Йохен, я вижу твое загорелое тело на сверкающем хромом шезлонге возле хлорированной черной воды.
Я вижу Малин Форс за столом.
Она обхватила голову руками и спрашивает себя, как ей пережить этот день. Она думает обо мне. Вспоминает, как я лежал во рву лицом вниз, мертвый, — я понял это сейчас, — и как поднимали в воздух мое изрешеченное в припадке ярости тело.
Ее это устраивает, теперь ей есть над чем думать, и именно за этим я нужен ей.
Насилие ей отвратительно. Но она надеется, что оно поможет ей лучше разобраться в себе самой.
Она знает, что не справится без меня.
Может даже, она слишком хорошо это понимает. Точно так же, как я понимаю, что чувствует мальчик, когда ему в глаза бьет осеннее солнце.
23
Линчёпинг, весна 1974 года и далее
Свет пульсирует в глазах мальчика, озирающего школьный двор в районе Онестад.
Неделей раньше пенсионный возраст в социал-демократической Швеции снизили до шестидесяти пяти лет, а за несколько месяцев до этого автоматическая межпланетная станция «Маринер 10» сделала снимки поверхности планеты Меркурий с близкого расстояния.
А здесь и сейчас, на школьном дворе, в лучах слепящего солнца колышутся на ветру пышные кроны берез, и Йерри бежит за мячом, ловит его ногой, крутит и потом ударяет одними пальцами в белый кожаный бок. Мяч взлетает к забору, где стоит Йеспер, готовый его отбить. Но это у него не получается: мяч попадает в лицо, и через несколько секунд из ноздрей хлещет кровь, краснее, чем кирпич низкого фасада школы.
Учительница Ева видит, что произошло, и с криком устремляется к Йерри. Она хватает его за плечо и встряхивает, прежде чем повернуться к плачущему Йесперу. «Я видела, я все видела, Йерри, ты сделал это нарочно!» И его уводят. Он знает, что не хотел сделать ничего плохого, но, может быть, ему следовало бы хотеть этого, так думает он, когда дверь за ним закрывается. Он ждет. Чего?
Йеспер — сын врача из виллы в Вимансхелле.[42] Папа, кажется, из тех докторов, что ковыряются в человеческих внутренностях.
Йерри уже знает, что играл с мальчиком из совсем другого района, чем Берга.
Уже сейчас, даже в мелочах, они ставят девятилетнего Йерри на место. Кто будет солистом на выпускном вечере? Кто нарочно сделал что-нибудь плохое? Кому уделяют больше внимания на уроках, кого больше хвалят? Вот поет девочка-старшеклассница, а два мальчика играют дуэтом на флейтах. Среди них нет никого, кто бы жил в его квартале; все, кроме него, одеты в белое, и у них у всех родители в зале. Но он не чувствует себя одиноким и ему не стыдно, он знает, что стыд бесполезен, даже если не понимает значения этого слова.
Он не такой, как мама и папа.
Или все-таки такой? Сейчас, когда Йерри стоит во втором ряду, на гандбольной штрафной линии, и готовится петь для людей, до которых ему нет никакого дела, разве не похож он на маму и папу?
Разве не хотят все вокруг, чтобы он был таким же, как его родители?
А может, он все-таки нарочно прицелился Йесперу в лицо? Может, хотел посмотреть, как хлынет кровь из носа этого дурачка, словно по нему прошлись лезвия газонокосилки?
Здесь, в гимназии, Йерри, собственно говоря, ничего не знает о мире, кроме того, что мир должен принадлежать ему.
Вот уже несколько лет он все лето бегает по двору один. Мама давно перестала обращать на него внимание. У нее появилась аллергия на кортизон, навязанный ей докторами от боли в суставах. Она постепенно застывает в ноющей, изнуряющей боли, подтачивающей женщину, давно превратившуюся в клубок немой злобы. У бабушки был инсульт; участок с домом продали; папа взял на «Саабе» выходное пособие и пропил его до конца осени. Там больше не нуждались в его опыте, когда производство постепенно реорганизовалось и завод стал выпускать «Виггены».[43] Конечно, он мог бы убирать помещения или работать в столовой, но не лучше ли просто взять деньги и смело взглянуть в лицо своему будущему?
Папа ладит с парковыми рабочими. У них зеленая газонокосилка с приятно пружинящими сиденьями. Эти парни его не осуждают, они не судят своих.
А мальчик ждет конца летних каникул, когда снова начнутся футбольные тренировки. На поле все равны, там решает он. На поле можно больше себе позволить, можно не сдерживаться. И никто не будет ни в чем его обвинять, если мальчик из Стюрефорса[44] упадет так неудачно, что сломает руку.
У Йерри есть друзья. Например, Расмус, сын начальника отдела продаж на фабрике «Клоетта». Они переехали из Стокгольма. Однажды вечером Йерри был в гостях у Расмуса, отец которого пригласил на ужин еще и коллег по работе. Хозяин дома сказал, что его сын может отжаться сорок раз, и попросил того продемонстрировать свое умение. Кто-то предложил устроить состязание, и скоро мальчики лежали рядом на паркете в гостиной. Вверх-вниз, вверх-вниз — Расмус давно уже обессилел, а Йерри все продолжал и продолжал. И зрители кричали: «Хватит, хватит! Остановись, парень!»
«Мой сын слаб в школе, — говорил потом отец Расмуса, — но у Йерри есть голова на плечах». А потом он отправил сына спать, а Йерри пошел домой. Тогда ему было одиннадцать, он стоял на холодном осеннем воздухе возле съемной виллы начальника отдела продаж в Вимансхелле и смотрел на мерцающее небо. На его темном фоне выделялись черные силуэты многоквартирных домов, окна которых напоминали закрытые глаза.
Мама спала в своей кровати. Папа — на зеленом диване, рядом с ним валялась коробка из-под пиццы и бутылка водки. В квартире воняло и было грязно. «Но это не моя грязь», — думал мальчик, забираясь в кровать рядом со спящей мамой и чувствуя тепло ее тела.
24
В четверть двенадцатого Вальдемар Экенберг паркует машину у дверей ветхой на вид мастерской в самом сердце промышленного района Торнбю.
Дождь наконец перестал, но низко стелющиеся облака почти лижут старую крышу из гофрированного железа с красно-бурыми жестяными флагами, раскачивающимися на ветру.
Ни на одной из двух больших черных дверей нет вывески, но Экенберг знает, что там, внутри, автомобильная мастерская, где никогда не отремонтировали ни одного автомобиля. Все это только прикрытие для отмывания денег от самых разнообразных преступных махинаций. И за всем этим стоит Брутус Карлссон, хитрый дьявол, не попадавшийся полиции никогда и ни на чем, кроме драк.
Вальдемар выходит из машины, спокойно идет к мастерской и стучит в одну из дверей, вслушиваясь в приближающиеся шаги.
Здесь нужен такой, как Брутус, вот кто может дать ему информацию. Несколько раз он действительно направлял полицейского в нужную сторону, но лишь тогда, когда расследование касалось его конкурента. В понимании Карлссона законы воровской чести распространяются только на тех, кто играет на его стороне.
— Открывай! — кричит Вальдемар. — Открывай!
«Брутус знает мой голос», — думает он и действительно скоро слышит механический скрип поднимающейся к потолку двери.
— Ты? — спрашивает Карлссон. — Какого черта тебе здесь надо?
Перед ним мужчина в джинсах и кожаной куртке. Невысокого роста, но крепко сложен, широк в плечах, и Вальдемар слишком хорошо знает, какая сила скрыта в этом теле. Ходят слухи, что именно Брутус Карлссон стоит за всеми случаями тяжелых избиений и увечий в криминальном мире. Помимо всего прочего, он сломал позвоночник одному поляку.
Лицо у Брутуса широкое, переносицу пересекает шрам, плохо сочетающийся с его светлыми вьющимися волосами.
— Можно войти?
Это одновременно и вопрос, и предупреждение.
За спиной Карлссона в глубине грязного гаража стоят трое мужчин славянской внешности. Все они одеты в тренировочные костюмы фирмы «Адидас» и, судя по всему, не способны привнести в это общество ничего хорошего.
Экенберг входит, и дверь за ним опускается.
Посредине комнаты стоит стол, окруженный шестью стульями. На скамейке лежат инструменты, но здесь не пахнет ни бензином, ни маслом, только сыростью.
Вальдемар решает сразу перейти к делу.
— Йерри Петерссон, — начинает он. — Тебе это имя о чем-нибудь говорит?
Брутус Карлссон смотри на него.
— А кто он?
— Ты знаешь, кто он, — отвечает полицейский, делая шаг в его сторону.
Трое славян подходят ближе, их лица мрачнеют, и Вальдемар видит, как один из них сжимает кулаки.
— Ты явился сюда со своим полицейским гонором, вломился да еще задаешь вопросы про какого-то Конни? — возмущается Брутус.
— Йерри Петерссон.
— Я знаю, кто он. Думаешь, я не читаю газет?
— И?
— Что и?
Вальдемар делает резкий шаг вперед и крепко вцепляется в челюсти бандита пальцами одной руки.
— Хватит дурачиться, дьявол. Что за дела были у Йерри Петерссона с вами, говори!
Славяне медлят, ожидая сигнала вожака, а Экенберг свободной рукой тянет пистолет из кобуры под курткой.
— Ладно, ладно, — гнусавит Брутус. — Одно я могу сказать тебе точно: в этом лене у Петерссона никаких дел с нашими людьми не было. Если б такой парень, как он, работал с нами, я бы знал об этом. Теперь пусти, черт…
Вальдемар разжимает пальцы, потом отходит назад и убирает пистолет в кобуру. Лишь застегнув ее, он понимает свою ошибку. Один из славян налетает на него и бьет кулаком в глаз. Полицейский падает на холодный бетонный пол мастерской, выкрашенный серой краской. Трое славян наседают сверху, дыша ему в лицо чесноком. Вальдемар видит их небритые щеки.
Потом над ним появляется лицо Брутуса Карлссона со шрамом.
— Что ты возомнил о себе, черт? Заявился сюда, угрожаешь… Твои коллеги знают вообще, что ты здесь?
Вальдемар чувствует, как что-то сжимается внутри от ужаса. Никто не знает, где он, случиться может что угодно.
— Они знают, куда я поехал. Если я не вернусь через час, они будут здесь.
Брутус Карлссон делает знак головой, и славяне отпускают полицейского.
— Вставай, — говорит Брутус Карлссон.
Через несколько секунд они с Вальдемаром стоят друг напротив друга в окружении славян.
Взмах руки — Вальдемар инстинктивно нагибается, но удар приходится ему по щеке. Еще один, на этот раз в левый глаз.
— Как ты смеешь бить полицейского! — кричит Экенберг.
— Слушай, ты, — отвечает Брутус. — Я спокойно могу запереть тебя здесь навечно. Я сейчас приведу десяток ребят, избитых тобой на допросах.
Две быстрые оплеухи. Жгучая боль.
Вальдемар плюется, чувствуя, что ему надо выйти отсюда как можно быстрее, достает сигарету.
— Ну а теперь иди, свинья, — говорит Карлссон, и полицейский слышит за спиной скрип опускающейся двери.
«Какого черта, — думает он. — У меня ведь пенсия на носу!»
Малин и Харри приехали в больницу Олерюде на машине, которую забрали возле «Гамлета». Теперь они ожидают за дверями комнаты, пока санитарка меняет Оке Петерссону простыни.
Мартинссон ни о чем не спрашивает, чему Малин рада: последнее, чего ей сейчас хочется, это выслушивать его наставления.
Изнутри комнаты слышатся стоны, но не нытье и не ругань.
На стене коридора, выкрашенной белой краской и покрытой узором из розовых цветов, выделяются часы с черными стрелками на белом циферблате. 14:20. Малин ощущает в своем окаменевшем желудке пиццу, только что съеденную в кафе «Кония». Хотя жирная пища несколько приглушила похмелье, благодаря чему состояние Малин, во всяком случае, не ухудшилось. «В спортзал, — думает она. — И пропотеть как следует».
Слава богу, Харри ничего не сказал по поводу того, что она опять бросила Янне.
Здесь пахнет аммиаком и моющими средствами, дешевой парфюмерией, испражнениями — специфический запах медленно умирающей плоти.
Поодаль в коридоре мужчина в инвалидном кресле смотрит в окно. Дождь только что прекратился, но это ненадолго. Сколько же он вообще может лить?
Дверь открывается, и молодая светловолосая медсестра приглашает их войти. На убранной постели сидит худой человек с резкими чертами лица, и Малин замечает, как он похож на своего покойного сына.
А что, если б Туве умерла в той квартире в Финспонге чуть больше года назад? Тогда бы все было кончено.
Но на лице мужчины с водянистыми серыми глазами алкоголика нет скорби, только одиночество. Его правая рука сжата в кулак — спазм после инсульта. Вероятно, он может говорить. Но что, если он немой или с трудом отличает сон от реальности? Как тогда с ним быть?
Один его глаз, на парализованной стороне, кажется, слеп и вставлен в глазницу, словно старая камера, различающая только свет и темноту.
— Входите, — говорит Оке Петерссон, в то время как вторая медсестра выходит из комнаты. Когда он говорит, один уголок его рта опускается вниз, хотя, кажется, на его речь это никак не влияет.
— Присядьте здесь.
У стены стоит потертый зеленый диван, задернутые коричневые шторы ограждают комнату от осенней непогоды.
Довольно неуютно. Малин смотрит на фотографии в рамках на столе. Женщина. Сначала молодая и красивая, потом постаревшая, с усталыми глазами.
— Ева. Ее забрал ревматизм. Умерла от аллергической реакции на кортизон в сорок пять лет. Приняла его дома, надеялась, что ее реакция на это лекарство ослабла.
Так, значит, твоя мама умерла, Йерри? Сколько же тебе тогда было? Десять? Пятнадцать?
— После этого я бросил пить, — продолжает старик. Кажется, он готов поведать им всю историю своей жизни, довольный, что у него нашлись собеседники. — Взял себя в руки. Покончил с пьянками в парке. Работал на компьютере, стал его изучать.
— Примите наши соболезнования, — говорит Харри.
— Мы хотели подождать, — оправдывается Малин, — но…
— Он был мне сыном, — продолжает Петерссон. — Но мы не общались больше двадцати пяти лет.
— Вы поссорились? — спрашивает Малин.
— Нет, даже не это. Просто он не хотел меня видеть. Я никогда не понимал почему. Ведь я бросил пить, когда ему было шестнадцать.
«Может, ты причинил ему какое-нибудь зло?» — спрашивает про себя Малин.
— Вероятно, я не лучший отец, но я ни разу не ударил мальчика. Думаю, Йерри еще ребенком хотел уйти от всего, что связано со мной. Наверное, он был чище меня.
— Расскажите, каким он был в детстве, — просит Форс.
— Совершенно неуправляемый ребенок. Он делал страшные вещи, дрался и при этом хорошо учился в школе. Мы жили в съемной квартире в Берге, он ходил в школу в Онестаде вместе с детьми врачей. И был там лучше их.
— И как вы ладили друг с другом?
Слова потоком льются из Оке Петерссона.
— Я много работал тогда, очень много. В те годы авиационная промышленность переживала подъем.
Старик поворачивается на постели, тянется за стаканчиком, стоящим рядом с ним на столике, и пьет через соломинку прозрачную жидкость.
— Вы не знаете, были ли у него враги?
Харри говорит мягко, с надеждой в голосе.
— Я знаю о его жизни не больше, чем то, что было в газетах.
— А вы можете объяснить, почему он купил Скугсо? Почему вернулся?
— Нет. Я звонил ему тогда, но он клал трубку каждый раз, когда слышал мой голос.
— Может, все-таки что-то произошло между вами, когда вы еще общались?
Старик как будто о чем-то думает, зрачки его сужаются, прежде чем он отвечает:
— Нет. Разумеется, он был своеобразным человеком и брал от жизни все. Но ничего особенного между нами не происходило. Уже когда он учился в гимназии, прежде чем отправиться в Лунд, я знал о нем крайне мало. Он никогда ничего не рассказывал.
— Вы уверены? — переспрашивает Малин. — Постарайтесь вспомнить.
Старик закрывает глаза, замолкает.
— Мог ли он быть гомосексуалистом?
— Не представляю себе, — Петерссон остается спокойным, отвечая на этот вопрос. — Насколько я помню, он пользовался успехом у девочек. Многие из них звонили по вечерам, когда он учился в гимназии.
— Как он учился в гимназии? Расскажите подробнее.
— Этого я не знаю. Собственно, тогда-то он и отвернулся от меня.
— Итак, Йерри уехал в Лунд?
— Да. И оторвался от меня окончательно.
— А до того?
Но Оке игнорирует ее вопрос.
— Я давно уже оплакивал Йерри, — продолжает он. — Я знал, что он никогда не вернется домой, ко мне. Получается, что я оплакивал его заранее, и теперь, когда его нет, это только подтверждает мои предчувствия. Странно, правда? Мой сын мертв, убит, а я всего лишь возвращаюсь к тому, что испытывал раньше.
Малин чувствует, что ее проспиртованные мозги не в состоянии поддерживать порядок в мыслях. Она снова представляет себе Тенерифе, маму и папу на залитом солнцем балконе, который она видела только на фотографиях. И в памяти ее, словно на черно-белых снимках, воскресает прошлое: вот она, совсем маленькая, ходит по комнате и спрашивает, где мама. Но мамы нет, она вообще не придет домой. Она спрашивает папу, куда пошла мама, но тот не отвечает. Или он все-таки что-то ответил? «Странно, — думает Малин. — Я всегда помнила маму. Она как будто постоянно жила с нами, но в то же время и нет. Была ли она тогда вообще?»
Туве. Меня тоже нет с ней. Малин чувствует острый приступ тошноты, но ей удается сдержаться.
Она возвращается в настоящее и смотрит на стену. Полка с книгами. Беллетристика. Известные писатели. Слишком сложные для Малин, из тех, кого любит ее дочь.
— Я поздно приобщился к чтению, — говорит Оке Петерссон, — когда возникла потребность верить во что-то.
Папа!
Папа, папа, папа!
Что я должен был сделать с тобой? Поднять на тебя руку?