Но я от рождения нахал. И через час примерно сообразил: я же сумел взлететь, так почему бы не попытаться сесть? Может, у меня прирожденные летные способности? Серьезно! Лечу и не падаю. Кто его знает? Но, чтобы сесть, нужен аэродром или подходящая ровная площадка. Велел себе думать в этом направлении. Лечу, озираюсь… Правильно умные люди говорят: дуракам везет! Пока я соображал — эта площадка, вроде, годится, но та, пожалуй, лучше, аэродром сам нашел меня. Какие-то идиоты шарахнули в мою сторону, дай им бог здоровья, из зениток, приняли за немца скорей всего. Сбить не сбили, а я увидал, откуда идут трассы, и таким образом обнаружил плохо замаскированный аэродром. «Т», понятно, мне никто не выложил, но стрелять перестали, поняли — этот заходит на посадку. И вот тут в самый неподходящий момент горючее кончилось, винт встал, высоты было маловато… Размышлять не приходилось, я подвернулся вдоль полосы и плюхнулся на землю с убранными колесами. И получилось довольно удачно. Винт я, конечно, погнул, а все остальное было цело или чуть-чуть помято.
И вот я попадаю в чужой штаб, а там и без меня полнейшая суматоха: кругом идет отступление, всякие слухи тревожные бродят…
— Кто ты? Фамилия? — меня спрашивают.
— Рабинович, — из такого-то полка, называю номер открытым текстом, без этих глупых штучек — из почтового ящика я.
— Звание, должность?
— Старший сержант…
— Документы, — перебивает меня капитан, — есть документы?
— Документы я сжег.
— То есть?
— Танки уже вторгались на наш аэродром, что ж оставалось делать старшему сержанту Рабиновичу, как не сжечь…
— И комсомольский билет тоже?
— К сожалению, пришлось.
Меня выслушали и предложили отдохнуть в соседнем сарайчике до выяснения обстоятельств отступления моего полка и установления личности. Немножко я на самом деле там отдохнул, я же не спал всю предыдущую ночь, а потом оторвал доску от задней стенки и… ноги в руки. Почему? Пока я отдыхал, мне представилась комната номер восемь, что располагалась на втором этаже нашего районного ЗАГСа и молодцы, которые придут выяснять, кто я на самом деле, а, главное, почему приземлился на пузо и таким образом вывел машину из строя? Представив такой разговор, я сказал себе: если хочешь жить как человек, тикай, куда глаза глядят, а там, кто его знает, может еще повезет.
Пожалуй, я еще дурее, чем сам о себе думаю, на шоссе мне снова крупно повезло. Но по порядку: из сарая я выбрался и никто за мной не погнался, должно быть, не заметили, а возможно махнули рукой — баба с воза, кобыле легче. Это — раз. На дороге меня едва не сбила шальная полуторка, но я уцелел. Это — два. А в кабине той полуторки обнаружился начвещ из нашего разбежавшегося гарнизона. Дрожал он, как последний сукин сын: имущество было утрачено, актов нет. И когда я сказал, как и откуда смотался под натиском танковой колонны противника, он мне обрадовался, как родному, и первым делом откуда-то из-под спуда вытащил кожаный летный реглан с голубыми петличками, правда, без кубарей или шпал, велел быстро лезть в кузов и держаться за него — капитана. Это — три.
— Будешь свидетелем, — сказал начвещ, — подтвердишь, как на нашем аэродроме все рвалось и горело, когда немец снова и снова бомбил…
Возражать я не стал, хотя мог бы… Горело? Чего не было, того не было. Извиняюсь, но бомбить нас как раз не бомбили. А полуторка покатила дальше. Меня потряхивало, и, может быть, по этой причине мысли в голове несколько путались и переключались с одного на другое. Он хочет сделать из меня свидетеля? Перед кем? Где? В чем? Ему, понятно, свидетель нужен. А какая польза мне лезть… И вообще, кто я такой? Личность в подозрительно новом летном реглане, без документов. Ведь каждому ясно — без бумажки, ты подозрительная букашка, а если еще учесть — букашка оттуда, и я тот, кто приласкал на живот новенький истребитель… И я снова велел себе: ноги в руки — срывайся!
На железнодорожном переезде, когда шофер сбавил скорость, я аккуратно перевалился за борт. Получилось удачно — даже не споткнулся, не то чтоб упал.
Каюсь, реглан с небесно-голубыми петличками я прихватил с собой. Реглан не мог заменить документов, но был лётным и одним этим внушал какое-то доверие. А кроме того, он мне очень нравился. Война-войной, а прилично выглядеть все равно хотелось. Дело было молодое. Накануне у меня, между прочим, был день рождения, и я без особых угрызений совести порешил считать реглан интендантским подарком.
Полуторка уехала без меня. Оглядевшись, и обнаружив, что начинает темнеть, подумал: надо, пока суд да дело, выспаться. Когда еще будет такая, возможность! Залез в кусты. Завернулся в реглан, послушал ласковое стрекотание какой-то живности — городской человек, я понятия не имел, кто бы мог так старательно меня убаюкивать — и заснул. Теперь пропускаю двадцать четыре такта, все равно всю войну не рассказать, даже Симонов не смог.
На перекладных я добрался до окрестностей столицы и без особого намерения, чисто случайно, приперся на подвернувшийся по пути аэродром. Летную столовую нашел по запаху, нахально поглядел в ясные очи самой «сисястой» подавальщицы и сказал доверительно:
— Дай пожрать, ласточка, выручай, подруга. Три дня рвал когти оттуда, — здесь я неопределенно махнул рукой в направлении предполагаемого запада. — Талоны в ужин принесу.
Сработало. Накормила меня «сисястая» без звука, еще и посочувствовала, как, мол, тяжко нашим соколам приходится, кошмар…
Вышел из столовой и соображаю, куда бы податься, чтобы не угодить комендантской службе на глаза. Бдительных много, это я понимал четко, едва сам не оказался в числе бдящих. И тут окликает меня мужик, из себя видный, не второй и, пожалуй, даже не третьей молодости. Одет в обтрепанную летную куртку, кожа до белизны вытерта, особенно на рукавах. Знаков различия не вижу. Судя по белому шарфу на шее, может и не кадровый вовсе. Спрашивает:
— Летчик? — Видать положил глаз на мой реглан с голубыми петличками, я его небрежно так на плечи накинул.
— Мы, друзья — перелетные птицы… — сам удивляюсь, как я эту строчку из фильма предугадал, когда картины еще и не было, кажется. Это потом запели: «Небо наш, небо наш родимый дом…», ну, и так далее.
— У меня второго убили, — говорит мужик, — а ты вроде безлошадный, слыхал я твой треп в столовой, здорово ты официантке заливал: три дня не жравши, оттуда…
Короче, мне опять невероятно повезло. Привел меня мужик на «Дуглас» и мы полетели сначала в Саратов, оттуда через Пензу снова в Саратов. Возили какие-то железяки секретного назначения. Покуда я с ним туда-сюда мотался, выложил человеку всю правду: так, мол, и так вышло, что делать, чтобы каким-то образом легализоваться, с какого конца действовать, ума не приложу?
— Дело твое исключительно говенное. Рабинович без документов и летает? Кто допустил, кто утвердил, кто направил?.. Надо думать, надо очень сильно думать, как тебя выручить? — И он думал, а я тем временем тоже думал — как побыстрее насобачиться на «Дугласе» шуровать. Ночевали мы как-то в Челябинске, кажется, в пункте Ч., как тогда газеты писали. С устатку приняли по полкило на грудь и вышел у нас памятный разговор:
— Слушай, а почему тебя вообще в авиацию потянуло? Вот, в аэроклуб ты с какими мыслями пошел? — Примерно так командир меня спросил. Не придерешься — культурно вопрос поставлен. Но у меня нюх…
— А вы считаете, мне бы следовало идти по торговой части? — спросил я.
— Почему обязательно по торговой? — не смутился командир, — Мог бы свободно в науку двинуть, например — в медицину, там ваших полно, или за милую душу в музыкальное училище поступить.
Конечно, я мог бы вякнуть: родина предписала нам, молодым, покорять небесные просторы, сам товарищ Сталин поставил задачу — летать дальше всех, летать быстрее всех, летать выше всех, но я ничего такого выговаривать не подумал.
— Скорее всего я выбрал авиацию из духа протеста…
— Кому? — командир явно удивился и не стал этого скрывать.
— Всем! И не только тем, кто не любит Рабиновичей, так сказать, принципиально, а в еще большей степени той сволочной среде, в которой я вырос. Меня окружали густопсовые, самоуверенные мещане. Надо было слышать, с каким тупым апломбом они втолковывали мне: что такое летчик? Это — профессия? Ха! Это же воздушный извозчик! Нашел себе занятие.
А в техникуме я очутился, когда меня вышибли из десятилетки. Выдал по морде учителю рисования. У него была привычка дразнить тех, кто картавил. Сперва я попробовал ему объяснить, что Ленин тоже картавил. Но он не внял и довел, уже в какой раз, тихую Иду Рубь до слез. Тогда я прямо в классе и съездил ему по физиономии. Меня в тот же день из школы выперли. Я в техникум пошел авиационный, чтобы еще раз своему окружению поперек горла стать. Как я их всех, гораздых жрать, сплетничать, делать деньги, политиканствовать и жаловаться на свою тяжкую судьбу ненавидел, как впрочем и они меня ненавидели.
— Интересно, — задумчиво сказал командир, — первый, раз в жизни такое слышу.
— Не удивляйтесь, командир, я тоже первый раз в жизни произношу такое вслух.
А.М.: Мне было любопытно услышать от АВТОРА какие-нибудь подробности из его детства, понять, что же за люди стояли с ним рядом, вообразить, как они выглядели, «услышать», как говорили, чем интересовались. Ненависть на пустом месте не вырастает. Попытался спросить его, что он думает на этот счет.
АВТОР: Чешуя, не заслуживает твоей натуги. Пропускаем двадцать четыре такта и едем дальше. Как командир сумел, точно не знаю, но в конце концов он сделал мне наполовину липовый, но все-таки документ. С его подачи я заимел красноармейскую книжку с пометкой — «ДУБЛИКАТ», в ней была записана военная специальность — пилот. Кажется, для этого ему пришлось предъявить начальнику строевого отдела, своему давнему приятелю, кучу полетных листов, где я был, вписан, так сказать, де-факто, вторым пилотом, сочинить рапорт-сказку о пожаре в воздухе, который я геройски тушил собственной гимнастеркой с документами. Ну, а еще был использован универсальный ускоритель — добрый литр чистого, как слеза младенца, спирта.
Мы пролетали в любви и согласии чуть больше года. Он многому научил меня. И не только в технике пилотирования, но и по жизни. Только так не бывает, чтобы мед, мед и опять мед… Моего командира нашла глупая шальная пуля. Одна! Достала в полете, когда мы бреющим чесали с временного партизанского аэродрома в Москву. Шальная, так сказать, штучная пуля с земли угодила в голову… и наповал.
Долетел я самостоятельно, а так как время выдалось горячее, мне тут же подсадили на правое сиденье вторым пилотом гражданского летчика, тотальника, как тогда говорили, и — вперед! Мужик оказался — лучше не бывает. Раскусил меня на первом же маршруте, но в амбицию не ударился, а начал доводить своего «командира» до кондиции.
Он был много старше меня и, к сожалению, стал называть меня — «сынок». Конечно не на публике, но все равно это было весьма огорчительно, а куда деваться — терпел.
Заходим на посадку, он подсказывает:
— Кренчик поменьше, сынок, и раньше, раньше начинай откручивать штурвал в обратную сторону… Вот так, видишь как славно получается, точно в створе сидишь…
Он учил меня старательно, никогда не ругал, как обычно ругает инструктор по должности, считающий своих подопечных сплошь недоумками, вот только — «сынок»… это обращение действовало на меня отвлекающе.
Время шло, и постепенно я стал забывать, кто же я на самом деле — самозванец, проходимец, авантюрист. Но теперь, научившись ползать в облаках и ночью — спасибо за это Гальченко! — это он натаскал меня и довел до ума, я, наконец почувствовал — могу. Что именно могу? Работать летчиком. Да-да, я стал летчиком, как собирался еще до войны.
При подходящем случае спросил Гальченко, а на черта ему нужно было возиться со мной, почему он, настоящий, многоопытный командир корабля, не заявил свои права на левое кресло?
— Откуда я знаю, что мне нужно или не нужно, когда он, — я понял — немец, — гуляет по моей Полтаве? Мы с тобой вкалываем, стараемся помочь фронту, и это — главное. Второй фронт нужен! Это — серьезно, а славой потом делиться будем.
Так мы и летали в полном согласии и понимании, пока нас не перехватил шальной «мессер», забравшийся довольно далеко в наш тыл. Врезал он нам не смертельно, но очень внушительно. Приземлились мы на форменном «решете», можно сказать. Нас тут же списали. Машину — в утиль, экипаж — в резерв. А что такое резерв? Это бардак в бардаке, возведенный в квадрат. Иначе, как бы могли меня направить в научно-исследовательский институт, где рядовые испытатели хаживали в полковниках? Просто позарез им нужен был старший сержант, проходимец Рабинович, ты ж понимаешь!
Месяца два я там ошивался, ничего не делая, помалкивая и ожидая, чем все это может кончиться. Разоблачат или не разоблачат? Об этом старался не думать. Но ждать вечно — невозможно. Так просто не бывает — всякое ожидание чем-нибудь да заканчивается. На этот раз для меня ожидание завершилось Америкой. Про Америку немного позже. А сейчас надо сделать вставку про ленд-лиз. Только ты уж постарайся сделать это аккуратно. А то один мой знакомый мемуарист, очень приличный полковник танковых войск, когда редактор сказал ему, что в его воспоминаниях маловато природы, все больше стрельбы, брони и опять стрельбы, взял да и влупил страниц двадцать из Тургенева. Разбросал классика кусочками по своему тексту и думал — порядок! А рецензент на полях пометил: «описание природы совершенно неубедительное, красивость на красивости, а в чем смысл?» Понял? Так что вставку сделай деловую, чтобы читатель понимал, каким ветром меня могло во время войны занести аж в Америку.
A.M.: В ходе войны наша страна получала значительную помощь от США. В частности, американцы поставляли нам боевые самолеты, которых в первый период войны нам катастрофически не хватало. Чтобы пополнить потери, нужно было авиационные заводы эвакуировать в Сибирь и требовалось время, чтобы они там заработали.
Само понятие ленд-лиз в переводе с английского (цитирую по словарю иностранных слов) означает: «система передачи Соединенными Штатами Америки взаймы или в аренду вооружения, боеприпасов, продовольствия и других материальных ресурсов странам антигитлеровской коалиции в период мировой войны (1939–1945)».
АВТОР: Первым лицом в том институте, во всяком случае главным по части летания был генерал, которого я долгое время не видел, но однажды смог наблюдать, как он пилотировал на прототипе новейшего истребителя. На только-только испеченной машине генерал выдавал такое представление, просто с ума можно было сойти! Самолет-младенец только-только отрывается от бетона, тут же встает на дыбы, и пилот выдает форменный канкан, как будто ему завтра в Тушине перед самим Сталиным демонстрировать мощь советской авиации. Словом, генерала в лицо я не видел, но уже проникся к нему — тот, кто может подобным образом дразнить матушку-землю, по меньшей мере должен тянуть на нового Чкалова.
И вот получаю приказ явиться к нему в кабинет. Вхожу, пытаюсь, как положено доложиться, но он машет рукой, дескать — давай без формальностей, говорит:
— Хочу послать тебя в весьма ответственную командировку. Надо лететь в Штаты. Поработаешь там на приемке летающих лодок. Нужен наш человек для наблюдения и контроля. На лодках ты не летал, знаю. Ничего! Предварительно провезем здесь, благо есть на чем. Мне некого послать из основного состава, много людей ушло на фронт, потеряли мы тоже порядочно народа. Что думаешь?
— Мне, товарищ генерал, думать не положено, мне положено исполнять.
— Не ерничай! Летчик не умеющий или тем более не желающий думать — покойник. Так что не прикидывайся Швейком. И хочу тебе сделать одно деликатное предложение, только постарайся понять меня правильно. А суть моего предложения такая: мы укорачиваем твою фамилию и в первом слоге заменяем «а» на «о»…
— Простите, товарищ генерал, но кому нужно это дополнительное обрезание? Неужели американцам?
— Американцы тут не при чем, — он смотрит на меня без тени смущения и поясняет: — я ведь только представляю летчиков на выезд, надо мной — спецслужба. И они охотнее примут тебя в качестве, например, капитана Робино… А мне надо сохранить кадры. Пойми, не от хорошей жизни, парень, я вынужден маневрировать в опасной близости от земли.
— Спасибо за откровенность, товарищ генерал. Мне сразу показалось: в вас есть что-то такое отличительное.
— И тебе спасибо за согласие. И хоть мы практически не знакомы, хочу дать совет. Надеюсь, ты прислушаешься: отучись ты от этого разговорного стиля, а'ля — мы из Жмеринки. Ты же вырос в Москве. Чем бравируешь? Хочешь всему миру показать, что не стыдишься своих корней? Нечего тебе стыдиться! Никто родителей себе не выбирает. Договорились? — И он смешно выговорил: — Чтоб я так жил, если ты не сможешь.
Через две недели я получил документы, они были в готовом уже виде.
За это время я успел немного подлетнуть на летающей лодке. И «Каталина» мне, между прочим, понравилась. А еще я перечитал всю, какую только нашел литературу, так или иначе связанную с гидроавиацией. И был готов ехать. Последнее, что со мной сделали — переодели в штатский костюм и — гуд бай!
Считается, будто случай, везенье — это понятия не диалектические. Не знаю, не знаю… вся моя жизнь, теперь уже сильно изношенная, всегда держалась на фантастической везухе и катила именно от одного неожиданного случая к другому.
Вот недавний пример. Выхожу из метро, одет по погоде — брюки серые, голубая рубашка с короткими рукавами, кроссовки и никаких отличительных знаков на мне, конечно, нет. И вдруг подходит совершенно незнакомый мужик, помоложе меня намного. Не пьян, так, чуточку поддатый, и спрашивает: