Глядя на них, я понимал только одно – мне в этот клуб путь закрыт. И остается только сидеть и ждать, что будет дальше. А дальше ничего интересного и не произошло.
Примерно в первом часу ночи, когда я почти засыпал на своей лавочке, умирая при этом от голода и проклиная Лешку Виноградова, он сам появился в дверях клуба. Под руку он вел высокую, стройную девушку с высокой прической из светлых волос. На ней было длинное вечернее платье темно-зеленого цвета. Она слушала Виноградова, который с ироничной улыбкой рассказывал ей что-то, и мило улыбалась в ответ.
Они перешли через дорогу и остановились у обочины, рядом со сквером, чтобы поймать машину. Лавочка моя находилась совсем близко к этому месту. Я уже приготовился проститься с остатками денег, но тут услышал, как Лешка спросил девушку:
– Я надеюсь, тебе не нужно торопиться?
– Нет, – покачала головой девушка. – Только надо позвонить домой и предупредить, что я не приду ночевать.
– Это без проблем, – кивнул Лешка, целуя девушку в губы.
Вскоре они сели в машину, Лешка назвал свой адрес, и они уехали. Я остался сидеть на лавочке. Ехать за Виноградовым не имело смысла. Очевидно же, что он повез девушку к себе с определенной целью, поэтому до утра там ничего интересного – для меня по крайней мере – происходить не будет. Так что сидел я здесь, пожалуй, зря. Но зато не зря поехал за Виноградовым с работы. Теперь я знал, что у него какие-то дела в похоронном бюро. И это наводило на очень нехорошие мысли. Решив, что поговорю с Лешкой при первой же возможности, я поплелся домой.
* * *
Вениамин Павлович Светлышев только что вернулся с вызова и прошел в кабинет, как его позвали с вахты:
– Вениамин Павлович, вас там какой-то человек спрашивает.
Спустившись, он увидел в вестибюле своего одноклубника. Тот стоял с озабоченным видом и в нетерпении покусывал ногти.
Это был маленький, плюгавенький мужичонка лет сорока, с редкими волосами непонятного, какого-то серого цвета и водянистыми глазами. Было в этих глазах что-то такое, что заставляло думать, будто у их обладателя не все в порядке с головой. И фамилия у него была такая же непонятная и безликая – Мелин.
Светлышев не любил этого человека, но сейчас, увидев его у себя на работе, понял, что случилось нечто важное.
– Вениамин Павлович! – Увидев Светлышева, он ухватил его своей маленькой потной ручонкой. – Срочное дело. Мне нужно было связаться с вами именно сегодня.
– Что за спешка? – поморщился Светлышев. – Я, знаете ли, не очень люблю, когда меня отрывают от работы, уж извините.
– Это вынужденно, вынужденно, – заговорил Мелин и добавил, понизив голос: – Меня прислал гуру.
Светлышев смягчился.
– Но ведь у нас завтра занятия, – напомнил он. – Неужели нельзя было подождать?
– Нельзя, – категорично заявил Мелин. – Вы же знаете, раз гуру сказал...
– Хорошо, что он просил передать? – нетерпеливо спросил Светлышев.
Мелин вытащил из-за пазухи белый конверт и протянул его Светлышеву.
– Вот здесь все написано, – многозначительно сказал он. – И постарайтесь, чтобы было готово к завтрашнему дню.
– Хорошо, я постараюсь, – принимая пакет у Мелина, ответил Светлышев и поспешил уйти, бросив на ходу: – Всего доброго.
Мелин ничего не ответил. Он постоял немного, глядя вслед Светлышеву своими маленькими глазками, затем вышел из клиники.
Поднявшись к себе, Светлышев вскрыл конверт. Записка была короткой. В ней были лишь проставлены цифры и еще несколько слов. Но Светлышеву этого было достаточно. Он прекрасно понимал, что это означает. И понимал, что действительно успеть нужно до завтра, иначе... Иначе ему будет очень плохо.
Ему уже сейчас было плохо. Светлышев чувствовал, что попал в западню, но боялся признаться в этом даже самому себе. До последнего момента не осознавал, как он, врач, мог дойти до такого...
Он с тоской посмотрел на ясное светлое небо, потом бросил взгляд на конверт и подумал, как отличается радостная картина за окном от той мерзости, что царит сейчас у него в душе.
* * *
Всю дневную смену он чувствовал себя как на иголках. Не мог дождаться конца рабочего дня и одновременно страшился его. Утром, в начале смены, его позвали к телефону. Ничего не подозревая, он взял трубку. Смутно знакомый голос с вопросительной интонацией выговорил его фамилию, имя и отчество.
Екнуло сердце, и доктор, помедлив, с тревогой спросил:
– Да, а вы кто?
– Это говорит Артур, – медленно и внятно произнес голос. – Сообразили? Ну так слушайте внимательно...
У него перехватило дыхание и застучало в висках. Он ждал появления этого загадочного Артура уже несколько дней – с тех пор как окончательно попал в мышеловку. Ожидание тяжело давалось ему. Он отмечал за собой нервозность и раздражительность, ранее ему не свойственные, стал невнимателен и рассеян в работе, с трудом выслушивал больных и путался в назначениях – это почти скандал. Нужно было взять себя в руки. Но запутавшийся врач никак не мог справиться с пугающей неизвестностью, которая окружала его со всех сторон, потерял аппетит, стал плохо спать. В каждом сотруднике больницы ему мерещился Артур. Взгляд у доктора сделался подозрительным и измученным.
Он так долго ждал и готовился, что, когда неведомый Артур наконец дал о себе знать, врач растерялся. Потной рукой прижимая трубку к уху, он вслушивался в этот странно знакомый голос и не понимал ни слова. В результате получился конфуз.
– Все поняли? – произнес Артур, закончив речь.
– Простите... э-э... – беспомощно протянул доктор, с ужасом сознавая, что не понял ничего. – Нельзя ли... повторить?
– Экий вы валенок! – после секундной паузы сказал недовольно Артур. – Повторяю последний раз... Зайдите в мужской туалет своего отделения. Третья кабинка. Посмотрите за сливным бачком. Все. Отбой.
– А-а... – пробормотал он, но в трубке уже звучали короткие гудки.
Врач повернулся и вышел. Не останавливаясь, он промаршировал до конца коридора, где находился мужской туалет – со стороны могло показаться, что у него внезапно прихватило живот. Войдя в помещение, освещенное неоновыми лампами и выложенное голубым кафелем, доктор подозрительно огляделся. В туалете никого не было. С бьющимся сердцем он зашел в третью кабинку и пошарил рукой за сливным бачком. Пальцы наткнулись на какой-то пакет, приклеенный скотчем. Волнуясь, он оторвал липкую полоску и вытащил длинный узкий конверт. Еще раз оглянувшись, распечатал конверт и заглянул внутрь – там лежали какие-то бумаги. Доктор пробежал их глазами. Это оказалась распечатанная на компьютере выписка из истории болезни. Особым шрифтом был выделен домашний адрес и число. Число сегодняшнее. Значит, сегодня снова...
Он сунул бумагу в карман и опять заглянул в конверт – пусто. Посмотрел на просвет и опять ничего не увидел.
– Позвольте, – прошептал он с обидой. – А где же деньги?
Денег ему так и не уплатили. Ни за тот раз и, выходит, ни за этот. Такого удара он не ожидал. Скривившись, точно от зубной боли, он прислонился к стене и бессильно обмяк. Его обманули. И, самое страшное, обман грозил стать явлением постоянным и не имеющим конца. Если бы доктор мог хотя бы выговориться, излить кому-нибудь душу! Но даже этой возможности он был лишен. Он даже не мог бросить в лицо Артуру слова упрека – тот был невидим и неосязаем, словно злой дух, растворившийся в простерилизованном, наполненном больничными запахами воздухе.
«Что же делать, что же делать?» – беззвучно бормотал он, шаря бессмысленным взглядом по гладким, отливающим голубым блеском стенам. Но вопрос этот тоже был бессмыслен – выбора не было.
Он постарался взять себя в руки и приступил к работе. Нужно было думать, как выжить. Прежде всего не привлекать к себе внимания, превратиться в прежнего доктора частной клиники, холодного, циничного и отстраненного, внутреннюю сущность которого сотрудники клиники никогда не знали.
Это было похоже на сеанс психотерапии – он подавлял вспышки гнева и раздражения, рвавшиеся откуда-то из глубин подсознания, логически очерчивая наиболее выгодную линию поведения, убеждал сам себя в необоснованности страхов. Трудно сказать, насколько ему удалось убедить самого себя, но по крайней мере в глазах коллег он не видел недоумения и любопытства.
Сложнее обстояло дело с тем заданием, которое он получил. Требовалось покончить с клиентом сегодня же. А ведь он должен находиться на работе до восьми вечера, и служебную машину использовать нельзя ни в коем случае.
Так же неясно, как воспримет больной поздний визит врача. Правда, проживал он неподалеку – на Варшавском шоссе. Видимо, заказчики учли и это. И тем не менее раньше чем в десятом часу он попасть к больному не мог. Нужно было добраться после работы до дома, захватить необходимые медикаменты, самому выкручиваться из щекотливой ситуации.
Но горше всего было то, что ему, кажется, не собирались платить денег. Едва он вспоминал об этом, как опускались руки. Будущее представлялось ему беспросветным, точно затянутое пеленой осеннего дождя. Он мог, конечно, взбунтоваться, он мог попытаться бежать, но и тогда впереди его ждали туман и неопределенность.
Рабочий день прошел словно в бреду. Измученный сомнениями, но внешне все-таки спокойный, доктор ехал домой в метро по Замоскворецкой линии. Он хотел было поймать машину, но потом все-таки пошел к метро. Час пик давно миновал, в вагоне было свободно. Расслабленный, с обвисшими плечами, он безучастно пялился в окно вагона, где чернота туннеля периодически сменялась вспышками одиноких электрических лампад, свисающих с каменных стен, и короткими сверкающими панорамами станций, наполненных пассажирами и теплым ветром – они менялись так быстро и часто, что казались нереальными.
На «Павелецкой» народу прибавилось. Вместе с обычными пассажирами в вагон ввалился милицейский патруль. Молодые парни в новенькой сизой форме из гладкой ткани, в щегольских кепочках и высоких шнурованных ботинках по-хозяйски расположились напротив врача. Один из них – совсем юный сержант – повис на поручне совсем рядом, его колено касалось колен доктора. Тот явственно ощущал запах кожи, ваксы, дезодоранта и ружейного масла – кобура, из которой выглядывала рифленая рукоятка пистолета, располагалась на уровне его глаз. Кроме пистолета, на широком офицерском ремне красовались наручники из серой стали уоки-токи в черном футляре.
На какое-то мгновение глаза сержанта и врача встретились. Молодое скуластое лицо милиционера было перепахано следами бесчисленных прыщей. Видимо, осознание собственного безобразия портило парню жизнь, потому что смотрел он вокруг с неприятной враждебностью и вызовом. Врач поспешил отвести свой взгляд в сторону, опасаясь, что сержант невольно может прочесть в нем насмешку или мелочное удовлетворение. Ему сделалось не по себе.
На минуту он довольно явственно представил себе картину собственного ареста – жилистые сизые парни без труда и с молодеческим удовольствием скручивают его, зажимают запястья в стальные тугие браслеты, матерясь, пинают тяжелыми коваными башмаками и торопливо выдыхают в плоскую коробочку с антенной: «Шеф, мы взяли этого серийного убийцу!» Картина была настолько яркой, а ее гипотетические участники были так близко и так реальны, что ему сделалось по-настоящему дурно, и он опустил голову, чтобы не было видно, как побледнел.
Однако хитрость ему не помогла. В следующую секунду он ощутил на своем плече тяжесть чужой мосластой руки и услышал молодой неробкий голос, спросивший врастяжку:
– Э, тебе плохо, что ли?
Врач поднял голову и увидел склонившееся над ним бугристое лицо, показавшееся ему отражением его собственного. Однако в глазах сержанта уже не было ничего, кроме сочувствия, и у него немного отлегло от сердца.
– Нет, ничего... спасибо... – слабо пробормотал он, пытаясь улыбнуться. – Переутомился просто... Сейчас пройдет.
– Может, врача нужно? – не отставал сержант. – Вы не стесняйтесь. Мы поможем, если что...
– Врача? – переспросил он. – Зачем же врача...
Ситуация вдруг показалась ему невероятно комичной. Он неожиданно для себя расхохотался, приведя в недоумение патрульных и обращая на себя внимание всего вагона. Понимая неуместность смеха, он тем не менее был не в силах остановиться и продолжал хохотать, прослезившись и истерически повизгивая. На лицах милиционеров сочувствие сменилось отчуждением, а прыщавый сержант, налившись краской, спросил уже совершенно по-иному:
– У тебя что, с головой не в порядке? Чего я смешного сказал?
Врач слабо махнул рукой и, пытаясь подавить рвущиеся откуда-то из живота конвульсии, виновато пробормотал:
– Не обращайте внимания... Просто смешно получилось... Дело в том, что я и есть врач...
Это заявление вызвало у него новый приступ смеха. Не выдержав, он вскочил и, опустив глаза, стал пробиваться к выходу, извиняясь и посмеиваясь. Сержант с осуждением посмотрел доктору вслед, а его товарищ вздохнул и повертел пальцем у виска.
Врач сошел на первой же станции – ему все равно надо было пересесть на другой поезд. Истерический смех все еще клокотал у него в груди и сотрясал по временам все тело, словно приступ лихорадки. Однако было ему уже совсем не смешно, а тошно. «Осторожнее надо быть, осторожнее, – уговаривал он себя сосредоточенно и строго, – нельзя так распускаться».
В черном проеме туннеля появилось слабое, нарастающее свечение, и через минуту оттуда выкатился грохочущий огненный шар. Перед доктором замелькали голубые вагоны, из-за обилия окон казавшиеся прозрачными. Ему же хотелось сейчас спрятаться, скрыться с глаз, забиться куда-нибудь в нору, куда не проникает даже луч света. Едва дождавшись, когда поезд затормозит и с шипением распахнет двери, врач запрыгнул в вагон и смешался с толпой пассажиров. Садиться он уже не рискнул, да и ехать ему оставалось недолго.
Выбравшись из подземки на поверхность, он торопливо пошел домой. Вокруг сгущались беззаботные летние сумерки. Свистело и шуршало шинами Варшавское шоссе. Далеко за домами в темнеющем небе дотлевал закат.
Из больничной выписки, переданной ему Артуром, следовало, что объект уже дважды перенес инфаркт миокарда, осложнившийся кардиогенным шоком, и вообще был склонен к нестабильному уровню артериального давления. Перебирая коробки с ампулами в своем шкафу, врач подумал, что это именно то, что нужно. Кое-что отобрал и сложил в чемоданчик вместе с набором шприцев и флакончиком спирта. Потом оглянулся, словно увидел свою комнату впервые. Жилье он запустил. Везде – на полках, на подоконнике, на экране телевизора – лежал слой пыли. Грязные рубашки висели на спинках стульев, кое-как была заправлена постель. Нужно взять себя в руки. В его ситуации это трудно, но совершенно необходимо. «Ты должен держаться», – сказал он себе. Завтра же он организует генеральную уборку и в дальнейшем не позволит себе распускаться.
Доктор посмотрел в зеркало, поправил галстук и пригладил волосы. Выглядел он неважно, но вполне пристойно. И однако же поздний визит не вызывал у него энтузиазма. Ну что ж, заказчикам виднее, решил он. Педантично проверив в карманах ключи, он сделал непроницаемое лицо и вышел из квартиры.
Вдоль тротуаров уже затеплились фонари. Между домами легли густые и гулкие тени. Шоссе наполнилось переливающимися, мчащимися наперегонки огоньками. В кронах деревьев бормотал полусонный вечерний ветерок.
Доктор прошел пешком два квартала и обогнул башню девятиэтажного дома, сверкающего пирамидой освещенных окон. К его удовольствию, возле нужного подъезда никого не было, и он незамеченным вошел в кабину лифта.
Квартира находилась на восьмом этаже. Врач-убийца покинул лифт и мягкими шагами подошел к двери – она была обита хорошим дерматином и украшена узорчатой бронзовой ручкой. Из-за двери не доносилось ни звука. Доктор нахмурился и сделал строгое лицо, хотя чувствовал себя очень неуверенно. Но время колебаний и сомнений прошло. Он поднял руку и надавил на кнопку звонка.
В квартире тренькнуло, а потом послышались размеренные тяжелые шаги. Замок щелкнул, и дверь с легким скрипом отворилась. На пороге стоял грузный, еще далеко не старый мужчина с багровым отечным лицом и измученными глазами. Волосы у него были черные, как уголь, и резко контрастировали с абсолютно седыми висками и усами. Дышал он тяжело, надсадно и, по всей вероятности, чувствовал себя неважно, но во всем его обличье была видна забота не только о здоровье – одет аккуратно и чисто, волосы тщательно причесаны, щеки гладко выбриты. Менее всего он походил на человека, готового расстаться с жизнью.
– Здравствуйте! – строго произнес врач, чуть-чуть наклонив голову.
– Добрый вечер! – одышливо сказал мужчина и с надеждой воскликнул: – А вы, наверное, доктор? Слава богу, что пришли! Понимаете, как ночь наступает, я буквально делаюсь сам не свой! И душит меня, и мотор колотится, и кажется вот-вот – и душа вон! Однако что мы стоим? Проходите, пожалуйста.
Он попятился, уступая врачу дорогу и при этом не переставая говорить:
– Понимаю, что отнимаю у вас время, и, поверьте, постараюсь компенсировать... Но, сами посудите – что же мне делать? Два тяжелейших инфаркта! Из дома практически не выхожу – до магазина не добираюсь, в глазах темнеет. Живу один, никому не нужен. Пока в силах был – везде требовался. На Севере десять лет оттрубил, в Афганистане служил, в Чернобыле успел побывать... А как вышел в тираж – все! Пенсию назначили, и гуляй, Вася!
Последние слова он договаривал уже в зале, обставленном уютно и с большим вкусом. Доктор обратил внимание на дорогую светлую мебель, никелированные панели радиоаппаратуры, пушистый ковер под ногами, а еще на фотографию в простой металлической рамке, которая одиноко стояла посреди столика из карельской березы. С нее смотрела женщина с миндалевидными глазами и чуть печальной улыбкой.