верит в меня! Какие удивительные слова. Единственного человека, который в меня поверил, я нашла здесь! Он верит в меня больше, чем в самого себя!» Внезапные угрызения совести вывели ее из спокойствия, и она воскликнула:
— Капитан Лингард, мы забываем, при каких обстоятельствах мы встретились и что сейчас происходит. Не надо! Я не хочу сказать, что вы ошибаетесь, веря мне, но я должна вам кое в чем признаться. Я должна рассказать, каким образом я сюда добралась. Иоргенсон…
Лингард порывисто, хоть и не повышая голоса, перебил ее:
— Иоргенсон! При чем тут Иоргенсон? Вы пришли ко мне потому, что вы не могли иначе.
У миссис Треверс захватило дух.
— Но я все-таки должна сказать вам, — настаивала она. — Здесь есть некоторые обстоятельства, которые мне не ясны.
— Вы не можете мне сказать ничего, чего бы я уже не знал, — проговорил Лингард умоляющим тоном. — Не говорите ничего. Сидите тихо, вот так. Успеем завтра. Завтра! Ведь ночь уж скоро кончится, и сейчас я не хочу думать ни о чем в мире, кроме вас. Дайте мне жить. Дайте мне вашу тишину.
Она еще никогда не слышала в его голосе таких нот и почувствовала к нему глубокую и нежную жалость. Почему бы ей не уступить его настроению? Ведь такие мгновения в его жизни больше не повторятся. Она молча колебалась. Она видела его нерешительное движение во тьме, словно он не мог решиться сесть на скамью. Вдруг Лингард отбросил угли костра ногой, опустился на землю около ее ног и положил голову ей на колени. Миссис Треверс не испугалась, она только чувствовала себя глубоко растроганной. Зачем мучить его всеми этими вопросами о пленных и их освобождении, об интригах и насилии, о жизни и смерти? Все равно, ему было бы бесполезно толковать сейчас об этом. Да и сама она была так охвачена жалостью, что не могла ничего говорить. Единственное, что она могла сделать, — это положить ему руку на голову и тихими движениями отвечать на едва слышные вздрагивания его тела — не то вздохи, не то рыдания, от которых она вдруг замерла в тревожном волнении.
В это самое время на другой стороне лагуны Иоргенсон взглянул на звезды и сказал себе, что ночь уже скоро кончится. Ему хотелось, чтобы поскорее рассвело. Он надеялся, что Лингард уже успел что-нибудь сделать. Огни в ограде Тенги были снова зажжены. Влияние Тома было ведь безгранично, да и, кроме того, он был неуязвим.
Старые глаза Иоргенсона окинули взглядом отсветы и отражения на той полосе воды, что лежала между ним и враждебным берегом, и ему показалось, что по лагуне движется тень, похожая очертаниями на сидящего в челноке человека.
— Эй! — окликнул он. — Что надо?
Но тень эту уже успели подметить и другие глаза. На палубе «Эммы» раздались тихие голоса.
— Если ты сейчас же не заговоришь, я буду стрелять, — свирепо крикнул Иоргенсон.
— Не стреляй, белый человек, — протянула приближающаяся тень. — Я послан к тебе с дружескими словами. Со словами вождя. Я послан от Тенги.
— Недавно на эту шхуну прилетела пуля — тоже от Тенги, — сказал Иоргенсон.
— Это была случайность, — раздался с лагуны протестующий голос. — Чем же иным это могло быть? Разве между тобой и Тенгой ведется война? Нет, белый человек. Тенга хочет только поговорить с тобой. Он послал меня пригласить тебя к нему на берег.
При этих словах сердце Иоргенсона несколько упало. Это приглашение обозначало, что Лингард не предпринял никаких шагов. Заснул там Том или окончательно рехнулся?
— Тенга будет говорить с тобой о мире, — внушительно сказала тень, подплывшая ближе к борту.
— Не мне говорить с великими вождями, — осторожно возразил Иоргенсон.
— Но Тенга твой друг, — настаивал ночной вестник. — И у его костра сидят твои другие друзья — раджа Хассим и госпожа Иммада. Они посылают тебе поклон и надеются увидеть тебя еще до восхода солнца.
— Это ложь, — коротко заметил Иоргенсон и начал раздумывать.
Посланный хранил оскорбленное молчание, хотя, конечно, ни минуты не воображал, что ему поверят. Но ведь никогда нельзя заранее сказать, чему поверит и чему не поверит белый человек. Он только хотел дать понять Иоргенсону, что Хассим и Иммада были почетными гостями Тенги. Ему пришло в голову, что Иоргенсон, может быть, еще ничего не знает о их пленении. И он продолжал настаивать.
— Слова мои правдивы, туан. Ваджский раджа и его сестра находятся у моего господина. Когда я уезжал, они сидели у костра по правую руку от Тенги. Не захочешь ли ты сойти на берег и поговорить с друзьями?
Иоргенсон напряженно думал. Ему хотелось выгадать время, чтобы Лингард мог вмешаться. У него, однако, не было ни малейшего желания полагаться на дружеские чувства Тенги. Он, конечно, не боялся риска, но, в данном случае, по-видимому, не стоило рисковать.
— Нет, — сказал он, — я не поеду на берег. У нас, белых людей, есть свои обычаи. Мне доверен этот корабль, и я должен смотреть за ним. Мой вождь, раджа Лаут, такой же белый, как я. Только он может сказать важные слова, и если Тенга такой великий вождь, пусть он пригласит к себе для беседы раджу Лаута. Вот что надо сделать Тенге, если он действительно такой великий вождь, как он говорит.
— Раджа Лаут уже сделал свой выбор. Он живет у Белараба с белыми людьми, которые все собрались, точно пойманная в ловушку дичь, в ограде Белараба. Почему бы тебе тем временем не пойти туда, где все открыто и где ты можешь поговорить с друзьями Тенги, сердца которых болят от сомнений? Раджа Хассим, и госпожа Иммада, и Даман, вождь живущих на море людей, не знают теперь, кому верить, кроме разве тебя, туан, хранителя стольких богатств.
Подъехавший на челноке дипломат на минуту смолк, чтобы подчеркнуть вес последнего аргумента.
— А у тебя нет средств их защитить. Мы знаем, сколько у тебя вооруженных людей.
— Зато они хорошие воины, — беззаботно отвечал Иоргенсон, кладя локти на поручень и всматриваясь в плавучее темное пятно, откуда слышался голос хитрого посланца Тенги. — Каждый из них стоит десяти вас.
— Да, верно, туан. Каждый из них стоит, может быть, и двадцати наших. У тебя достаточно людей, чтобы хорошо сражаться, но недостаточно для того, чтобы победить.
— Один Аллах дает победу, — раздался внезапно голос Джафира, который, стоя рядом с Иоргенсоном, внимательно слушал разговор.
— Истинно, — послышался вежливый и равнодушный ответ, — Так что же, белый человек, захочешь ли ты сойти на берег и стать вождем вождей?
— Я уж бывал им раньше, — с большим достоинством отвечал Иоргенсон, — а теперь я хочу только мира. Но я не пойду на берег к людям, которые потеряли рассудок, пока раджа Хассим и его сестра не возвратятся ко мне на корабль и не расскажут мне сами о своей дружбе с Тенгой.
С каждой минутой Иоргенсон чувствовал все большую тревогу. Самый воздух, казалось, дышал предчувствием надвигающейся беды в эту ночь, которая не принесла с собой ни войны, ни мира и в которую не раздавалось никаких звуков, кроме угрожающе-льстивого голоса посланца Тенги.
— Нет, этого нельзя. Но, о туан, сам Тенга готов приехать к тебе на корабль поговорить с тобой. Он поистине готов приехать и хочет быть у тебя очень скоро.
— Да, с пятьюдесятью лодками, наполненными самой худшей сволочью с Берега Убежища, — саркастически заметил Джафир, перегибаясь через перила. Снизу, с темной воды, до него донеслось зловещее:
— Может быть.
Иоргенсон помолчал, словно дожидаясь вдохновения, и вдруг заговорил своим замогильным голосом:
— Передай от меня Тенге, что если он приведет с собой раджу Хассима и его сестру, я встречу его и его вождей с приветствием, сколько бы лодок с ним ни приехало. До его лодок мне мало дела. Теперь ты можешь уезжать.
Наступило глубокое молчание. Было очевидно, что посланец уехал, держась в тени берега. Иоргенсон повернулся к Джафиру.
— Смерть среди друзей — празднество, — процитировал он, бормоча под нос.
— Поистине, — с мрачной горячностью подтвердил Джафир.
VIТридцать шесть часов спустя Картер сидел один с Лингардом в каюте брига. Во время паузы он почти физически ощущал тяжелую, бездыханную тишину отмелей, ждущих заката.
— Я не ожидал увидеть кого-либо из нас живым, — начал опять Картер своим обычным тоном; в манерах его чувствовалось, однако, гораздо меньше небрежности, точно за эти несколько дней ответственной работы он получил более зрелое представление об окружающем мире и о том месте, которое он в нем занимал.
— Еще бы, — пробормотал Лингард.
Апатия этого человека, которого до сих пор он видел всегда под влиянием какой-нибудь кипучей страсти, юному и энергичному Картеру казалась положительно страшной. С тех пор как он очутился наедине с Лингардом, он все время пытался скрыть это впечатление с бессознательной деликатностью ребенка.
Пока он объяснял Лингарду мотивы, побудившие его прибегнуть к придуманной им мере, он невольно спрашивал себя, что такое стряслось с Лингардом. Да и, кроме того, ему хотелось услышать слово похвалы.
— Ну, что же, капитан? — продолжал он. — Понравилось бы вам, если бы вы, придя сюда, нашли на отмели только два обгорелых остова?
Он подождал немного и затем из сострадания отвел глаза от этого неподвижного взгляда, от этого истомленного, со впалыми щеками, лица, от этого неукротимо сильного тела, внезапно лишившегося всего своего огня.
«Он не слышит меня», — подумал Картер и повысил голос, не изменяя, однако, его сдержанного тона.
— Вчера утром я был в каюте, когда мы почувствовали удар, но грохот показался нам отдаленным громом. Я бросился к двери, а Шо заорал во всю мочь: «Землетрясение! Землетрясение!» Даю вам слово, что он грохнулся на пол и скатился вниз головой по лестнице. Мне пришлось немного повозиться с ним, но все же я вышел на палубу как раз в ту минуту, когда густое огромное черное облако стало подниматься над лесом, точно воздушный шар. Оно долго оставалось в воздухе. Некоторые из наших калашей клялись и божились, что они видели над лесом красное пламя. Но я этому не верю. Я сразу догадался, что на берегу что-то взорвалось. Моей первой мыслью было, что я больше вас никогда не увижу, и я тут же решил во что бы то ни стало узнать все то, что вы от меня скрывали. Не думайте, сэр, что я решил вас бросить. Я решил вас разыскать живого или мертвого.
Он пристально посмотрел на Лингарда и увидел, что это истомленное лицо оживилось каким-то чувством. Губы Лингарда слегка зашевелились, но не произнесли ни звука, и Картер опять отвел глаза в сторону.
— Может быть, было бы лучше, если бы вы мне все рассказали, но вы ведь предоставили мне быть вашим заместителем и оставили меня впотьмах. Я моряк и потому принялся за то, что, по — моему, было всего нужнее. Надо было смотреть за двумя судами. И вот теперь оба они в вашем распоряжении. Вы можете на них плыть или оставаться, сражаться или бежать, как вам угодно.