— Оно, кажется, как раз при мне, в бумажнике.
— И что же, государь? — спросил кардинал.
— Так вот, ознакомьтесь с другим письмом, которое я получил в Риме в тот момент, когда садился в седло, а прочитал до конца лишь сегодня вечером. Если вы в нем что-нибудь поймете, то объявляю, что вы не только умнее меня — это дело не такое уж трудное, — но что вы, кроме того, колдун.
— Государь, такое утверждение я просил бы вас не разглашать. Я и без того не в чести у Римского двора.
— Читайте, читайте.
Кардинал взял письмо и стал читать:
«Превосходнейший брат мой, дядя, тесть, свойственник и союзник…»
— Что же, письмо от начала до конца собственноручное, — заметил кардинал, прерывая чтение.
— Читайте же, — поторопил его король. Кардинал продолжал:
«Позвольте мне сердечно поздравить Вас с успехом Ваших войск и с Вашим триумфальным въездом в Рим. Бог войны покровительствует Вам, и я возношу ему благодарение за его милость. Это тем более радует меня, что, как видно, у нас с Вами произошло великое недоразумение…»
Кардинал взглянул на короля.
— Сейчас увидите, мой преосвященнейший… Ручаюсь, что такого вы и представить себе не можете.
Кардинал продолжал:
«В письме, которое Вы соблаговолили прислать мне, чтобы возвестить об одержанных Вами победах, Вы пишете, что мне остается только выполнить свое обещание так же, как Вы исполнили свое, и прямо утверждаете, будто данное мною слово состоит в том, что моя армия выступит, как только Вы будете в Риме…»
— Вы ведь помните, мой преосвященнейший, что император, мой племянник, взял на себя такое обязательство?
— Мне кажется, что в его послании об этом говорилось совершенно определенно.
— Сейчас разберемся, — пробормотал король.
Пока кардинал читал, он достал свой бумажник и извлек из него первое послание императора.
— Вот письмо моего любезного племянника. Сравним его с тем, что у вас в руках, и посмотрим, кто же из нас — он или я — не прав. Читайте, читайте.
Кардинал продолжал:
«Я не только не обещал Вам этого, а, наоборот, решительно объявил, что начну военные действия лишь по прибытии генерала Суворова с сорока тысячами русских, — другими словами, не раньше будущего апреля…»
— Согласитесь, мой преосвященнейший, что один из нас двоих сошел с ума, — перебил его Фердинанд.
— Я сказал бы даже «один из нас троих», — возразил кардинал. — Я ведь, как и ваше величество, читал послание императора.
— Так читайте же дальше.
Руффо продолжал:
«Я тем более уверен в своих словах, любезный мой дядя и тесть, что по желанию Вашего Величества я имел честь обратиться к Вам с письмом, которое написал от начала до конца собственноручно».
— Слышите? Собственноручно!
— Слышу, но должен признаться, что, как и ваше величество, ничего тут не понимаю.
— А вот посмотрите, преосвященнейший, ведь рукою моего племянника написаны только адрес, обращение и заключительное приветствие.
— Все это я отлично помню.
— В таком случае — продолжайте. Кардинал продолжал:
«А чтобы ни в чем не отклониться от того, что я имел честь сказать Вашему Величеству, я велел моему секретарю снять с письма копию; посылаю Вам эту копию, дабы Вы ее сличили с подлинником и de visu 85 убедились, что в написанном мною не было ни малейшей двусмысленности, которая могла бы породить такое заблуждение…»
Кардинал посмотрел на короля.
— Понимаете вы тут что-нибудь? — спросил Фердинанд.
— Не более, чем вы, государь. Но позвольте дочитать до конца.
— Читайте, читайте! Ну и попались же мы, дорогой мой кардинал!
«И, как я уже имел честь сказать Вашему Величеству, — продолжал Руффо, — я вдвойне рад, что Провидение благословило Ваше оружие, ибо, если бы Ваши войска потерпели поражение, я не мог бы, не нарушая обязательств, взятых мною по отношению к союзным державам, прийти Вам на помощь и вынужден был бы, к великой моей досаде, предоставить Вас злой Вашей судьбе. А это было бы для меня величайшим огорчением. Но Провидение, ниспослав Вам победу, избавило меня от него…»
— Да, победа! — буркнул король. — Хороша победа!
«А теперь примите, любезный брат мой и кузен, дядя и тесть…»
— И так далее, и так далее! — прервал Фердинанд кардинала. — Ах, любезный мой кардинал, посмотрим теперь копию так называемого письма, подлинник которого я, к счастью, сохранил.
В конверт действительно была вложена копия; Руффо вынул ее и прочитал. То была та самая депеша, которую королева с Актоном распечатали и, убедившись, что она не соответствует их планам, заменили подложным письмом. Король держал его в руках, собираясь сличить с копией, присланной Францем II.
Когда мы представим читателям копию с подлинного письма, — а это мы считаем необходимым для ясности нашего рассказа, — они поймут изумление короля.
«Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года.
Превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник!
Отвечаю Вашему величеству собственноручно, как и Вы собственноручно писали мне.
По моему мнению, согласованному с придворным советом, нам не следует начинать войну с Францией, прежде чем мы не обеспечим себе все шансы на успех, причем один из шансов, на который я рассчитываю, заключается в участии 40 000 воинов из русской армии под началом фельдмаршала Суворова, которому я предполагаю поручить верховное командование нашими войсками, однако эти 40 000 воинов прибудут сюда лишь в конце марта. Повремените же, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, задержите всеми возможными средствами начало военных действий. Не думаю, чтобы Франция желала войны больше, чем того хотим мы; воспользуйтесь ее мирным настроением; дайте пока любое объяснение тому, что произошло, а в апреле мы начнем войну, собрав все свои силы.
Вот все, что я хотел сказать Вам, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник. Засим возношу Господу мольбу, чтобы он хранил Вас под своим святым покровом.
Франц».
— Теперь, после того как вы прочитали якобы копию, прочтите оригинал, и вы убедитесь, что там говорится нечто прямо противоположное, — сказал король.
И он передал кардиналу письмо, подделанное Актоном и королевой. Кардинал прочитал его, как и первое, вслух.
Как и первое, оно должно быть представлено нашим читателям, которые, может быть, и помнят общий его смысл, но забыли его точный текст.
Вот он:
«Замок Шёнбрунн, 28 сентября 1798 года.
Превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник!
Мне было весьма приятно получить Ваше письмо, в котором Вы обещаете послушаться во всем моего мнения. Вести, полученные мною из Рима, говорят о том, что французская армия находится в полнейшем упадке. В таком же положении пребывает и армия Северной Италии.
Возьмите на себя одну из них, мой превосходнейший брат, кузен и дядя, свойственник и союзник, — я же займусь другой. Как только я узнаю, что Вы в Риме, я открою военные действия во главе 140 000 воинов; у Вас их 60 000, я ожидаю еще 40 000 русских. Этого более чем достаточно, чтобы будущий мирный договор вместо Кампоформийского получил название Парижского.
Вот все, что я хотел сказать Вам, превосходнейший брат мой, кузен и дядя, свойственник и союзник. Засим возношу Господу мольбу, чтобы он хранил Вас под своим святым покровом.
Франц».
Прочитав письмо, кардинал задумался.
— Что вы теперь скажете, мой преосвященнейший? — спросил король.
— Что император прав, но что и вы, ваше величество, тоже правы.
— Как это понимать?
— Так, что здесь, — вы сами изволили заметить, — по-видимому, кроется страшная тайна. Более чем тайна — измена.
— Измена? А кому было выгодно изменить мне?
— Ответить на этот вопрос, государь, значило бы назвать виновных, а я их не знаю.
— Но нельзя ли узнать их?
— Поищем, кто они такие. Я был бы счастлив послужить вашему величеству ищейкой. Ведь нашел же Юпитер Феррари… Кстати, государь, полезно было бы расспросить его.
— Я прежде всего подумал о нем. И распорядился сказать ему, чтобы он был наготове.
— В таком случае вызовите его, ваше величество. Король позвонил; появился тот же ливрейный лакей, который подходил к королю во время ужина.
— Позовите Феррари! — приказал король.
— Он дожидается в приемной, государь.
— Пусть войдет.
— Вы говорили, ваше величество, что вполне уверены в этом человеке.
— Мне казалось, что я уверен.
— А я скажу более того: что вполне уверен в нем и теперь.
Феррари появился на пороге в сапогах со шпорами, по обыкновению готовый отправиться в путь.
— Подойди, любезный, — обратился к нему король.
— К услугам вашего величества. Что я должен отвезти?
— Сейчас речь не о депешах, мой друг, — сказал король, — тебе надо только ответить на несколько вопросов.
— Извольте, государь.
— Спрашивайте, кардинал.
— Друг мой, — обратился Руффо к курьеру, — вы пользуетесь у короля самым высоким доверием.
— Надеюсь, что я заслужил его своей усердной и преданной пятнадцатилетней службой, монсиньор.
— Поэтому-то король просит вас напрячь память, так как — предупреждаю вас от его имени — речь идет о чрезвычайно важном деле.
— Готов служить вам, монсиньор, — отвечал Феррари.
— Вы во всех подробностях помните свою поездку в Вену, не правда ли? — спросил кардинал.
— Помню, монсиньор, словно только что возвратился оттуда.
— Письмо, привезенное вами королю, вручил вам самолично император?
— Да, самолично, и я уже имел честь доложить об этом его величеству.
— Его величество желал бы еще раз услышать это от вас.
— Имею честь решительно повторить это.
— Куда вы положили послание императора?
— Вот в этот карман, — ответил Феррари, распахнув куртку.
— Где вы останавливались?
— Нигде, кроме мест, где надо было сменить лошадь.
— Где вы спали?
— Я вообще не спал.
— Гм, — проронил кардинал. — Но я слышал, да вы и сами сказали нам об этом, что с вами случилось несчастье.
— В воротах дворца, монсиньор. Я слишком резко повернул лошадь, она упала, споткнувшись на все четыре ноги, а я стукнулся головою о столб и потерял сознание.
— Где вы очнулись?
— В аптеке.
— Сколько времени вы пробыли без сознания?
— Это легко высчитать, монсиньор. Лошадь упала в час или в половине второго ночи, а когда я открыл глаза, уже светало.
— В начале октября светать начинает в пять, в шестом часу, может быть, в шесть; значит, вы пробыли без сознания часа четыре?
— Да, приблизительно так, монсиньор.
— Кто находился около вас, когда вы открыли глаза?
— Господин Ричард, секретарь его превосходительства генерал-капитана Актона, и хирург из Санта Марии.
— Нет ли у вас подозрения, что кто-нибудь брал послание, лежавшее у вас в кармане?
— Когда я очнулся, я первым делом ощупал карман, — послание лежало на месте. Я осмотрел печать и конверт, они, как мне показалось, были в полной сохранности.
— Значит, вы все-таки сомневались?
— Нет, монсиньор. Я действовал бессознательно.
— А потом?
— Потом, монсиньор, после того как хирург из Санта Марии сделал мне перевязку, пока я был в беспамятстве, мне дали бульона, и я уехал и передал послание его величеству. И вы, монсиньор, присутствовали при этом.
— Да, дорогой мой Феррари, и я думаю, что могу положительно подтвердить королю, что во всей этой истории вы вели себя как безупречный, преданный слуга. Вот все, что нам хотелось услышать от вас. Не так ли, государь?
— Да, это все, — кивнул Фердинанд.
— А потому его величество разрешает вам удалиться, друг мой, и отдохнуть, в чем вы, вероятно, весьма нуждаетесь.
— Осмелюсь спросить его величество, уж не провинился ли я в чем-нибудь?
— Наоборот, дорогой мой Феррари, — сказал король, — наоборот, я доверяю тебе теперь больше чем когда-либо.
— Вот все, что мне хотелось узнать, государь, ибо это единственная награда, которую я стремился заслужить.
И он ушел, обрадованный заверением короля.
— Что скажете? — спросил Фердинанд.
— Ну что же, государь… Письмо подменили или переписали, и совершилось это, пока бедняга находился в обмороке.
— Но, мой преосвященнейший, ведь он говорит, что печать и конверт были целы.
— Сделать отпечаток не так уж трудно.
— А подпись императора, значит, подделали? Во всяком случае, это дело рук ловкого фальсификатора.
— Подпись императора не пришлось подделывать.
— Как же в таком случае поступили?
— Заметьте, ваше величество, что я не объясняю вам, как это было сделано.
— Тогда о чем же вы толкуете?
— Я говорю о том, как могли бы это сделать.
— А именно?
— Представьте себе, государь, что раздобыли или заказали печать с изображением головы Марка Аврелия.
— И что же?
— Могли над свечой растопить сургуч, вынуть письмо из конверта, сложить его вот таким образом…
И Руффо сложил бумагу так, как сложил ее Актон.
— А зачем так складывать? — спросил король.
— Чтобы сохранить в неприкосновенности обращение и подпись. Затем какой-либо кислотой смыли текст и вместо него написали то, что мы видим теперь.
— По-вашему, это возможно, преосвященнейший?
— Чего же легче? Скажу даже, — и вы со мною согласитесь, государь, — что это вполне объясняет, как строки, написанные чужой рукой, оказались между обращением и заключительным приветствием, написанным почерком императора.
— Кардинал! Кардинал! — воскликнул король, внимательно рассмотрев письмо. — Удивительный вы человек!
Кардинал поклонился.
— А теперь что же, по-вашему, делать? — спросил король.
— Предоставьте мне подумать до утра, а завтра мы все обсудим, — ответил кардинал.
— Любезный мой Руффо, — сказал Фердинанд, — помните, что если я не назначаю вас первым министром, так только потому, что это не от меня зависит.
— Даже не будучи первым министром, я столь же признателен вашему величеству, как если бы был им.
Он поклонился королю с обычной почтительностью и вышел, оставив его в полном восторге.
LX. ВАННИ ДОСТИГАЕТ НАКОНЕЦ ЦЕЛИ, К КОТОРОЙ ОН ТАК ДОЛГО СТРЕМИЛСЯ
Теперь настала пора вспомнить совет, данный Фердинандом королеве в одном из его писем. Совет заключался в том, чтобы не томить Николино Караччоло в темнице и поторопить маркиза Ванни, фискального прокурора, с расследованием его дела. Наши читатели, надеемся, не ошиблись относительно смысла этого совета и не обнаружили в нем ничего филантропического. Нет! У короля, как и у королевы, были свои причины ненавидеть Николино Караччоло: Фердинанд помнил, как изящный Николино спустился с Позиллипо, чтобы в Неаполитанском заливе приветствовать Латуш-Тревиля и его моряков; как он одним из первых изумил короля, отказавшись от пудры, пожертвовав косичкой ради новых идей и отпустив бакенбарды; как он, наконец, упрямо продолжая идти по дурной дорожке, бесстыдно сменил короткие кюлоты на панталоны.
Кроме того, Николино, как известно, приходился братом красавцу-герцогу де Роккаромана, который, как говорили — справедливо ли, нет ли, — был некоторое время одним из многочисленных мимолетных фаворитов королевы; история, пренебрегая такими мелочами, их не учитывает, зато их отмечает придворная скандальная хроника, только этим и живущая. Между тем у короля не было повода мстить самому герцогу: тот не сменил ни единой пуговицы на своем кафтане, ничего у себя не подстриг, ничего не отрастил и, следовательно, ничем не нарушил строгих правил этикета. Поэтому король не прочь был (ведь как бы ни был добродушен муж, он всегда таит злобу против любовников жены), не имея повода мстить старшему брату, воспользоваться случаем и отомстить младшему. Кроме того, Николино сам по себе был неприятен королю тем, что запятнал себя первородным грехом: мать его была француженка, а сам он не только родился наполовину французом, но и стал уже совсем французом по убеждению.
Впрочем, как мы видели, подозрения короля, весьма смутные и подсознательные в отношении Николино Караччоло, все же не были совсем необоснованными, поскольку Николино участвовал в обширном заговоре, который распространился вплоть до Рима и имел целью, призвав французов в Неаполь, принести сюда свет, прогресс, свободу.
Теперь вспомним, вследствие каких неожиданных обстоятельств пришлось Николино Караччоло уступить Сальвато, промокшему в морской воде, свое платье и оружие; вспомним, что Паскуале Де Симоне нашел в кармане сюртука Николино забытое им письмо женщины, которое Паскуале передал королеве, а королева — Актону. Мы почти воочию наблюдали химический опыт, когда была смыта кровь, а строки письма остались в целости, в полном же смысле слова присутствовали мы при поэтическом опыте, который, выявив женщину, дал возможность узнать и ее возлюбленного. А возлюбленный, как читатель помнит, был схвачен и отведен в замок Сант'Эльмо и оказался не кем иным, как нашим беззаботным и отважным другом Николино Караччоло.
Да простятся нам эти повторения: даже если они излишни, мы хотим по возможности внести ясность в наше повествование: оно, может быть, чрезмерно усложнено из-за большого числа персонажей, выведенных нами на сцену, причем часть из них бывает вынуждена исчезать из поля зрения читателя на протяжении нескольких глав, а иной раз и целого тома, чтобы уступить место другим лицам.
Пусть же нас не корят за это отступление, приняв во внимание наши благие намерения, и не делают из них один из камней, которыми вымощен ад.