Начнем с демографической составляющей, которая в традиционных обществах с преимущественно экстенсивным способом производства определяла важнейшие контуры их экономической динамики. При всех неточностях и условностях имеющихся оценок очевидно, что в рамках восьмисотлетнего периода (XI–XVIII вв.) в ряде крупных стран (регионов) Востока обнаружился в тенденции существенный рост населения. Особенно рельефно сопоставление с первым тысячелетием (см. табл. 1).
В 1000–1800 гг. численность населения Китая, несмотря на ее значительные флуктуации в этот период, возросла примерно в 5 раз; в Индии отмеченный показатель увеличился почти втрое, а по Ближнему Востоку он практически не изменился. Многократное увеличение демографического потенциала в двух крупнейших странах Востока означало также и существенное, хотя, возможно, и не вполне адекватное расширение потребительного и производительного потенциалов. Иными словами, тезис об абсолютной деградации производительных сил не корректен для крупнейших восточных сообществ.
Вместе с тем, судя по имеющимся расчетам и оценкам (см. табл. 3), подушевой национальный продукт в ряде крупных стран и регионов Востока в XI–XVIII вв. не имел тенденции к росту и, по-видимому, несколько сократился. Важно подчеркнуть, что, во-первых, величина учтенного здесь снижения – за 7–8 веков примерно на 1/5 – весьма небольшая, позволяющая говорить скорее о стагнации (падение в среднем ежегодно на 0,02–0,04 %), чем о сколько-нибудь глубоком кризисе. Во-вторых, в рамках изучаемого длительного периода во всех трех странах удалось диагностировать, правда пока еще в самом общем виде, по 2–3 колебательных контура (волны), каждый из которых включает фазы подъема, стагнации и спада и по своей протяженности примерно в 5–6 раз превышает длину обычного кондратьевского цикла (40–60 лет)[1].
Хотя идентификация длинноволновых процессов – тема специального исследования, предполагающего в качестве предварительного условия создание весьма солидного и специфического банка данных, тем не менее, можно констатировать, что первая серия расчетов (подушевой динамики производства зерновых), выполненных по ряду «опорных» точек, в целом подтверждает высказанную учеными-китаистами гипотезу о существовании длительных «династических» циклов экономической конъюнктуры. Нечто подобное «просматривается» на материалах фатимидско-айюбидского (969–1250), мамлюкского (1250–1517) и османского Египта (1517–1918), а также Индии эпохи Делийского султаната (1206–1526) и Великих Моголов (1526–1857).
Таблица 3
Динамика индекса развития[2] в странах Востока и Запада в XI–XVIII вв.
2 В скобках даны оценки.
3 Средние по группам стран показатели взвешены по численности населения.
Итак, три крупные страны Востока имели во многом не схожие траектории, разные ритмы и неодинаковые темпы развития в Средние века и Новое время. Если перемножить индексы изменения численности населения и подушевого продукта, то окажется, что в 1000–1800 гг. национальный продукт в Китае возрос в 3,5–4 раза, в Индии – более чем вдвое (на 100–130 %), а в Египте (а возможно и в целом на Ближнем Востоке) он сократился примерно на 1/3. Вместе с тем у этих государств (субрегионов) есть и немало общего: несмотря на отдельные попытки, предпринятые в рамках длительных циклов хозяйственной конъюнктуры, странам Востока в силу ряда обстоятельств (которые будут рассмотрены ниже) не удалось создать долговременно действующий механизм расширенного воспроизводства, выходящего за пределы экстенсивного роста.
Анализируя причины возникновения и развития феномена отставания (отсталости) стран Востока, заметим, что в XII–XIX вв. для них была характерна сравнительно высокая степень нестабильности воспроизводственного процесса (резкие перепады в численности населения, уровнях производства, объемах используемых ресурсов). В отличие от Западной Европы, расположенной в умеренных широтах на периферии Евразии, страны и народы Востока взаимодействуя с могучей и не всегда благодатной природой, нередко испытывали жестокие экологические и социальные потрясения. Засухи, наводнения, землетрясения, тайфуны, цунами, а также опустошительные набеги кочевников и иные проявления крайней нестабильности обусловили значительные, периодически повторявшиеся разрушения производительных сил стран Востока.
Серьезные последствия имели различные эпидемии и пандемии, масштабы которых, по мнению специалистов, в отдельные периоды Средневековья и Нового времени превосходили размах аналогичных процессов в Западной Европе. Население стран, расположенных в тропиках и субтропиках, было в сильной степени подвержено инвазионным и эндемическим заболеваниям (малярия, шистосоматоз и т. п.). Вследствие ослабленного здоровья, жаркого, изнурительного климата и недоедания индивидуальная производительность в странах Южной, Юго-Восточной Азии и Северной Африки в среднем снижалась в 1,5–2 раза.
В отличие от Западной Европы, сумевшей к началу второго тысячелетия укрепить свои основные рубежи и приступить к интенсивному освоению окраин, ведущие страны Востока испытывали периодически возраставший натиск со стороны обширной периферии (степи, полупустыни, пустыни), которую при тогдашнем уровне военной технологии было практически невозможно эффективно контролировать.
Последствия опустошительных набегов и завоеваний кочевников трудно даже представить себе сегодня. К примеру, монголы в XIII в. и маньчжуры в XVII в. уничтожили в ходе установления своего господства соответственно 1/3 и 1/6 часть китайского населения. Разрушение эффективных, но весьма хрупких производительных сил стран Востока, например, ирригационных сооружений, без их своевременного восстановления превращало цветущие края либо в пустыни, либо в ядовитые болота. Голод и эпидемии, вызванные и усиленные войнами, увеличивали размеры гекатомб. Угон в плен квалифицированной части населения, значительное сокращение общей его численности, а также поголовья скота крайне затрудняли восстановление разрушенного хозяйства.
Отмеченные выше природные и военно-политические факторы наложили немалый отпечаток на особенности эволюции общественных структур и производительных сил стран Востока. Возникшее в целях мобилизации подданных для коллективной эксплуатации могучей природы, а также для ожесточенной борьбы с внешними и внутренними врагами за право распоряжаться значительным прибавочным продуктом, государство в азиатских и североафриканских обществах сложилось, вероятно, раньше, чем возникли относительно развитые, в том числе рыночные, формы горизонтальной интеграции социума. Оно приобрело при всех немаловажных различиях, существовавших между странами и регионами Востока, основные черты того, что обычно называют восточным деспотизмом.
Общество подобного типа с преобладанием вертикальных (командных) импульсов и связей над обратными, а также горизонтальными связями, самодовлеющее, в известном смысле тотальное (т. е. без четкого разделения властей, скажем, на светскую и духовную) и дистрибутивное по своему характеру, было при всех его изъянах вовсе не ошибкой истории, а достаточно жизнеспособной системой, просуществовавшей не одно тысячелетие.
Поддержание и восстановление определенного уровня стабильности после необычайно жестких экологических и военно-политических шоков нередко достигалось ценой существенного ослабления горизонтальных связей, подавления индивида, консервации традиционных институтов, ограничивавших импульсы к развитию.
В результате завоеваний кочевники к началу (или в начале) второго тысячелетия установили, а потом неоднократно «возобновляли» свое господство во всех трех крупнейших субрегионах Востока, при этом они воспроизводили, где это им удавалось, периферийные, архаичные формы хозяйствования. Господство кочевников в странах Востока по своему характеру и последствиям, как правило, отличалось далеко не в лучшую сторону от более поздней европейской колонизации. Важной чертой восточных деспотий, сложившихся в результате завоеваний номадов или испытывавших воздействие (военное давление) кочевников извне, была тенденция к превалированию непроизводительных, в том числе разрушительных и паразитических, функций государства над созидательными.
Говоря о хищничестве и паразитизме восточных правителей, приведем следующие факты. Рента и налоговые изъятия, отчуждаемые у крестьян в юаньском, минском и цинском Китае, в делийском султанате, могольской Индии, сефевидском Иране, а также в ближневосточных государствах эпохи Средневековья и Нового времени, порой достигали 40–50 % собранного урожая (конечно, крестьяне, бывало, утаивали часть продукции, но и чиновники и откупщики нередко выколачивали больше, чем это было «положено»). По данным отечественных и зарубежных востоковедов, в XI–XIII вв. на Ближнем Востоке (Египет, Сирия) отчуждалось у крестьян-землевладельцев 25 %, у арендаторов – 62, у издольщиков – 75 и у батраков 82 % произведенного ими сельскохозяйственного продукта. На Ближнем Востоке в конце XVIII – начале XIX вв. феллахи, случалось, отдавали в виде налогов (и ренты) до 2/3 урожая; элита (0,1–0,3 % населения) в могольской Индии, Османской империи, сефевидском Иране присваивала 15–20 % национального продукта. В цинском Китае этот показатель в среднем был, возможно, вдвое меньше (8–10 %), однако и он превышал европейские «стандарты»: в ранней Римской империи и в Англии эпохи королевы Елизаветы I этот индикатор достигал 5–7 %.
Стремясь сохранить и увеличить свои богатства, восточные правители, во-первых, как правило, ограничивали развитие частной инициативы, справедливо усматривая в ней серьезную опасность своему существованию, угрозу стабильности; во-вторых, всемерно наращивали средства военно-политического и идеологического давления на своих подданных и ближайших соседей. В Китае в последней четверти XI в. военные расходы (по минимальным оценкам) могли составлять 3–6 % ВНП.
В аббасидском халифате во времена правления аль-Мансура, Харун ар-Рашида и аль-Мамуна (754–833) этот показатель, возможно, равнялся 6–7 % национального продукта стран Ближнего Востока. В государстве Салах-ад-Дина во времена третьего крестового похода (1189–1192) военные расходы достигали не менее 8–10 % национального продукта. Примерно в такую же величину можно оценить военные затраты Османской империи к концу правления турецкого султана Сулеймана I Кануни (1520–1566). В могольской Индии военные расходы возросли с 12–15 % ее национального продукта в 1595–1605 гг. до 18–23 % в 1680–1688 гг., при этом около четверти населения империи непосредственно обслуживало ее вооруженные силы.
В то же время, по имеющимся оценкам, в средневековых государствах Западной Европы затраты на содержание армий в среднем не превышали 5–10 % их национального продукта. Например, в Англии в 1688 г. этот показатель составлял 5–6 %. Вместе с тем в периоды особенно ожесточенных конфликтов, к которым следует отнести тридцатилетнюю и ряд других войн, отмеченный показатель возрастал до 6–12 %. Обобщая приведенные данные, следует отметить, что в восточных деспотиях относительная доля военных, по сути дела непроизводительных, расходов была в целом несколько выше, чем в досовременных обществах Запада.
Подданные в странах Востока часто страдали не только от произвола, хищничества и паразитизма власть имущих, но также от их инертности и бездеятельности, отражавших глубокую асимметричность взаимных «обязательств» верхов и низов. Низы были, как правило, весьма слабо защищены от всевозможных бедствий (налеты кочевников, грабителей, чума или голод).
После Акбара моголы не имели постоянно действовавшей системы помощи голодающим. Сефевидский режим кое-как поддерживал бедствовавших во время засух. По мнению исследователей, помощь голодающим в странах Востока была меньше, чем в странах Западной Европы в XVII–XVIII вв. Однако в цинском Китае XVIII в. была, по-видимому, создана относительно развитая для того времени система зернохранилищ для экстренного снабжения населения. Но в Китае и других азиатских обществах не было эффективно действовавших карантинных и санитарных кордонов, подобных тем, что существовали в Европе для борьбы с распространением эпидемий.
История стран Востока насчитывает немало мудрых правителей. Вместе с тем система, в которой ничем не ограниченный деспотизм был доминантой общественного устройства, порождала обстановку, в которой порой царило некомпетентное всевластие. Так, в Османской империи после смерти Сулеймана Великолепного и вплоть до начала XVIII в. сменилось 13 весьма слабых и ограниченных султанов.
В отличие от западноевропейских стран, где уже в XIII–XVI вв. государство способствовало формированию разнообразных компонентов инфраструктуры (на основе которой выросла система меркантилизма), страны Востока оказались в целом не способны реализовать подобную политику. Начиная с XVI–XVII вв. стало заметно отставание восточных от европейских стран по темпам наращивания транспортных средств (строительство кораблей, портов, дорог, каналов) и систем коммуникаций (книгопечатание, развитие грамотности).
Если западноевропейские государства, проводившие экспансионистскую политику при этом, как правило, поощряли внутри– и межцивилизационные контакты, стимулировали экспорт готовых изделий, то страны Востока в позднее средневековье стали в большей или меньшей мере придерживаться изоляционистской или недостаточно активной внешнеэкономической политики. Правители династии Мин в Китае наложили запрет на морскую торговлю с 1436 г. (и это после колоссальных достижений китайских флотоводцев; а северная граница была блокирована кочевниками). Немалые препятствия на пути расширения внешнеэкономических связей существовали и при Цинах, опасавшихся утечки технологий производства различных китайских изделий, в том числе оружия, в другие страны и едва ли в полной мере отдававших себе отчет, что империя, несмотря на все ее экономические успехи, начиная с XVIII в. все больше и больше технически отставала от ведущих европейских держав.
Кастовые ограничения, а также грабительская политика могольских властей сдерживали, хотя и не блокировали развитие внешней торговли, отдавая ее в распоряжение инонациональных меньшинств. Если в Цинской и Османской империях внешнеторговая квота (доля в ВНП) не превышала 1–2 %, то в могольской Индии этот показатель был в несколько раз выше. В торговле с Индией, вывозившей высококачественные текстильные и иные товары, европейцы вплоть до последней трети XVIII в. имели пассивное сальдо, компенсируя его экспортом драгоценных металлов.
Ближневосточные государства в конце первого – начале второго тысячелетия активно участвовали в межцивилизационных контактах, обогащая свою и мировую культуру, имели интенсивные внешнеэкономические связи, экспортируя в страны христианского мира преимущественно готовые товары (ткани, металлоизделия, бумагу, стекло и т. п.). Однако в последующие столетия ситуация изменилась. Это было связано не только с технологическим прогрессом в Западной Европе, в том числе с «малой» промышленной революцией XI–XIII вв., но и с существенным ослаблением экономических позиций арабо-мусульманского мира, ставшего зоной интенсивных войн, вторжений, разрушений и пандемий, которые повлекли за собой упадок различных производств и ремесел, деградацию техники и снижение качества продукции.
Ближний Восток, начиная с XV–XVI вв., стал постепенно превращаться в полупериферию, а впоследствии – в сырьевую периферию Европы, чему в немалой мере способствовала торгово-экономическая политика Блистательной Порты, стимулировавшая импорт (османы, как известно, боялись голода и товарного дефицита) и ограничивавшая экспорт введением на него чрезмерных налогов.
Потенциальные возможности накопления капитала на традиционном Востоке были намного большими, чем в средневековой Европе (в которой норма сбережения в нормальные годы могла достигать 2–15 % национального дохода). В цинском Китае потенциальные сбережения были эквивалентны по меньшей мере 1/3 национального дохода страны. Вместе с тем природные катаклизмы, а также военные разрушения (требовавшие больших восстановительных работ и значительного фонда возмещения), равно как и грабежи, экспроприации, произвол и паразитизм деспотов, их наместников и чиновников, крайне дестимулировали производственные капиталовложения и технические инновации. В результате разрушений и пандемий XII–XV вв., а также утвердившихся впоследствии изоляционизма, консерватизма и обскурантизма многие полезные технологии и традиции были забыты и утрачены.
Начиная с XIV в. в Китае резко сократилось количество изобретений, а технологический упадок на Ближнем Востоке и в Индии обозначился в течение XII–XV вв. Производство железа в расчете на душу населения, достигавшее в Китае в конце XI в. 1,3–1,5 кг в год, в середине XVIII в. уже не превышало 0,8–1,2 кг (как и в Индии). Социально-институциональные (например, кастовые), а также экологические и ресурсные дефициты (непостоянство водного стока рек, вырубка лесов, нехватка тяглового скота и т. п.) привели к существенному отставанию стран Востока по уровню энергообеспеченности. Средняя энерговооруженность китайца уступала соответствующему показателю по Западной Европе в XIII в. в 2,5–3 раза, а в XVI в. – уже в 4–5 раз. В XVI в. в Передней Азии совокупный энергетический потенциал мельниц в расчете на душу населения был примерно в 1,5–3 раза меньше, чем в норманнской Англии конца XI в.
В силу изложенных выше обстоятельств размеры чистого производительного накопления были в целом весьма ограниченны. В могольской Индии даже в благоприятные времена доля чистого накопления в национальном доходе не превышала 0,8 %. (Это, пожалуй, даже меньше, чем в ранней Римской империи или в средневековой Западной Европе XI–XIII вв.) И хотя в отдельные периоды минского и цинского Китая указанный показатель, возможно, был больше, чем в Индии, он вряд ли достигал размеров чистого накопления в ведущих странах Западной Европы XVI–XVIII вв. (3–5 % их национального продукта).
Вероятно, что в таких условиях основная часть жителей азиатских стран, ограниченная, как правило, в других формах экономической адаптации, приспосабливалась к нестабильной и в целом неблагоприятной социально-экологической обстановке путем своеобразных демографических «инвестиций», осознанно или неосознанно стремясь к увеличению численности детей. Этот механизм социодемографической «компенсации», действовавший более или менее эффективно на протяжении многих столетий, при ослаблении мальтузианских факторов, сдерживавших рост населения, давал значительные сбои, что вызывало серьезные экономические, экологические и социально-политические последствия.