— Потому что, ваше превосходительство, колокол уже звонит и, даже если бы речь шла о починке кареты его величества короля Фердинанда — да хранит его Бог, — я не заставил бы ждать господина священника.
— Итак, я, кажется, попал на свадьбу? — сказал путешественник, оглядываясь.
— Именно на свадьбу, ваше превосходительство.
— И кто же эта прелестная невеста? — благосклонно полюбопытствовал путешественник.
— Это моя дочь.
— Поздравляю вас! Ради ее прекрасных глаз я подожду.
— Если вашему превосходительству угодно будет оказать нам честь и отправиться вместе с нами в храм, задержка, быть может, покажется вам не столь томительной. Господин священник произнесет прекрасную проповедь.
— Благодарю вас, друг мой. Я предпочитаю подождать здесь.
— Ну что ж, подождите. А как воротимся, уж не откажитесь выпить стаканчик вина из этих лоз за здоровье новобрачной; это ей будет на счастье, а мы после глотка доброго винца только станем лучше работать.
— Хорошо, почтенный. А сколько времени продлится церемония?
— Около часа, не больше. Ну, дети, в храм!
Все поторопились исполнить распоряжение дона Антонио, который на этот день объявил себя церемониймейстером, однако Пеппино помедлил и вскоре оказался наедине с Микеле Пецца.
— Что ж, Пецца, — сказал он Микеле, протянув ему руку и улыбаясь, хоть улыбка и казалась несколько натянутой, — сегодня нам надо забыть старые распри и чистосердечно помириться.
— Ошибаешься, Пеппино, — возразил Пецца. — Теперь тебе остается только приготовиться, чтобы предстать перед Богом, — вот и все.
Потом он взобрался на стену и торжественно провозгласил:
— Нареченный Франчески, жить тебе осталось всего час! Тут он спрыгнул в сад Джансимоне и скрылся за стеной. Пеппино осмотрелся вокруг и, видя, что поблизости никого нет, перекрестился и прошептал:
— Господи! Господи! Вручаю душу свою в руки твои! Затем он догнал невесту и тестя, уже подходивших к храму.
— Какой ты бледный! — сказала Франческа.
— Дай Бог, чтобы тебе через час не быть еще бледнее! У посла не оставалось иного развлечения, как наблюдать за жителями Итри: одни шли по делам, другие просто прогуливались; за свадебным кортежем он следил до тех пор, пока его участники не исчезли за углом улицы, ведущей к церкви.
Потом он рассеянно, как свойственно человеку праздному и томящемуся в ожидании, взглянул в противоположную сторону, и, к великому его удивлению, ему показалось, что в конце дороги из Фонди, то есть в направлении, противоположном тому, куда спешил он сам, другими словами — из Рима в Неаполь, едут люди во французской военной форме.
То были капрал и четверо драгунов; они сопровождали почтовую карету, ход которой сообразовался не с привычным аллюром лошадей, которые ее везли, а с неспешным шагом тех коней, что ее сопровождали.
Впрочем, любопытство гражданина Гара вскоре должно было быть удовлетворено: карета и ее эскорт приближались, так что он получал возможность рассмотреть их без помех: в любом случае путники либо удовольствуются сменой лошадей в почтовой конторе, либо остановятся на постоялом дворе: контора помещается в первом доме справа, а постоялый двор — напротив.
Но гражданину Гара даже не пришлось ждать, пока карета остановится: при виде мундира высокопоставленного чиновника Республики капрал пустил своего коня галопом, опередил карету на сто — полтораста шагов и остановился перед послом, приложив руку к каске и ожидая его вопросов.
— Друг мой, — произнес тот с обычной своей приветливостью, — я гражданин Гара, посол Республики в Неаполе, что дает мне право спросить: кто те особы, которые находятся в карете и которых вы сопровождаете?
— Две пожилые женщины, гражданин посол, и притом в довольно скверном состоянии, да еще один из «бывших»: обращаясь к ним, он называет их принцессами.
— А вам известны их имена?
— Одну зовут мадам Виктория, другую — мадам Аделаида.
— Вон оно что! — проронил посол.
— Да, они, кажется, тетки покойного тирана, которого гильотинировали, — продолжал капрал. — Когда началась Революция, они удрали в Австрию, а из Вены перебрались в Рим; в Риме они напугались, когда там установилась республика, — словно она воюет с такими старыми ночными чепцами. Им очень хотелось бежать из Рима, как они бежали из Парижа и Вены; но, оказывается, у них есть еще сестра, третья, самая древняя развалина по имени мадам Софи; она захворала, две другие не захотели ее оставить, и это очень похвально с их стороны. Кончилось тем, что они исхлопотали у генерала Бертье разрешение на пребывание… Но я, кажется, надоедаю вам своей болтовней…
— Нет, друг мой, напротив, — то, что ты рассказываешь, мне очень интересно.
— Пусть так. Видно, вас нетрудно заинтересовать, гражданин посол. Ну вот, неделю спустя после приезда генерала Шампионне, который через день посылал меня справиться о здоровье больной, та умерла и была похоронена, и тут уж ее сестры исхлопотали разрешение уехать из Рима в Неаполь, где у них, как говорят, есть высокопоставленные родственники. Но они боялись, как бы в дороге их не сочли за подозрительных лиц и не задержали. Тут генерал Шампионне мне и говорит: «Капрал Мартен, ты человек воспитанный, ты умеешь разговаривать с женщинами. Подбери четырех подходящих человек и проводи старух до границы: ведь они все же дочери Франции. Итак, капрал Мартен, оказывай им полное уважение — понял? Обращайся к ним не иначе как в третьем лице и приложив руку к каске, как полагается обращаться к людям вышестоящим». — «Но, гражданин генерал! — возразил я ему. — Раз их только две, то как же мне обращаться к ним в третьем лице?» Генерал расхохотался над этой глупостью, которую сам же мне сказал, и добавил: «Капрал Мартен, я и не ожидал, что ты такой остряк. Их трое, друг мой. Но третий — мужчина, это их придворный кавалер, и зовут его граф де Шатильон». — «Гражданин генерал, — удивился
я, — мне-то думалось, что графов больше уже нет». — «Их нет во Франции, это правда, — возразил он, — но за границей и в Италии они кое-где еще попадаются». — «А как же мне обращаться к этому Шатильону — называть его графом или гражданином?» — «Называй как хочешь, но думаю, что ему, как и тем, кого он сопровождает, будет приятнее, если ты обойдешься без „гражданина“; а так как это не имеет ровно никакого значения и никому не вредит, ты вполне можешь величать его господин граф». Так я и поступал всю дорогу, и это, видно, в самом деле нравилось старухам, потому что они сказали: «Вот воспитанный малый, любезный граф. Как тебя зовут, друг?» Мне хотелось ответить, что я и вправду воспитан лучше, чем они, раз не обращаюсь к их графу на «ты», как они ко мне. Но я ограничился тем, что сказал: «Ладно, чего уж, зовите меня Мартеном». И всю дорогу, когда им хотелось спросить о чем-нибудь, они обращались ко мне: «Скажи-ка, Мартен», «Послушай-ка, Мартен». Но сами понимаете, гражданин посол, это не влечет за собой никаких последствий, раз младшей из них и то шестьдесят девять лет.
— А до какого места Шампионне приказал вам их сопровождать?
— До границы и даже дальше, если они пожелают.
— Отлично, гражданин капрал. Ты выполнил приказание, раз миновал границу и проехал еще две почтовые станции. К тому же продолжать путь было бы опасно.
— Для меня или для них?
— Для тебя.
— Ну, гражданин посол, это пустяки. Капрал Мартен знаком с опасностью и не раз проводил с ней ночь.
— Но в данном случае отвага бесполезна и может обернуться бедой. Поэтому немедленно скажи своим принцессам, что служба твоя у них кончилась.
— Они завопят, предупреждаю вас, гражданин посол. Бог мой, что же будут делать бедные девушки без своего Мартена? Вон, полюбуйтесь: они заметили, что меня нет возле них, и уже ищут, выпучив глаза, куда это я подевался.
И в самом деле, во время этого разговора или, вернее, рассказа — ведь здесь интересен именно рассказ капрала Мартена, ибо вопросы гражданина Гара потребовались нам лишь для того, чтобы капралу пришлось на них отвечать, — карета престарелых принцесс остановилась у гостиницы «Del Riposo d'Orazio» и бедные путницы, увидев, что их покровитель занят оживленной беседой с человеком в форме высокопоставленного чиновника Республики, испугались, не замышляется ли что-то против них и не отменено ли разрешение на их переезд. Они стали ласково звать своего защитника, чем бесконечно польстили его самолюбию.
Чтобы избежать затруднительного объяснения, гражданин Гара направился к дому каретника и уселся на террасе, где в то время никого не было. Мартен же по его знаку подошел к окошку кареты и, приложив руку к каске, как учил его Шампионне, передал августейшим путешественницам, что вышестоящим лицом ему было предложено вернуться в Рим.
Как резонно и предполагал капрал Мартен, это уведомление привело бедных старых дев в великое смятение; они посоветовались между собою, посовещались со своим придворным кавалером, и наконец было решено, что тот отправится к неизвестному в синем мундире и с трехцветным султаном на каске, дабы осведомиться о причинах, препятствующих капралу Мартену и его четырем подопечным продолжать путь.
Как резонно и предполагал капрал Мартен, это уведомление привело бедных старых дев в великое смятение; они посоветовались между собою, посовещались со своим придворным кавалером, и наконец было решено, что тот отправится к неизвестному в синем мундире и с трехцветным султаном на каске, дабы осведомиться о причинах, препятствующих капралу Мартену и его четырем подопечным продолжать путь.
Граф де Шатильон вышел из кареты, направился по дорожке, по которой, как он видел, удалился республиканский чиновник, и застал его на террасе дона Антонио. Рассеянный взор республиканца следил за каким-то юношей, который в момент его появления спрыгнул со стены, разделяющей владения каретника и шорника, и теперь с ружьем на плече шел по саду.
В этой стране люди чувствуют себя независимо, все ходят с оружием, а заборы, кажется, поставлены лишь для того, чтобы прохожие упражнялись в ловкости. Поэтому в юноше с ружьем не было ничего необычного и посол не обратил на него особого внимания, к тому же он отвлекся от своих наблюдений, увидев графа де Шатильона.
Поняв, что граф направляется к нему, посол поднялся с места.
Гара, сын врача из Юстариса, получил прекрасное воспитание, был образован, ибо дружил с философами и энциклопедистами, а за сочиненные им похвальные слова о Сугерии, г-не де Монтозье и Фонтенеле удостоился академических премий.
Он был человек светский, прекрасный оратор, причем якобинским лексиконом пользовался только в официальных собраниях, когда говорить иначе было невозможно.
Увидев приближающегося графа, посол двинулся ему навстречу.
Они приветствовали друг друга с изысканной вежливостью, отдававшей куда больше двором Людовика XV, чем Директорией.
— Называть ли вас господином или гражданином? — с улыбкой спросил граф де Шатильон.
— Как вам будет угодно, граф. Я почту за честь ответить на вопросы, которые вы, по-видимому, желаете задать мне по поручению их королевских высочеств.
— Прекрасно! — промолвил граф. — Я рад встретить в этой дикой стране благовоспитанного человека. Так вот, я пришел сюда от имени их королевских высочеств — раз вы позволяете мне сохранить этот титул за дочерьми короля Людовика Пятнадцатого, — чтобы спросить у вас, не в смысле упрека, а только ради объяснения, необходимого для их спокойствия, по чьей воле и в силу каких препятствий им нельзя оставить при себе до Неаполя ту охрану, которую любезно предоставил генерал Шампионне.
Гара улыбнулся.
— Я отлично понимаю разницу между словами «препятствие» и «воля» и докажу вам, граф, что препятствие действительно имеется, а если здесь сказывается и чья-то воля, то она скорее благожелательная, чем враждебная.
— В таком случае начнем с препятствия, — сказал, поклонившись, граф.
— Препятствие, сударь, заключается в том, что вчера ночью объявлена война между Королевством обеих Сицилии и Французской республикой; из этого следует, что охрана, состоящая из пяти вражеских военных, как вы сами понимаете, скорее повредит их королевским высочествам, чем защитит их. Что же касается воли — в данном случае моей, — она, как видите, обусловлена этим препятствием и направлена на то, чтобы не подвергать августейших путешественниц оскорблениям, а ее стражей — опасности быть убитыми. Вы задали мне прямой вопрос, и я так же откровенно ответил вам, не правда ли, граф?
— Так откровенно, сударь, что я был бы счастлив, если бы вы согласились повторить их высочествам то, что изволили сейчас сказать мне.
— Я сделал бы это с большим удовольствием, граф, но чувство деликатности, которое вы, несомненно, одобрили бы, если бы знали его причину, лишает меня, к великому моему сожалению, чести лично засвидетельствовать им свое почтение.
— И по какой-то причине вы желаете хранить это чувство в тайне?
— Вовсе нет, сударь. Я только опасаюсь, что присутствие мое будет им неприятно.
— Этого не может быть.
— Я знаю, с кем имею честь говорить, сударь. Вы граф де Шатильон, придворный кавалер их королевских высочеств. Я об этом осведомлен; тут мое преимущество перед вами, ибо вам неизвестно, кто я такой.
— Могу засвидетельствовать, сударь, что вы светский человек, и притом исключительно любезный.
— Вот поэтому, сударь, Конвент и оказал мне роковую честь, поручив именно мне прочитать королю Людовику Шестнадцатому смертный приговор.
Граф де Шатильон отступил на шаг, словно вдруг увидел перед собой ядовитую змею.
— Значит, вы Гара, член Конвента? — воскликнул он.
— Я самый, граф. Если мое имя так поразило вас, хотя вы, насколько мне известно, не родственник королю Людовику Шестнадцатому, — посудите сами, какое впечатление оно произвело бы на бедных принцесс, которые доводятся ему тетками. Правда, — добавил посол, тонко улыбнувшись, — при жизни племянника они не особенно любили его. Но теперь, я уверен, они его боготворят. Смерть подобна ночи — она примиряет.
Граф поспешил откланяться и пошел доложить об итоге этой беседы мадам Виктории и мадам Аделаиде.
XXXV. ФРА ДЬЯВОЛО
Граф де Шатильон возвращался к двум престарелым принцессам в чрезвычайном волнении, ведь только что ему пришлось говорить не только с одним из убийц короля, но вдобавок с тем из них, кто прочел Людовику XVI смертный приговор. Принцессы, порученные заботам капрала Мартена, уже немного известны тем читателям, кто знаком с нашими произведениями: эти дамы уже появлялись, будучи лет на тридцать моложе, в нашей книге «Джузеппе Бальзамо», и не только под теми именами, что были названы здесь, но и под менее поэтичными прозвищами Тряпка и Пустомеля, которые с отеческой непринужденностью дал им Людовик XV.
Мы знаем, что третья его дочь принцесса Софи, которой царственный родитель, под стать первым двум, дал благозвучное прозвище Ворона, скончалась в Риме, причем из-за ее болезни задержался отъезд двух сестер. По воле случая их появление в Итри совпало с приездом в этот город французского посла.
Скандальная летопись придворных нравов всегда с уважением относилась к мадам Виктории, чей образ жизни был неизменно безупречен. Но, так как злоязычникам всегда требуется какая-нибудь жертва, они напали на мадам Аделаиду. Она действительно слыла героиней довольно постыдного приключения, героем которого был ее собственный отец. Людовик XV не был патриархом, и сомневаюсь, что Бог, если бы ему вздумалось сжечь современный Содом, стал бы посылать своего ангела к королю, как некогда к Лоту, с повелением покинуть проклятый город; но все же приключение это если не в подробностях, то в основе своей считалось повторением истории ханаанеянина Лота, как известно, прискорбно позабывшего о семейных узах и ставшего отцом Моава и Бен-Амми. Забывчивость короля Людовика XV и его дочери мадам Аделаиды имела последствие вдвое меньшее: плодом ее явился всего лишь один ребенок мужского пола. Он родился в Колорно, в великом герцогстве Пармском, получил имя графа Луи де Нарбонна и стал одним из самых блестящих и в то же время самых легкомысленных вельмож двора Людовика XVI. Госпожа де Сталь, после отставки своего отца г-на Неккера, оставившего пост председателя Совета, все же сохранила некоторое влияние и в 1791 году содействовала назначению графа де Нарбонна военным министром. Обольщаясь нравственными и умственными достоинствами этого очаровательного человека, она попыталась поделиться с ним своим талантом и благородством, но потерпела неудачу. Положение дел требовало, чтобы человек был гигантом, а г-н де Нарбонн оказался карликом или, если угодно, существом заурядным. Под тяжестью испытаний он не устоял.
Оказавшись 10 августа в списке обвиняемых, он пересек пролив и примкнул в Лондоне к эмигрировавшим членам королевской семьи, однако никогда не поднимал шпаги против Франции. Он был слишком слабым ее сыном, чтобы спасти ее, но заслуживал похвалы хотя бы тем, что никогда не желал ей гибели.
Когда престарелые принцессы решили покинуть Версаль, не кто иной, как г-н де Нарбонн был уполномочен подготовить их побег; они уехали 21 января 1791 года; по этому случаю Мирабо произнес одну из своих последних и притом самых ярких речей, названную им «О свободе эмиграции».
Из рассказа капрала Мартена мы знаем, что их высочества жили последовательно в Вене и Риме и, отступая перед Республикой, которая, захватив сначала север, стала потом вторгаться и на юг Италии, решили, наконец, поселиться в Неаполитанском королевстве у высокопоставленных родственников.
Эти родственники, которым в скором времени предстояло стать отнюдь не столь высокопоставленными, были не кто иные, как король Фердинанд и королева Каролина.
Как и предвидел капрал Мартен, весть, принесенная принцессам графом де Шатильоном, очень взволновала их. Мысль продолжать путь без охраны, с одним только придворным кавалером действительно не могла их не пугать, хотя граф, щадя нервы несчастных принцесс, и скрыл, что поблизости находится страшный член Конвента. Они были в полном отчаянии, а тут еще слуга из гостиницы почтительно постучал в дверь и доложил графу, что некий молодой человек, приехавший накануне, просит разрешения переговорить с ним.