«Нет уж, пусть лучше Чипекве превратит меня в зерно, брошенное на имбогото[85]!»
Мгави набрал в котелок воды, положил туда сердце окапи[86] и осторожно выпустил под крышку матёрую чёрную мамбу. Он умел ловить таких змей. Самую первую мамбу он поймал, ещё не надев травяного передника[87], что считалось подвигом для мальчишки. Эта попалась ему вчера, и почти сутки он нёс её на шесте, привязанную лианами.
Оказавшись в котле, недовольная гадина тотчас вонзила ядовитые зубы в беззащитное сердце. Мгави поставил посудину на костёр. Скоро мамба забилась, пытаясь вырваться на свободу. Потом вода забурлила, и в воздухе вкусно запахло варевом.
— Прости меня, о дух змеи! Стань другом мне и моему духу… — Мгави бережно снял крышку и добавил в отвар толчёный корень дерева миу. — Прости меня и ты, о дух окапи. Будь другом мне и моему духу!
Когда всё было готово, он наполнил варевом большой калебас, а что не поместилось — съел. Сделавший своё дело котёл, как ни было жалко, пришлось утопить в реке. Нести его дальше было слишком опасно, а дедушка всё равно не простит.
Потом Мгави сел поудобнее и принялся ждать. Скоро по всему телу выступил обильный пот, дыхание участилось так, словно он бежал в гору, а сердце заколотилось с такой бешеной силой, будто чёрная мамба уже после смерти изловчилась его укусить.
Однако это был укус совсем особого рода. Каждая мышца, каждая жилка Мгави исполнилась неистовой энергии, побуждавшей к немедленным действиям.
— О дух змеи, ты услышал моего духа! — Мгави вскочил так, как никогда не сумеет вскочить олимпийский гимнаст, залил костёр и принялся жевать кору ползучего кустарника баранго, чтобы использовать её как препону на путях вредоносного водяного червя. — Дух змеи, дух окапи, мой дух! Теперь мы одно!
Поудобнее перехватив ассегай, он уже налегке двинулся к болоту. До него было недалеко — речная протока, сплошь заросшая кустами на ходульных корнях, исчезала в объятиях бездонной трясины. Мгави хотелось громко смеяться, его распирали сила и лёгкость, — казалось, он мог перепорхнуть открытую топь, словно невесомая водомерка. Это было опасное состояние, и Мгави требовалось усилие, чтобы его удержать.
Перед ним расстилалось царство гиппопотамов и крокодилов, крапчатых и голубоватых кувшинок и коленчатых тростников высотой в три человеческих роста. От пряных испарений кружилась голова, под ногами зыбко подрагивал плавучий ковёр. То там, то тут раздавались плеск и бульканье, слышались птичьи голоса. То восторженные, то полные тревоги и страха.
— Ты не забыл меня, дух болота? Вспомни, как я дарил тебе свою ньяму! — Болотной грязью Мгави вычертил у себя на лбу несколько знаков, прислушался к беззвучному отклику и двинулся вперёд. — Я не забуду тебя при удачной охоте…
Он шёл быстро, но осторожно, полагаясь в основном на незримое и неслышное. Здесь, на болоте, глазам доверять было нельзя. То, что выглядит надёжной опорой, под тяжестью человека запросто погрязнет в трясине, ну а уж та не замедлит оскалить хищные зубы. Жирные водяные змеи и крокодилы, укрывшиеся между плавучими островками, тоже не дремлют. Вот совсем рядом с Мгави резко плеснуло, и карликовый гусь, кормившийся среди кувшинок, исчез без следа. Покрикивал в небесах всевидящий коршун, качал головами задумчивый папирус, всё так же гудели мириады крылатых кровососов….
Кто уволок гуся? Хорошо бы, простой крокодил, не Мокеле-Мокеле-Мокеле[88] и не ужасный Чипекве… Хотя что такое карликовый гусь для ужаса гиппопотамов? Так, на один зуб. А вот самих гиппопотамов что-то не видно. Ни следов, ни утуви[89] — ничего. И это плохо. Похоже, дедушкин дядя не сильно приврал, рассказывая о Чипекве. Может, с прежних времён тот съел всех гиппопотамов и с голодухи принялся за гусей?..
Мгави держал наготове верный ассегай, прекрасно понимая, что против Чипекве тот ему очень мало поможет. Хоть и был не каким-нибудь лёгким охотничьим копьецом, а настоящим ик’ва[90], предназначенным для рукопашного боя. Сколько хватало глаз, впереди стояли рослые тростники, торчали облепленные илом коряги, лишь редко-редко — буйно цветущие кустарники и одинокие деревца. А между ними — непроглядные омуты, разливы трясин и гнилые пузырящиеся озерца, которые приходилось переплывать.
В воде отражалось бездонно-голубое африканское небо, усеянное частыми комочками облаков. Когда солнце подползло вплотную к зениту, Мгави решил сделать привал. Его сила, заимствованная у змеи и окапи, мало-помалу начала требовать обновления. Нужно было доесть содержимое калебаса, тем более что на жаре оно скоро превратится в отраву, способную даже Мгави вывернуть наизнанку все кишки.
Только он устроился на твёрдом островке под ветвями полузасохшего дерева и оторвал от икры успевшую насосаться пиявку, как в высокой траве раздался короткий крик. Мгави прислушался и понял, что это антилопа ситатунга, вспугнутая его приближением, угодила на обед к удаву. И тот сжимал кольца, лишая жертву дыхания, но не ломая костей[91].
Мгави послушал, как вскрики и барахтанье антилопы сменяются затихающим хрипом. Сегодня он убил одну змею, но сытно накормил другую. Открыв калебас, он вытащил тёплый размякший, точно губка, кусок. «Ситатунги в это время года далеко в болота не забираются. А раз так, значит, берег недалеко…»
Дожевав свой припас, Мгави заново натёрся соком дерева зум, чтобы отпугнуть насекомых, и вернувшаяся сила легко понесла его дальше.
Мысленно он уже сидел под тенистой акацией и жарил на углях костра что-нибудь вкусное вроде лопатки кистеухой свиньи. Он не забудет отложить по кусочку духу болот, Чипекве, розовой, убивающей одним зубом гадюке[92] и даже водяному червю, потому что ему нужно будет ещё вернуться назад…
Однако берег всё никак не показывался впереди. Зато болото начало постепенно меняться. Оно становилось всё более враждебным, превращаясь в почти лишённую жизни, вздыхающую смрадными пузырями, какую-то неестественную, неправильную трясину. Растительный ковёр превратился в жалкую циновку, сплетённую из хлипких корневищ, из-под которых выпирала вонючая маслянистая жижа. Чувство было такое, что всю природу вокруг поразила тяжкая хворь.
Мгави доводилось видеть что-то подобное только у подножия священного вулкана Катомби, где лава и пепел душили некогда полные жизни озёра. Вот только здесь никакого вулкана вроде не было… Или был? Может, он потаённо дремал в недрах под пузырящимися разливами, готовясь выдохнуть смерть?..
Только успев об этом подумать, Мгави провалился по пояс. Вот что значит даже на миг утратить сосредоточение! Мгави опёрся на уложенный плашмя ассегай и стал медленно вытягивать себя на поверхность, но оказалось, что его беды на этом не кончились. Вырываясь из хватки болота, он умудрился вовремя не заметить розовую гадюку. А оскорблённая змея особо раздумывать не стала — стремительный бросок, молниеносный укус…
— Вот как! — задыхаясь от парализующей боли, вслух выговорил Мгави. — Одну змею я сегодня убил, другой помог на охоте, а третья хочет убить меня самого…
Рука уже отказывалась двигаться. Всё же Мгави вытащил Змеиный Камень, плотно приложил к ранкам на бедре… и, не в силах сдержаться, заорал в голос. Громко и страшно, как ситатунга в хватке удава. Какая там лопатка кистеухой свиньи! Его собственную ногу ни дать ни взять сунули в докрасна раскалённые угли. Змеиный Камень намертво присосался к телу, вытягивая из него яд. А вместе с ним, кажется, и все жилы, все жизненные соки невезучего Мгави.
Пепельно-серая шершавая, как у пемзы, поверхность камня стремительно набухала, краснела, понемногу начинала дымиться… Что первым доберётся до сердца: спасительные токи камня или стремительная отрава?.. Мгави почувствовал, как буйвол его сути хрипло заревел, грузно пошатнулся и начал запрокидываться в болото. Желудок молодого колдуна разом вывернулся наизнанку, из ноздрей густо побежала кровь, из прочих отверстий обильно хлынули телесные отходы…
Даже глаза точились розовыми слезами, давшими столь странное название зелёно-пёстрой змее. Это были слёзы смерти, скорой и неотвратимой.
Только Мгави не хотел сейчас уходить в другой мир. У него пока что и в этом мире оставалось множество дел. Страшным усилием он засунул в рот корень змеиной лианы, и чудовищная горечь показалась ему сладостью перезрелого ананаса. Крепко, насколько позволяли непослушные пальцы, Мгави стиснул свой мешочек гри-гри[93] и прошептал немеющими губами:
Пепельно-серая шершавая, как у пемзы, поверхность камня стремительно набухала, краснела, понемногу начинала дымиться… Что первым доберётся до сердца: спасительные токи камня или стремительная отрава?.. Мгави почувствовал, как буйвол его сути хрипло заревел, грузно пошатнулся и начал запрокидываться в болото. Желудок молодого колдуна разом вывернулся наизнанку, из ноздрей густо побежала кровь, из прочих отверстий обильно хлынули телесные отходы…
Даже глаза точились розовыми слезами, давшими столь странное название зелёно-пёстрой змее. Это были слёзы смерти, скорой и неотвратимой.
Только Мгави не хотел сейчас уходить в другой мир. У него пока что и в этом мире оставалось множество дел. Страшным усилием он засунул в рот корень змеиной лианы, и чудовищная горечь показалась ему сладостью перезрелого ананаса. Крепко, насколько позволяли непослушные пальцы, Мгави стиснул свой мешочек гри-гри[93] и прошептал немеющими губами:
— О великий дух, могучий покровитель, сделай так, чтобы я тебя помнил до нового рождения. Не дай мне сейчас уйти отсюда, помоги. К тебе я обращаюсь, Дух, о великий…
По телу Мгави прокатилась судорога, мозг обожгло огнём… и сразу накатилась темнота, остановившая для него время.
Краев. Бомба
— Что, Олежка, голова? Опять? — бросилась к Краеву Оксана, увидела отрицательный ответ в его глазах и вздохнула было с облегчением, но потом прислушалась и подняла глаза к небу. — А это ещё что такое? Наши хоть?..
А то кому ещё, кроме «наших», летать в воздушном пространстве России, не будучи немедленно атакованными и сбитыми? Хотя… по нынешним временам всё ой-ой-ой как относительно…
Звук моторов приближался и нарастал. Казалось, самолёт проходил непосредственно над головами.
— Наши, наши, — угрюмо кивнул Краев, и в голосе его скользнула злость. — Бомбу везут.
— Бомбу? — поёжился Фраерман. — Неужели по нашу душу?
Пальцы вора бережно прижимали к груди подаренную Ерофеевной планшетку. Ничего дороже в этом мире для него не существовало. К тому, что его отряд привлекал внимание могущественных сил, Фраерман успел попривыкнуть. В лагерь стекались поистине удивительные личности, каждую из которых рада была бы прибрать к рукам то госбезопасность, то уголовная братия, то какие-то совсем уже запредельные сообщества. Но бомбу?!.
— Это навряд ли, — с задержкой отозвался Краев. Прищурился, дёрнул головой… Ни дать ни взять прислушивался к чему-то, на что был настроен только его мозг. — Нас, Матвей Иосифович, будут убивать по-другому. И не сейчас. За нами придут позже, ближе к утру…
Вот такая весёленькая перспектива. В голосе Краева, помимо злости, слышались горечь и досада. Дескать, что взять с остолопов. И почему именно они, остолопы, вечно распоряжаются бомбами?..
— Ну что, братва, гуляем? Вся ночь впереди, — вклинился в общение Приблуда.
Бьянка мрачно закусила губу. Песцов с ухмылкой осведомился:
— И сколько же у них мегатонн?
Смех и грех, он больше всего жалел о том, что не удастся как следует опробовать подаренный меч.
— Ещё тебе мегатонн! — хмуро усмехнулся Краев. — Обойдёшься. Курчатов точно здесь ни при чём.
Гул в небе между тем достиг максимума и стал удаляться куда-то на восток. Все, как по команде, перевели дыхание, Тихон перестал шипеть, Ганс Опопельбаум старорежимно выругался, у Зигги улеглась шерсть на загривке. Потом за горизонтом ухнуло и раскатилось. Дрогнула земля, встрепенулись деревья, туман заколыхался и пополз. Он казался разумным живым существом, тяжко раненным, ползущим отлёживаться в норе. И не вмешаться, не подхватить и не спасти…
— Ну вот и обошлись без Курчатова. И без него светлых голов у нас в России хватает, — зло прокомментировал Краев. — Вакуумная. С надписью на боку: «Писец». И главное, экологи возмущаться не будут [94]!
Голос у него дрожал, глаза мрачно горели. Вот тебе Беловодье, вот тебе новый роман про любовь-морковь в болотном краю, где через непроходимые топи невесомо ступают светлые тени…
Наливайко машинально взял Шерхана за ошейник. То ли придерживал глухо ворчавшего кобеля, то ли, наоборот, искал опоры.
— И что теперь? — тяжело вздохнул Василий Петрович и страдальчески посмотрел на Краева. — Вперёд, в нуль-портал?
Вот так изучаешь закономерности этого мира, штурмуешь очередной миллиметр крутой дороги познания, а потом бац! — и всё кувырком. Ставь какие угодно эксперименты, выводи завораживающей красоты формулы, а природа всё равно поведёт себя так, как приговорит старуха Ерофеевна. Не твоя дурацкая физика — её слово закон.
— Да нет, Василий Петрович, пока никаких телепортаций, — успокоил его Краев. — Спокойно пакуйте вещи и, кстати, ждите приятного сюрприза. Сегодня вы кое-кого встретите… — И прежде чем Наливайко успел открыть рот, повернулся к Варенцовой. — Оксана, милая, мне нужен котёл жратвы. Большой казан. Кидай все концентраты вперемешку, борщ не борщ, горох не горох, кисель не кисель, объедки не объедки… там переварят. Важно только количество. Тушёнку, сгущёнку и армейский сухпай не трогай, оставь на перспективу. Действуй. — Посмотрел на вытянувшееся лицо Варенцовой, ободряюще кивнул и перевёл взгляд на оборотня, закуривавшего сигарету. — Товарищ Опопельбаум! Отбой. Сорок пять секунд. Никаких водных процедур, никакой оправки, вперёд! Время пошло.
«Неведома зверюшка» покорно и молча поплелась к себе. Краев засучил рукава и решительно направился следом.
— Погоди-ка, — притормозила его Варенцова и для начала заставила глотнуть из ёмкости, что подарила Ерофеевна. — А то козлёночком станешь. Вот так, молодец, теперь иди. — Кивнула, приложилась сама и непререкаемо велела окружающим: — Причащайтесь, господа, здесь не в церкви, не отравят.
Когда все испили, она бережно убрала корчагу и отправилась на кухню ставить трёхведёрный котел. Краев, похоже, взялся за оборотня основательно.
— Квас как квас, ржаной, по-моему, — вытер губы Наливайко. Его супруга любила пробовать старинные и просто ностальгические рецепты, так что в квасах он понимал. — Похож на советский шестикопеечный, — заявил Василий Петрович с уверенностью киношного академика, тычущего пальцем в перфоленту: «Вот ошибка!»[95] — Только тот был, по-моему, всё же лучше. — Отодвинул миску с остывшей кашей, глянул на Шерхана, напряжённо слушавшего тишину. — Ну что, малыш, пошли собираться? И думать будем только о хорошем, договорились? Говорят, нас ждёт приятный сюрприз…
Прошёлся до кухни и отправил перловку — нет, не в помойное ведро, в фонд Ганса Опопельбаума. Сюда бы, право, супругу! Она бы им объяснила, как перловку надо готовить[96]…
— К этому квасу бы картошечки, да маринованной свёколки, да колбаски! — с чувством отозвался Фраерман и тоже отставил недоеденный ужин. — Под коньячок. Под армянский…
Англичане. Вечер в Пещёрке
Проводив Макгирса, двое англичан и Тамара Павловна отправились ужинать.
Говорить миссис Наливайко, что её мужу грозила опасность, Доктороу с О’Нилом пока не стали. Зачем беспокоить леди, когда толком всё равно ничего не известно. Ещё успеет наволноваться.
— Мне что-то подсказывает, что в этом отеле нет ресторана, — улыбнулся Доктороу.
— А если бы и был, — хмыкнул О’Нил.
— Ну и ладно, небось с голоду не помрём, — отмахнулась Тамара Павловна. — Это всё-таки райцентр. Мне уже кастелянша подсказала кафе хорошее, «Морошка» называется.
Словоохотливая кастелянша также поведала ей, что совсем недавно в Пещёрке имелся даже китайский ресторан под названием «Золотой павлин». Только это заведение оказало себя форменным притоном злодеев. Там, как выяснилось, не только с посетителей драли семь шкур, там убивали и жарили кошек, похищенных прямо с домашних подоконников. Так бы всё и продолжалось, но Бог покарал бессовестных рестораторов. На кухне случился пожар, потом драка, тут-то всё выплыло — и разгневанные пещёрцы снесли до фундамента пощажённое огнём. Вот так-то, желанная.
И кастелянша перекрестилась по-староверски, «двумя персты».
На всякий случай Тамара Павловна не стала об этом рассказывать англичанам. У них в Англии небось тоже какого угодно криминала хватает, но ведь точно кривиться начнут — ах, эта Россия.
Ведя иностранцев в «Морошку», Тамара Павловна с болезненным неодобрением отмечала грязноватую площадку открытого рынка, бумажные обрывки на асфальте, шуршащую лузгу от семечек и ореховую скорлупу под стенами… Картину дополнял седобородый старец, одетый в валенки, холщовое исподнее и выцветший картуз. Крепко держа цепь, тянувшуюся к ошейнику — да не собаки, а самого натурального козла! — этот местного розлива пророк воздевал свободную руку к небу и громко, грозно вещал: