— А вам хотелось бы, чтобы дело обстояло так?
— Я не попрошайка, Хэнк.
— А вам не будет, хм… затруднительно заплатить подобную сумму?
— Это уже моя проблема, а не ваша. Мне нужны эти рельсы.
— При двадцати лишних долларах за тонну?
— Идет, Хэнк.
— Отлично. Вы получите рельсы. А я могу получить свою сверхприбыль, если только «Таггерт Трансконтинентал» не лопнет прежде, чем вы переведете мне деньги.
Дагни ответила без улыбки:
— Если я не сумею завершить перестройку линии за девять месяцев, «Таггерт Трансконтинентал» разорится.
— Не разорится, пока у руля остаетесь вы.
Он не улыбнулся, и лицо его осталось бесстрастным, живыми казались только глаза, в которых сверкала холодная, алмазная чистота восприятия. Однако какие именно чувства рождали в нем воспринятые им вещи, знать не было дано никому, может быть, и ему самому, подумала она.
— Они постарались по возможности осложнить вашу задачу, не так ли? — спросил он.
— Да, я рассчитывала на Колорадо, чтобы спасти всю сеть компании «Таггерт». А теперь я должна спасать Колорадо. Через девять месяцев Дэн Конвей закроет свою дорогу. Если моя не окажется готовой к этому времени, достраивать ее не будет никакого смысла. Этих людей нельзя оставить без транспорта ни на один день, не говоря уже о неделе или месяце. При скорости их роста эту компанию нельзя остановить, а потом предположить, что они сумеют продолжить дело. Это все равно как рвануть все тормоза на тепловозе, едущем со скоростью двести миль в час.
— Понятно.
— Я могу управлять хорошей дорогой. Но я не могу провести ее по континенту, заполненному издольщиками, у которых не хватает ума вырастить себе достаточно репы. Мне нужны люди, подобные Эллису Уайэтту, которые производят то, чем можно загрузить мои поезда. И потому я обязана через девять месяцев предоставить ему поезда и колею, даже если для этого мне придется положить под рельсы всех нас!
Он не без удивления улыбнулся:
— А вы настроены весьма решительно, не так ли?
— А вы?
Риарден не ответил, однако улыбка не исчезла с его лица.
— А вас это не волнует? — спросила она едва ли не с гневом.
— Нет.
— Неужели вы не понимаете, что это будет означать?
— Я понимаю, что должен прокатать рельсы, а вы должны положить их в колею за девять месяцев.
Она улыбнулась — с легкой усталостью и ощущением доли собственной вины:
— Да. Мы сделаем это. Я понимаю, что бесполезно сердиться на таких людей, как Джим и его приятели. На это у нас нет времени. В первую очередь я должна ликвидировать плоды их стараний. А потом… — она смолкла, задумалась, тряхнула головой и пожала плечами —…а потом они не будут иметь никакого значения.
— Правильно. Не будут. Когда я услышал об этом собачьем правиле, меня чуть не стошнило. Однако эти сукины дети не достойны внимания.
Последнее предложение прозвучало особенно эмоционально, хотя лицо его и голос оставались спокойными.
— Мы с вами всегда останемся на своем месте и сумеем спасти страну от любых последствий их деятельности. — Поднявшись с места, он принялся расхаживать по кабинету. — Развитие Колорадо нельзя останавливать. Вы должны вытянуть этот штат. Тогда вернется Дэн Конвей, а с ним и остальные. Все это безумие имеет временный характер. Оно не может затянуться надолго. Тот, у кого нет ума, терпит поражение от собственных рук. Просто нам с вами придется чуточку усерднее поработать, только и всего.
Дагни следила за его высокой фигурой, расхаживавшей по кабинету. Обстановка была ему под стать: лишь необходимая для дела мебель, до предела деловая в своем предназначении, и чрезвычайно дорогая с точки зрения материалов и искусной конструкции.
Комната эта напоминала мотор, уместившийся в стеклянной коробке широких окон. Удивляла одна только деталь: резная ваза из яшмы, стоявшая наверху шкафа с папками дел. Простые поверхности темно-зеленого камня, плавные изгибы слоев рождали непреодолимое желание потрогать вазу. И рождаемая этим чувственность явно шла в разрез со строгостью прочей обстановки.
— Колорадо — великий край, — заметил Риарден. — И он станет величайшим в стране. Вы еще не поняли, что его процветание заботит меня? Этот штат становится в один ряд с самыми крупными моими покупателями, о чем вы могли бы узнать, ознакомившись с отчетами о ваших грузоперевозках.
— Мне это известно. Я читала их.
— Я подумываю о том, что через несколько лет можно будет соорудить там завод. Чтобы избавиться от расходов на вашу транспортировку. — Он искоса поглядел на нее. — В таком случае вы потеряете внушительную долю заказов на перевозку стали.
— Действуйте. Мне хватит перевозок сырья, товаров для ваших рабочих, продукции тех фабрик, которые последуют туда за вами. Возможно, я даже не успею заметить, что мне не нужно возить вашу сталь… Почему вы смеетесь?
— Это чудесно.
— Что чудесно?
— То, что вы реагируете на мои слова не так, как это принято сегодня.
— И все же я вынуждена признать, что в настоящее время вы являетесь наиболее важным и крупным клиентом «Таггерт Трансконтинентал».
— Неужели вы думаете, что мне это неизвестно?
— И поэтому я не могу понять, почему Джим… — Дагни умолкла.
— …изо всех сил старается повредить мне? Потому что он глуп.
— Это так. Но дело не только в этом. За его поведением кроется нечто большее, чем простая глупость.
— Не надо тратить времени понапрасну, пытаясь разгадать это. Пусть себе злопыхательствует. Он никому не опасен. Такие люди, как Джим Таггерт, — всего лишь сор на улицах этого мира.
— Увы, да.
— Кстати, что бы вы сделали, если бы я сказал, что не смогу поставить вам рельсы раньше срока?
— Я разобрала бы запасные пути или закрыла бы какую-нибудь ветку и использовала бы рельсы для того, чтобы вовремя завершить линию Рио-Норте.
Риарден усмехнулся:
— Вот поэтому-то участь «Таггерт Трансконтинентал» не беспокоит меня. Однако вам не придется разбирать на рельсы запасные пути. Пока я еще не оставил свое дело.
Дагни вдруг подумала, что лицо Риардена напрасно показалось ей бесстрастным: пожалуй, это было лишь манерой скрывать удовольствие. Она вдруг поняла, что всегда ощущала в его присутствии свободу и легкость, и что он разделял это чувство. Среди всех своих знакомых только с этим мужчиной она могла говорить непринужденно, без напряжения. В нем она видела достойный уважения ум и соперника, с которым стоило считаться. Тем не мен их всегда разделяло некоторое расстояние, закрытая дверь; Риарден неизменно держался отстраненно, она не могла приблизиться к нему.
Остановившись возле окна, он на мгновение посмотрел наружу.
— А вы знаете, что сегодня мы отгружаем вам первую партию рельсов? — спросил он.
— Конечно, знаю.
— Подойдите сюда.
Она приблизилась к нему. Риарден молча указал на далекую цепочку платформ, ожидавшую на железнодорожном пути.
Небо над вагонами перерезал мостовой кран. Он двигался. К огромному магниту силой его притяжения прилипал груз рельс. Сквозь серое небо не пробивалось и лучика солнца, однако рельсы блестели, словно металл впитывал свет из пространства. Они казались зеленовато-синими. Толстенная цепь остановилась над вагоном и коротко дернулась, освободив рельсы. Кран с величественным безразличием пополз назад, напоминая собой огромный чертеж геометрической теоремы, движущийся над людьми и землей.
Стоя возле окна, они наблюдали безмолвно и внимательно. Дагни молчала до тех пор, пока новая партия сине-зеленого металла не поползла по небу. И потом только проговорила — не о рельсах, будущей колее или завершенных вовремя поставках. Слова эти прозвучали приветствием нового явления природы:
— Риарден-металл…
Он это заметил, но ничего не сказал. Поглядев на нее, Риарден вновь отвернулся к окну.
— Хэнк, это великое дело.
— Да, — согласился он, открыто и просто. В голосе его не было ни удовлетворенного самолюбия, ни скромности. И в этом, понимала она, состоял его долг перед ней, редчайшее право среди тех, что выпадает на долю человека: право признать собственное величие, зная, что тебя поймут правильно.
Дагни произнесла:
— Когда я думаю о том, на что способен этот металл, как много можно будет сделать с его помощью. Хэнк, мы видим сейчас самое важное из всего происходящего сегодня в мире, и никто этого не знает.
— Это известно нам.
Они не смотрели друг на друга. Оба молча следили за краном. Спереди на далеком тепловозе она могла различить две буквы: ТТ. Под ними находились пути самой загруженной из промышленных веток сети компании «Таггерт».
— Как только я найду завод, способный на выполнение такого задания, — проговорила она, — я закажу там дизеля из риарден-ме-талла.
— Как только я найду завод, способный на выполнение такого задания, — проговорила она, — я закажу там дизеля из риарден-ме-талла.
— Вам они потребуются. Как быстро ходят ваши поезда на линии Рио-Норте?
— Сейчас? Мы считаем удачей, когда им удается выжать двадцать миль в час.
Риарден показал на рельсы:
— Когда они лягут в колею, при желании вы сможете пускать поезда со скоростью двести пятьдесят миль в час.
— Так и будет через несколько лет, когда мы получим вагоны из риарден-металла, в два раза более легкие и прочные, чем стальные.
— Вам нужно будет заняться и авиацией. Мы работаем над самолетом из риарден-металла. Машина будет практически невесомой и сможет поднять все, что угодно. Впереди — время дальних грузовых воздушных перевозок.
— Я думаю о том, чем станет этот металл для двигателей, любых двигателей, и что можно сделать из него уже сейчас.
— А вы не думали, какую сетку для оград можно будет из него делать? Простейший забор из риарден-металла обойдется в несколько центов за милю и простоит две сотни лет. И еще про кухонную утварь, которую можно будет купить в грошовой лавчонке и передавать из поколения в поколение. И про океанские лайнеры, на которых ни одна торпеда не оставит даже вмятины.
— А я не рассказывал про эксперименты с проводными сетями из моего металла? Я провожу столько испытаний, что мне никак не удается исчерпывающим образом показать людям, что и как можно сделать из него.
Они разговаривали о металле и его неистощимых возможностях. Казалось, оба они стояли на вершине горы, от которой во все стороны по беспредельной равнине разбегались пути. Однако речь шла только о цифрах: весах, давлениях, сопротивлении, ценах.
Дагни забыла и о своем брате, и о его Национальном альянсе. Она забыла обо всех своих проблемах, о связанных с ними людях и событиях; впрочем, они всегда не имели для нее первостепенной роли, мимо них можно было пройти, отодвинуть на второй план; они никогда не обретали окончательных, реальных очертаний. Такова на самом деле реальность, думала она, это ощущение четких очертаний, цели, легкости, надежды. Так она рассчитывала провести свою жизнь — чтобы в ней не было ни одного часа или поступка, наполненного меньшим содержанием.
Она обернулась к нему именно в тот самый момент, когда Риарден посмотрел на нее. Они стояли совсем рядом. Дагни читала в его глазах те же самые чувства, что переполняли и ее саму. Если счастье — действительно цель и смысл бытия, и если то, что способно принести наивысшее счастье, всегда старательно скрывается как величайшая тайна, значит, в тот миг они были нагими друг перед другом.
Риарден сделал шаг назад и с неким бесстрастным укором произнес:
— Вот так подобралась парочка негодяев, не правда ли?
— Почему это?
— У нас с вами нет никаких духовных целей и способностей. Нас интересует исключительно материальный мир. Ничто другое нас не занимает.
Не понимая, Дагни уставилась на него. Однако Риарден смотрел прямо перед собой, на далекий кран. Она пожалела о том, что он произнес эти слова. Обвинение не смущало ее, она никогда не воспринимала себя в подобных, довольно сложных для ее восприятия терминах и абсолютно не умела чувствовать за собой некую неизгладимую вину. И все же Дагни ощущала легкое смущение, причин которого не могла определить, она чувствовала в словах Риардена намек на серьезные последствия, даже опасность для него самого. Он произнес эти слова не просто так. Но в голосе его не было эмоций, не было мольбы о прощении или стыда. Он произнес эту фразу без интонации, просто констатируя факт.
Она смотрела на Риардена, и внезапное смятение понемногу утихало. Он смотрел из окна на свой завод; в лице его не было ни вины, ни сомнения — ничего, кроме нерушимой уверенности в себе.
— Дагни, — проговорил Риарден, — кем бы мы ни были, мы движем миром, и нам вести его вперед.
ГЛАВА V. ВЕРШИНА РОДА Д’АНКОНИЯ
Первым делом она заметила газету, зажатую в руке Эдди, появившегося в ее кабинете. Она посмотрела на него: лицо Эдди было напряженным и взволнованным.
— Дагни, ты очень занята?
— А что?
— Я знаю, что ты не любишь говорить о нем. Но кое-что тебе, по-моему, нужно просмотреть.
Она безмолвно протянула руку к газете.
Опубликованная на первой странице статья повествовала о том, что, взяв под свой контроль рудники Сан-Себастьян, правительство Мексиканской Народной Республики обнаружило, что цена им грош — несомненно, откровенно и безнадежно. Ничто не могло оправдать пять лет работы и потраченные миллионы — ничто, кроме трудолюбиво вскрытых разрезов. Скудные следы меди никак не стоили трудов, затраченных на их извлечение. Не существовало не только огромного месторождения, но даже каких-либо его признаков, способных ввести в заблуждение. Правительство Мексики собралось на экстренное заседание, пребывая в состоянии возмущения; государственные деятели считали себя обманутыми.
Не сводивший с нее глаз Эдди заметил, что Дагни продолжает смотреть на газету, даже закончив чтение. И понял, что испытывает вполне оправданный, хотя и не слишком понятный страх.
Он ждал. Дагни подняла голову. Она смотрела не на него. Глаза ее были устремлены вдаль, и предельно сконцентрированный взгляд пытался разглядеть нечто неведомое.
Он негромко проговорил:
— Франсиско не дурак. Кем бы ни был он по своей сути, в какие бы пороки ни погружался — а причина этого мне по-прежнему не ясна — он не дурак. Он просто не мог сделать такую ошибку. Я просто ничего не понимаю.
— А я начинаю понимать.
Дагни распрямилась — резко, судорожно, как пружина:
— Позвони этому сукину сыну в «Уэйн-Фолкленд» и скажи, что я хочу его видеть.
— Дагни, — проговорил он с мягкой укоризной, — это же Фриско д’Анкония.
— Был когда-то.
Сквозь ранние сумерки она шла к отелю «Уэйн-Фолкленд».
— Он говорит, в любое время, когда тебе угодно, — сказал ей Эдди. В нескольких окнах под самыми облаками уже загорались первые огни.
Небоскребы казались заброшенными маяками, рассылавшими слабые, гаснущие сигналы в пустынное море, в котором нет кораблей.
Редкие снежные хлопья неторопливо падали мимо темных витрин опустевших магазинов, чтобы растаять на тротуаре. Цепочка красных фонариков пересекала улицу, растворяясь в туманной дали.
Дагни не могла понять, почему ей хотелось побежать, почему она должна была бежать; нет, не по этой улице, вниз по освещенному ослепительным солнцем зеленому склону к берегу Гудзона от особняка Таггертов. Так она всегда бегала, услышав от Эдди:
— Это Фриско д’Анкония! — И они оба бросались навстречу ехавшей вдоль реки машине.
Он был единственным гостем их детства, чье прибытие превращалось в праздник, становилось огромным событием. Этот бег навстречу ему превращался в соревнование между ними троими. На склоне, на половине расстояния между дорогой и домом, росла береза; Дагни и Эдди пытались пробежать мимо дерева раньше, чем Франсиско успеет подняться к нему от дороги. И во все его многочисленные приезды, во все годы они ни разу не успевали первыми к березе; Франсиско оказывался около нее раньше них. Франсиско побеждал всегда. Всегда и во всем.
Родители его издавна дружили с семейством Таггертов. Он был их единственным сыном, и они воспитывали его в самых разных уголках земли; говорили, что отец его стремился этим приучить сына относиться к миру как к своему будущему владению.
Дагни и Эдди никогда не могли сказать заранее, где Франсиско будет проводить зиму; однако раз в году, летом, строгий южно-американский гувернер привозил мальчика на месяц в поместье Таггертов.
Франсиско находил вполне естественным для себя общение с детьми Таггертов: они были наследными принцами «Таггерт Трансконтинентал», как и он был наследником «Д’Анкония Коппер».
— Мы — единственная оставшаяся в мире аристократия, финансовая аристократия, — сказал он однажды Дагни в возрасте четырнадцати лет. — Единственная подлинная аристократия для тех, конечно, кто может понять, что это означает.
У него была собственная кастовая система; с точки зрения Фриско, детьми Таггертов являлись не Джим и Дагни, а Дагни и Эдди. Он редко замечал существование Джима. Эдди однажды спросил его:
— Франсиско, ты ведь принадлежишь к высшей знати, не так ли?
Тот ответил:
— Пока еще нет. Мой род сумел просуществовать так долго лишь потому, что ни одному из нас не было позволено думать, что он рожден д’Анконией. Все мы должны были заслужить свое имя.
И имя это он произносил так, как будто одни звуки его могли сделать собеседника дворянином.
Себастьян д’Анкония, его предок, покинул Испанию много веков назад, в те времена, когда страна эта была самой могущественной на земле, а он принадлежал к одному из самых гордых родов ее. Он покинул родину, потому что глава Инквизиции не одобрял его манеру мышления и на одном из придворных пиршеств порекомендовал переменить образ мыслей. Себастьян д’Анкония выплеснул ему в лицо содержимое бокала и бежал из дворца, прежде чем его успели схватить. Оставив состояние, поместья, мраморный дворец и любимую девушку, он отплыл в Новый Свет.