Снаружи безраздельно царит ночь, кишащая всеми теми демонами, которых он встречал в своей жизни.
«Малин, — думает Янне. — Здесь, посреди леса, так одиноко без тебя, но в этих деревянных стенах нам двоим тесно. Постель с лоскутным одеялом, сшитым руками моей матери, недостаточно широка для нас двоих.
Дом пропах сыростью и плесенью, подстерегающей нас в углах; ее споры похожи на малярийных комаров, насылаемых ночью.
Немота.
Мы словно бессловесные животные. Такова она, наша любовь. Такова и ты, Малин, и я больше не могу.
Ты всегда обвиняла меня в том, что я убегаю. Разумеется, я убегал в заботы о других, о тех, кому я был нужен в Руанде и Боснии и в этом последнем конфликте на границе между Эфиопией и Суданом.
Я уехал прошлой зимой. А неделю назад меня снова вызвали в Службу спасения. Но я отказал им, мне надо заниматься своими делами. Я остался и принял свою жизнь такой, какова она есть здесь и сейчас.
Но ведь это ты не можешь или не хочешь, Малин. И пока ты не найдешь саму себя в самой себе, я ничем не смогу тебе помочь. И Туве тоже. Никто не поможет тебе.
Ведь все уже кончено, Малин. И то, что ты меня ударила, не имеет никакого значения. Даже если ты сделала это на глазах у Туве. Она переживет. Она сильнее и умнее нас, но речь не об этом.
Я остался здесь, в своем доме, и ты всегда будешь здесь желанной гостьей. Но только гостьей. Пришло время разрубить цепи этой любви и того притупляющего желания, вокруг которого мы с тобой топчемся так давно.
Что там, за пределами этого чувства?
Я не знаю, Малин, и это наполняет меня надеждой и страхом.
Туве это окончательно собьет с толку.
Ты ведь хотела, чтобы я позвонил тебе, так? Хотя бы только для того, чтобы отругать тебя. И тебе ни разу не пришло в голову позвонить самой. Для этого ты слишком горда, хотя я не думаю, что ты это осознаешь. Но мы не будем больше звонить друг другу. Я пообещал следить за тобой по мере своих возможностей. Но что я могу сделать сейчас, когда ты, похоже, окончательно решила погрузиться на дно?
Сегодня мне звонил твой начальник, Свен. Я рассказал ему, что мы с тобой опять разошлись, заверил, что беспокоюсь о тебе не меньше его самого. Он сказал, что, по-видимому, раньше не понимал, как много ты пьешь, и, вполне возможно, он отправит тебя в небольшое путешествие, которое поможет тебе прочистить мысли. Я ответил, что это хорошая идея. Потому что сам я не смогу достучаться до тебя. Ты только отругаешь меня, если я попытаюсь. Он понял меня. Я сказал ему, что у нас с тобой все кончено, что мне легче говорить с ним, чем с тобой, что я, скорее всего, не смог бы сказать тебе прямо в лицо всего того, что говорю ему. Что мне следует держаться о тебя подальше.
И ты знаешь, что он мне ответил, Малин? Он сказал: „Я обещаю вам следить за ней. Положитесь на меня“. Он из тех, кому можно доверить того, кого любишь больше всего на свете.
Ты подняла на меня руку, но я смогу жить с этим. Боль и обида прошли. Но у Туве по-прежнему блуждающий взгляд. Сейчас ей нужна стабильность, Малин. Уверенность в том, что этот мир хорош и желает нам, людям, добра, потому что как бы там ни было, а это наш с тобой долг — охранить ее от зла и дать ей веру в добро. Вот о чем речь.
Я слышу, как ты фыркаешь. Но так оно и есть. И нам не нужно верить самим, чтобы передать эту веру ей.
Сколько же бессонных ночей, потный, в мокрой постели, я размышлял о зле, которое причиняют люди друг другу! Тысячи ночей, Малин. И я еще не утратил веры. Хотя понимаю: пришло время двигаться дальше.
Я знаю, как это бывает, когда беспросветный мрак грозит поглотить все. Именно поэтому сегодня я привез твои вещи, Малин. Я был уверен, что тебя нет дома. В одиночку я перетащил коробки к твоей квартире и накрыл их своей курткой, чтобы они не промокли по дороге.
Я хотел, чтобы ты поняла то, чего я тебе никогда не смогу сказать».
Папа! Папа!
Туве знает, что кричит во сне. Она видит этот сон все чаще; на чатах ее учили не бояться этого сна, а принять его как возможность научиться жить с тем, что произошло прошлым летом.
Над ней склонилась фигура человека в маске, а сама она лежит неподвижно.
Голоса мамы и папы близко и в то же время слишком далеко. К ней приближается женщина, у которой в голове мрак и зло, с намерением немедленно положить всему конец, с тем, чтобы потом все только началось.
Туве пыталась вместе со всеми другими понять женщину, желавшую ее смерти, проследить, откуда взялась ее злоба и ярость. И как только она почувствовала, что понимает, страх исчез, и она приняла этот сон.
Папа! Папа!
Папа придет, он вытащит ее из темноты вместе с мамой. В комнату хлынет свет. Стоит крику лишь сорваться с ее губ — и он прыжком преодолеет десять метров, разделяющих их кровати.
Он разбудит меня, спасет меня от моего страха.
Мама.
Во сне ты вместе со мной.
Ты ждешь.
Ты выглядишь так, будто тебе больно.
Чем я могу помочь тебе? Я вижу твои мучения, и, может быть, даже понимаю их. Или ты думаешь, что потеряла меня? Это поэтому ты от меня отвернулась?
Потому что ты сама для себя стала болью и страхом.
Карим Акбар выбирается из постели и нюхает воздух сырой, темной комнаты. Он чувствует только свой запах, других сейчас здесь нет. И сам этот дом, при всем рационализме своей архитектуры начала восьмидесятых, стал каким-то жалким, словно прокисшее вино. Худшее осталось здесь. Сырые стены и углы, на которые постоянно натыкаешься.
Карим хотел продать его, присмотреть квартиру в городе. Но не смог.
Жена ушла.
Сына нет.
Она живет в Мальмё со своим новым мужем. Познакомилась с ним на организованных ландстингом[52] курсах для социальных кураторов в Векшё.[53]
Шеф полиции думал, что убьет ее, когда она ему все рассказала. Но она оказалась умной, привела его в какой-то ресторан и предложила с ней пообедать. И уже потом Карим узнал, что она намерена сделать.
Нового мужа, чистокровного шведа и своего коллегу, она встретила два года назад.
И вот карьера Карима застопорилась.
Сегодня ему звонил хедхантер[54] из Гётеборга. Приглашал на работу в миграционную службу в Норрчёпинге. Карим мог стать там важной птицей, но он сомневается.
Хочу ли я брать на себя ответственность возвращать людей в ад на земле? Из меня сделают подставное лицо, чтобы тыкать моей эмигрантской физиономией в глаза журналистам, смущать их.
Однако пришло время что-то менять.
Взять хотя бы дело, с которым мы сейчас работаем.
Йерри Петерссон. Фогельшё. Гольдман.
Все это облеченные привилегиями люди, не сумевшие ужиться друг с другом посреди приевшегося им благополучия. «Хотя, быть может, — думает Карим, — насилие явилось откуда-то с другой стороны». Крестьяне-арендаторы? Кто знает, какую злобу они могли питать к домовладельцу. Разница в уровне жизни рано или поздно порождает насилие. Этому учит нас история.
Кто-то из упомянутых в завещании, если мы найдем такое? Все возможно.
Позор. Все это позор.
Согласно традициям его культуры, его жена совершила тягчайший из грехов и он должен предать ее смерти. Именно это и подсказывает ему инстинкт.
Прежде всего.
В этом он должен признаться самому себе. Но Карим вспоминает их последнее дело об убийстве во имя чести, брата и отца, лишивших жизни свою сестру и дочь. Что может быть отвратительнее?
«Я не так примитивен», — думает Карим.
Тогда он отступил. Расстался с ней в ресторане, дал ей уйти, забрать с собой мальчика. Он ни в чем ей не отказывал, отдал ей все, что она хотела за свою часть дома. Он был доволен собой. Воображал, что остался великодушным и щедрым и измена не сломила его.
Карим подходит к окну и видит, что дождь прекратился. Надолго ли?
Он кричит. Зовет жену, сына. Свою бывшую жену.
«Любовь, какая бы она ни была, всегда лучше одиночества», — думает Карим.
Ловиса Сегерберг не спит в своей постели в номере отеля «Дю Норд». Стены здесь такие тонкие, что, передвигаясь по комнате, она чувствует, как холодно и сыро на улице, и слышит, как пыхтит товарный поезд, проезжая мимо железнодорожной станции всего в нескольких сотнях метров отсюда.
Темно. И все же недостаточно для того, чтобы уснуть.
Линолеум на полу, тонкий матрас из «Икеа», только душ и никакой ванны. «Но большего мне не надо», — думает Ловиса. Около одиннадцати она говорила с Патриком. Он еще не спал, работал. Спросил ее о деле, которым она занимается, но у нее не было сил рассказывать. Она лишь призналась, что ей не хватает его, и сказала, что не знает, как долго еще пробудет в Линчёпинге.
Целую. Целую.
«Привет, любимая!» — и она ощутила его присутствие в комнате, совсем как в их первую ночь. Теплое, настоящее. Летом они поженятся, у них впереди долгая и волшебная совместная жизнь. Они не будут создавать друг другу проблем, как некоторые, например Малин Форс, если верить тому, что говорят о ней в участке. Сегодня от нее несло алкоголем, как от старой пьяницы. Однако, похоже, никому нет до этого дела, никто ничего не говорит и не предпринимает, во всяком случае. Хотя, что я знаю о том, что происходит за кулисами?
«Ну и команда!» — вспоминает Ловиса. Вальдемар — чокнутый и сексуально озабоченный, хотя в сущности безобидный. И Свен Шёман — начальник отдела, о каком можно только мечтать.
Она глядит в серый потолок и думает: «Патрик, где ты сейчас? Где ты пропадаешь, когда мы не вместе?»
Харри Мартинссон проснулся один.
За окнами его виллы все еще темно, а деревья и кустарники в саду похожи на обожженные доисторические скелеты.
Он делает глоток кофе и вспоминает Малин.
Последний год был для нее тяжелым.
Он думает, что должен держать ее под наблюдением, большего он, по-видимому, сделать не может. Разве дать ей жевательную резинку, чтобы приглушить запах, и не допускать ее за руль в нетрезвом виде. Он представляет ее в квартире, одну, с бутылкой текилы в руке.
«Может, мне надо поговорить со Свеном», — рассуждает Харри. Ему и раньше приходила в голову эта мысль, но Форс могла бы усмотреть в этом предательство. Подумала бы, что он следит за ней, ходит по пятам, и это навсегда разрушило бы их доверительные отношения.
Однако она пьет чертовски много. Ее демоны наступают ей на пятки. «Твои пятки кровоточат, Малин», — думает Харри и замечает, что дождь зарядил снова.
Он давно уже бросил курить, но в это утро ему захотелось сигарету.
Он закрывает глаза и видит твердое, нежное и теплое тело Карин Юханнисон. Черт возьми, что же мы делаем! А там, в спальне, Гунилла. «Я так сильно люблю ее, — думает Харри, — тем менее я могу лгать ей прямо в лицо. И пусть меня после этого вырвет в туалете, все равно могу.
И я делаю это».
Вальдемар Экенберг стоит на террасе в своем саду и курит.
Дождь стучит по гофрированной пластиковой крыше, небо медленно светлеет над Мельбю[55] и становится такого же цвета, как синяк на его щеке.
Он рассказал жене, что произошло. Как и обычно, когда речь заходит об этой неприятной стороне его работы, она не волновалась. «Ты никогда ничему не научишься», — только и сказала.
Он мысленно проклинает все эти бумаги. Не перестает удивляться, как много разных документов может произвести человек за свою короткую жизнь. Не менее угнетают его и денежные суммы, которые может принести весь этот хлам.
Легкие наполняются дымом.
И где же справедливость, если бумажные червяки вроде Петерссона живут в замках, в то время как простых честных работяг чуть ли не на улицы выбрасывают, когда закрываются фабрики и заводы? О какой солидарности здесь можно говорить? Куда им податься, рабочим? И остальным слабым на голову?
Он тушит сигарету в банке из-под кофе, наполовину заполненной песком.
«А я, чем бы я занимался, если б не подался в легавые? — думает он. — Может, работал бы охранником в магазине „Иса Макси“?[56] И на мою грубость постоянно жаловались бы скандальные клиенты».
— Валле, Валле!
Старуха зовет меня. Лучше выяснить, чего она хочет. Кем бы я был без нее?
Юхан Якобссон лежит, вытянувшись, в своей постели. По обе стороны от него спят его дети, вернувшиеся сегодня вечером из Несшё, от тещи и тестя. Рядом спит его жена.
«Благословенный плод, — думает он, слушая ее дыхание. — Вот что такое семья». Он вспоминает, как они просили друг у друга прощения. Как и всегда. Они лучшие друзья и в горе, и в радости.
«Что такое настоящий друг? — размышляет он. — То же, что и семья? Что и отец?
Нет. Но почти».
30
27 октября, понедельник
Раннее утро. За окнами общего офисного помещения — мир в светлых серо-синих тонах, нежный и свежий, словно младенец.
Свен Шёман оглядывает пустые стулья и столы, втягивая в себя запах бумаги и пота, задержавшийся здесь со вчерашнего дня. Тускло горят люминесцентные лампы. Свен вспоминает, сколько следователей он повидал здесь за время своей работы. Малин Форс одна из лучших, может, самая лучшая. Она умеет слышать безмолвные голоса, выводить из хора немых предчувствий и слов истину.
Но это так изматывает ее.
Вчера я говорил с ее мужем, или бывшим мужем. Разумный парень. Он снова звонил и беспокоился за нее. «Как и я, — думает Свен. — И у меня, наконец, появилась идея, как помочь ей, чтобы она не поняла этого. Потому что если она что-то заподозрит, разозлится не на шутку. Может и отказаться от поездки. В любом случае, Янне нашел эту идею блестящей.
Такое впечатление, что сейчас все раздражает Малин. Она слишком ко всему чувствительна и может обжечься от малейшего прикосновения к чему бы то ни было.
Юхан, Харри, Бёрье, Вальдемар.
Бёрье дома со своей женой. Следующего обострения своей болезни она, скорее всего, не переживет. Все это изматывает Бёрье. И все же он не так измучен, как Малин. Он, похоже, научился находить в своем общении с женой настоящую радость.
Вальдемар. Этот с ума сходит от бумажной работы. Однако я должен найти применение и его сомнительным способностям.
Я против насилия и против его методов. Но я не настолько глуп, чтобы не видеть, что иногда они бывают результативны. Именно поэтому я не отказал ему, когда он приехал сюда из Мельбю. Бог знает, откуда у него взялись эти синяки на лице. Но он не жалуется. Чему здесь удивляться, если он сам практикует такие методы.
Петерссон. Кто знает, что за черви кишат под этим камнем. Стоит человеку почуять деньги, и он готов на все».
Шёман втягивает живот, вздыхает, думает о своем брате, частном предпринимателе, который когда-то хотел начать новое дело. Свен выступил за него поручителем в банке и был вынужден продать свой дом в Карлстадте, когда брат обанкротился.
Через несколько лет брат разбогател, после того как продал свое последнее предприятие. Тогда Шёман попросил его вернуть деньги. Они стояли на террасе дома брата, когда тот ответил ему с ничего не выражающим лицом: «Это же бизнес, брат. Ты пошел на риск и проиграл, и больше здесь говорить не о чем».
В тот вечер Свен остался у него ужинать. Но с тех пор он никогда не разговаривал со своим братом.
Шёман разворачивает «Коррен». Они занимаются тем же, что и полиция: Фогельшё, Гольдман, бизнес…
Деньги. Братья…
Чей же гнев, тоска или, может, разочарование стал причиной того, что Йерри Петерссон оказался в замковом рву, убитый ударом по голове, изрезанный вдоль и поперек, среди замурованных в стены останков военнопленных?
«И остальные выглядят не менее уставшими, чем я», — думает Малин, оглядывая коллег, собирающихся на первое за неделю утреннее обсуждение предварительного расследования убийства Йерри Петерссона.
8:30.
У Юхана Якобссона темные круги под глазами. Вальдемар Экенберг пропах табаком насквозь. Ловиса Сегерберг, похоже, не выспалась в своем отеле — видимо, у них, в «Дю Норд», что возле железнодорожной станции, действительно неудобные кровати. У Карима Акбара, сидящего во главе стола, вялый вид. Однако блестящий шерстяной костюм выглажен, как всегда. И красно-лиловый галстук подобран со вкусом.
Один только Свен Шёман выглядит бодро.
Тишина. Такая, какая нависает только в комнате, полной следователей, обдумывающих свой следующий шаг, после того как их глазам открылось нечто новое.
Теперь они знают, что Фогельшё лгали им. Что они были вынуждены продать замок из-за неудачных сделок Фредрика; и потом, получив наследство, попытались выкупить Скугсо обратно, однако Петерссон отказался, несмотря на то что ему предложили хорошую сумму. Что Аксель Фогельшё не открыл дверь Малин и Харри, но Катарина поговорила с ними. Что Фредрик был откровенен во время допроса и сказал, помимо всего прочего, что был у Петерссона вечером накануне убийства, прижал его к стенке и буквально потребовал согласиться на предложение своего отца. Но не более того.
— Но если он был там вечером накануне убийства, то это не он. Карин пишет в своем рапорте, что Петерссон умер где-то под утро, мгновенно, от удара по голове, — подводит итог Свен. — Кроме того, за последние сутки своей жизни адвокат, похоже, ни с кем не встречался, кроме Фредрика Фогельшё. Он сделал только один звонок по мобильному, своей горничной, как выяснилось позже. Некая филиппинка с железным алиби: ее не было в замке целую неделю.
— Если его убил Фредрик Фогельшё, — говорит Малин, — то он должен был вернуться в замок утром. Но здесь жена обеспечила ему алиби. Конечно, мы не можем быть совершенно уверены, все-таки жена…
— А эта филиппинская горничная, — спрашивает Вальдемар, — у нее не может быть каких-нибудь родственников из дикого леса?
— Ее допрашивала Аронссон, — отвечает Свен. — Горничная — сама уравновешенность. И потом, в этом случае его должны были ограбить, разве не так?
Они прошлись по другим вопросам, касающимся расследования. Нового не так много.
— Мы проверили электронную почту Петерссона, — сказал Юхан. — Вчера поздно вечером получили из «Телии»[57] распечатку разговоров с его мобильного и стационарного телефонов. Но и там не обнаружили ничего достойного внимания, кроме разве что двух звонков из телефонной будки возле «Икеа».