Был яркий весенний день. Автомобиль жужжал по широким, окаймлённым деревьями бульварам. Синее небо, цветы, теплый ветер. Дэйв говорил, закурил сигару, опять говорил. Алиса отвечала сразу, спокойно, всё более расслабляясь. Но она держала ребёнка не настолько крепко, не настолько тепло и не настолько по-матерински, чтобы рассеять подозрение, засевшее у Дэйва в мозгах. Казалось, она держит фарфоровую куколку.
– Ну, – сказал он наконец, улыбаясь. – Как мы его назовем?
Алиса Лейбер провожала взглядом зеленые деревья, проносившиеся мимо.
– Давай не будем сейчас это решать. Лучше подождем, пока не придумаем какое-нибудь необычное имя. Не дыми ему в лицо.
Она произносила фразу за фразой, не меняя тона. Последнее замечание не содержало в себе ни материнского укора, ни интереса, ни раздражения. Она лишь проговорила его, и оно было сказано.
Муж, смутившись, выбросил сигару из окна.
– Прости, – сказал он.
Ребёнок покоился в объятиях материнских рук, тени от деревьев бежали по его лицу. Он раскрыл голубые глаза, подобные свежим голубым весенним цветам. Из его крошечного, розового, упругого ротика исторглись влажные звуки.
Алиса мельком взглянула на ребенка. Её муж почувствовал, как она вздрогнула у него за спиной.
– Холодно? – спросил он.
– Знобит. Лучше закрой окно, Дэйвид.
– Непохоже на озноб. – Он медленно поднял стекло.
Ужин.
Дэйв принёс малыша из детской, устроил его на новом высоком стульчике, беспорядочно и уютно обложив подушками.
Алиса следила, как двигается её нож и вилка.
– Он ещё не дорос до высокого стула, – сказала она.
– Как-то смешно, что он есть, – сказал Дэйв. Ему было хорошо. – Все смешно. И на работе. Заказов по горло. Если не прозеваю, заработаю еще пятнадцать тысяч в этом году. Эй, посмотри-ка на отпрыска! Обслюнявил себе весь подбородок! – Он потянулся, чтобы вытереть салфеткой ребёнку рот. Краем глаза он заметил, что Алиса даже не взглянула. – Понятно, что это не очень-то интересно, – сказал он, принявшись снова за еду. – Но вообще-то можно предположить, что мать проявит хоть какой-то интерес к собственному ребёнку!
Алиса резко подняла голову:
– Не разговаривай таким тоном! Не при нем! Потом, если тебе это необходимо.
– Потом? – закричал он. – При нем, не при нем, какая разница? – Тут он сдержался, почувствовав себя виноватым. – Ну ладно. Не буду. Я понимаю, каково тебе.
После ужина она дозволила ему отнести ребёнка наверх. Она не попросила его это сделать; она просто дозволила.
Спустившись вниз, он увидел, что она стоит у радио и слушает музыку, не слыша её. Закрыв глаза, она, казалось, о чем-то спрашивала себя, чему-то удивлялась. Когда он вошёл, она вздрогнула.
Неожиданно она оказалась рядом, быстро обняла его, нежно, как прежде. Её губы нашли губы Дэйва, не отпускали. Он был ошеломлён. Теперь, когда ребёнок исчез из комнаты и был наверху, она снова стала дышать, снова жить. Она чувствовала себя свободной. Стала шептать торопливо, бесконечно.
– Спасибо, спасибо, дорогой. За то, что ты всегда такой, какой есть. Надёжный, такой надёжный!
Он принужденно засмеялся:
– Мой отец говорил мне: "Сын, обеспечь свою семью!"
Она устало опустила голову, темными блестящими волосами касаясь его груди.
– Ты совершил гораздо больше. Порой мне хочется жить так, как когда мы только поженились. Никакой ответственности. Никого, кроме нас. Никаких… никаких детей.
Она сжала его руки, лицо её было сверхъестественно бледным.
– Ах, Дэйв, когда-то были только ты и я. Мы охраняли друг друга, теперь мы охраняем ребёнка, но мы ничем от него не защищены. Ты понимаешь? В больнице у меня хватило времени, чтобы поразмыслить. Мир жестокий…
– Разве?
– Да. Жестокий. Но от него нас охраняют законы. А когда нет законов, хранит любовь. Моя любовь хранит тебя от моих же оскорблений. Для меня ты более уязвим, чем для других, но любовь – твоя защита. Я не боюсь тебя, потому что любовь смягчает твой гнев, неестественные инстинкты, ненависть и незрелость. Ну… а ребёнок? Он слишком мал, чтобы понимать, что такое любовь, или её законы, или что-либо иное, пока мы не научим его. И в свой черёд не станем уязвимыми для него.
– Уязвимыми для ребёнка? – Он отодвинул ее и тихо засмеялся.
– Знает ли ребёнок, что хорошо, а что плохо? – спросила она.
– Нет. Но он узнает.
– Но ребёнок так мал, так аморален, так бессознателен. – Она замолчала. Высвободив руки, она резко повернулась: – Какой-то звук? Что это?
Лейбер оглядел комнату:
– Я не слышал…
Она пристально глядела на дверь библиотеки.
– Вон там, – медленно сказала она.
Лейбер подошел к двери, открыл её и включил в библиотеке свет.
– Ничего. – Он вернулся к ней. – Ты устала. Пошли спать… прямо сейчас.
Погасив свет, молча, они медленно поднялись по бесшумной лестнице холла. Наверху Алиса извинилась:
– Я столько ерунды наговорила, дорогой. Прости меня. Я очень устала.
Он понял и так и сказал.
У двери детской она нерешительно остановилась. Резко повернула медную ручку и вошла внутрь. Он наблюдал, как она очень осторожно подошла к колыбели, заглянула туда и застыла, будто получила удар в лицо.
– Дэйвид!
Лейбер шагнул вперед и подошел к колыбели.
У ребёнка было ярко-красное и очень мокрое лицо; его крошечный розовый ротик открывался и закрывался, открывался и закрывался; глаза пламенели синевой. Руками он хватал воздух.
– Ой! – сказал Дэйв. – Он только что плакал.
– Разве? – Алиса Лейбер вцепилась в перила кроватки, стараясь удержаться. – Я не слышала.
– Дверь была закрыта.
– И поэтому он так тяжело дышит, поэтому у него такое красное лицо?
– Ну да. Бедный малыш. Плакал в темноте совсем один. Пусть сегодня он поспит в нашей комнате – вдруг заплачет.
– Ты его избалуешь, – сказала жена.
Лейбер чувствовал на себе ее взгляд, когда катил кроватку в спальню. Он молча разделся, сел на край кровати. Вдруг поднял голову, тихо выругался и щёлкнул пальцами.
– Проклятие! Совсем забыл тебе сказать. В пятницу мне необходимо лететь в Чикаго.
– Ах, Дэйвид. – Её голос затерялся в комнате.
– Я отложил эту поездку на два месяца, и теперь настал критический момент. Я просто обязан ехать.
– Я боюсь оставаться одна.
– В пятницу к нам приедет новая кухарка. Она всё время будет здесь. Через несколько дней я вернусь.
– Я боюсь. Не знаю чего. Ты мне не поверишь, если скажу. Я, кажется, схожу с ума.
Он уже лежал в кровати. Она выключила свет; было слышно, как она обошла кровать, откинула одеяло, скользнула внутрь. Он ощутил вблизи тёплый женский запах. Он сказал:
– Если хочешь, может, мне удастся задержаться на несколько дней…
– Нет, – неуверенно ответила она. – Поезжай. Я знаю, это важно. Просто я все время думаю о том, что я тебе говорила. Законы, любовь и защита. Любовь защищает тебя от меня. Но ребёнок… – Она вздохнула. – Чем ты защищен от ребёнка, Дэйвид?
Прежде чем он успел ей ответить, объяснить, что глупо так рассуждать о младенцах, она неожиданно зажгла лампу около кровати.
– Смотри, – указала она.
Ребёнок в кроватке не спал, а глубоким, пронзительным синим взглядом смотрел прямо на него.
Снова погас свет. Она дрожала рядом с ним.
– Нехорошо страшиться того, что породил. – Её шепот понизился, стал резким, полным ненависти, быстрым. – Он хотел меня убить! Лежит здесь, подслушивает, ждёт, когда ты уедешь, чтобы опять попытаться уничтожить меня! Я в этом уверена! – Она стала всхлипывать.
Долго она плакала в темноте. Успокоилась очень поздно. Дыхание её стало тихим, тёплым, размеренным, тело вздрогнуло от усталости, и она заснула.
Он задремал.
И прежде чем веки его тяжело сомкнулись, погружая его во всё более и более глубокий сон, он услышал в комнате странный негромкий звук сознания и бодрствования.
Звук крошечных, влажных, упругих губ.
Малютка.
А потом… сон.
Утром сияло солнце. Алиса улыбалась.
Дэйвид Лейбер размахивал часами над кроваткой. "Смотри, малыш! Как блестит. Как красиво. Гляди. Гляди. Как блестит. Как красиво".
Алиса улыбалась. Она сказала, чтобы он уезжал, летел в Чикаго, она будет очень смелой, беспокоиться нечего. Она присмотрит за ребенком. Она станет заботиться о нём, всё в порядке.
Самолет летел на восток. Небо, солнце, облака и Чикаго на горизонте. Дэйва затянуло гонкой заказов, планов, банкетов, телефонных переговоров, споров на заседаниях. Но каждый день он писал письма и слал телеграммы Алисе и малышу.
Вечером, на шестой день вдали от дома, раздался междугородный звонок. Лос-Анджелес.
– Алиса?
– Нет, Дэйв. Это Джефферс.
– Доктор!
– Держи себя в руках, сынок. Алиса заболела. Будет лучше, если ближайшим рейсом ты возвратишься домой. Воспаление легких. Я сделаю всё возможное, старина. Если бы не сразу после родов. Ей нужны силы.
– Доктор!
– Держи себя в руках, сынок. Алиса заболела. Будет лучше, если ближайшим рейсом ты возвратишься домой. Воспаление легких. Я сделаю всё возможное, старина. Если бы не сразу после родов. Ей нужны силы.
Лейбер положил трубку. Он встал, не чувствуя ни ног под собой, ни рук, ни тела. Гостиничный номер поплыл и стал распадаться на куски.
– Алиса, – сказал он и слепо ткнулся в дверь.
…Пропеллеры вращались, вертелись, кружились, встали; время и пространство остались позади. Дверная ручка сама повернулась в его руке, пол под ногами обрел реальность, вокруг струились стены спальни, освещенный закатным солнцем, стоял спиной к окну доктор Джефферс. Алиса лежала в постели, словно вылепленная из густого снега, и ждала. Джефферс все говорил и говорил, спокойно, не умолкая, при свете лампы мягко тек и бесцветно журчал голос, то понижаясь, то повышаясь.
– Твоя жена чересчур прекрасная мать, Дэйв. Её больше тревожил ребенок, чем она сама…
Внезапно бледное лицо Алисы исказила гримаса, которая тут же исчезла, не успев закрепиться. Потом медленно, чуть улыбаясь, она начала говорить и говорила то, что обычно говорят матери: о том о сем, о каждой детали – поминутный отчет матери, сосредоточенной на миниатюрной жизни в кукольном домике. Но она не останавливалась – пружина была туго заведена, – и к ее тону прибавились гнев, страх и легкое отвращение, что не изменило выражения лица доктора Джефферса, но заставило сердце Дэйва обратить внимание на ритм этого монолога, который всё учащался и конца ему не было.
– Ребенок не спал. Я думала, что он заболел. Он просто лежал в кроватке и смотрел, а по ночам плакал. Он плакал и плакал, очень громко, все ночи подряд. Я не могла успокоить его и не спала.
Доктор Джефферс медленно-медленно покачал головой:
– От переутомления подхватила воспаление легких. Но теперь она напичкана лекарствами и уже выкарабкивается из этой паршивой болезни.
Дэйвид почувствовал себя больным.
– Малыш, как малыш?
– В добром здравии. Важная персона!
– Спасибо, доктор.
Доктор вышел, спустился вниз по лестнице, открыл тихонько входную дверь и удалился.
– Дэйвид!
Он повернулся на её перепуганный шепот.
– Снова этот ребёнок. – Она стиснула ему руку. – Я лежала и внушала себе, что я дура, но ребенок знал, что я ослабла после болезни, и кричал без конца каждую ночь, а когда не плакал, то наступала такая тишина, что мне становилось страшно. Я знала, что, как только включу свет, он будет сверлить меня взглядом!
Дэйвид почувствовал, что его тело сжалось, словно кулак. Он вспомнил, как он видел, чувствовал, что ребенок не спит в темноте, не спит поздно ночью, когда детишки должны спать. Не спал, а лежал молча, как будто думал, и не плакал, а наблюдал из своей кроватки. Он отбросил эту мысль. Безумие.
Алиса продолжала:
– Я хотела убить ребёнка. Да, хотела. Через день после твоего отъезда я пришла к нему в комнату и взяла его за горло и долго так стояла, размышляя, боясь. Потом я натянула ему на голову простыню, перевернула его лицом вниз и прижала, потом выбежала из комнаты, оставив его в таком положении.
Он попытался остановить её.
– Нет, дай я доскажу до конца, – хрипло сказала она, уставившись в стену. – Когда я вышла из комнаты, я подумала: "Как просто. Дети задыхаются каждый день. Никто и не узнает". Но когда я вернулась взглянуть на него мертвого, Дэйвид, он был жив! Да, жив, перевернулся на спину, живой, смеющийся и дышащий. После этого я не могла к нему прикоснуться. Я бросила его там и не возвращалась ни покормить, ни взглянуть, ни зачем-либо еще. Может быть, за ним смотрела кухарка. Не знаю. Одно я знаю: от его плача я не спала, и все ночи думала и ходила по комнатам, и вот заболела. – Она была уже на пределе. – Ребёнок лежит там и придумывает, каким способом меня убить. Простейшим способом. Потому что ему известно, что я слишком много знаю о нём. Я не люблю его, мы не защищены друг от друга и никогда не будем.
Она замолчала. Выговорившись, она наконец уснула. Дэйвид Лейбер долго стоял над ней не в состоянии пошевелиться. Кровь застыла в его жилах, ни одна клеточка не шевельнулась в нем, нигде, нигде.
Наутро ему оставалось лишь одно. Что он и сделал. Он пошел к доктору Джефферсу и, рассказав ему всё, выслушал терпеливые советы Джефферса.
– Давай во всем разберемся не спеша, сынок. Бывает, что матери ненавидят своих детей. У нас существует для этого специальный термин – амбиваленсия. Способность любить и ненавидеть одновременно. Любовники часто ненавидят друг друга. Дети чувствуют отвращение к своим матерям…
Лейбер перебил:
– Я никогда не ненавидел свою мать.
– Естественно, ты никогда в этом сам себе не признаешься. Людей не радует осознание того, что они ненавидят своих близких.
– Значит, Алиса ненавидит ребёнка.
– Скажем так: у неё навязчивая идея. Это больше чем обычная амбиваленсия. Кесарево сечение вызволило дитя на свет и чуть не лишило Алису жизни. Она винит ребёнка в том, что чуть не умерла и заболела воспалением легких. Она проецирует свои несчастья, обвиняя находящийся под рукой объект и выдавая его за источник бед. Мы все так поступаем. Мы натыкаемся на стул и проклинаем мебель, а не собственную неуклюжесть. Мы промахиваемся, играя в гольф, и ругаем траву, либо биту, либо мяч. Если наше дело кончается крахом, то виноваты боги, погода, фортуна. Я могу лишь повторить то, что уже говорил. Люби ее. Лучшее лекарство на свете. Найди способ, как показать ей свою привязанность, защити её. Придумай, как показать ей, что ребёнок безопасен и невинен. Сделай так, чтобы она почувствовала, что он стоил того риска. Немного погодя она успокоится, перестанет думать о смерти и полюбит ребенка. Если примерно через месяц она не придет в себя, обратись ко мне. Теперь ступай и не смотри такими глазами.
Наступило лето, стало легче, казалось, что всё пришло в норму. Дэйв работал, целиком погрузившись в дела конторы, но при этом уделял много времени и жене. Она, в свою очередь, долго гуляла, набиралась сил, иногда играла в бадминтон. Она больше не срывалась. Казалось, она избавилась от своих страхов.
Лишь однажды в полночь, когда летний ветер внезапно пролетел вокруг дома, теплый и мягкий, встряхнув деревья, словно множество блестящих тамбуринов, Алиса проснулась, дрожа, и скользнула в объятия мужа, чтобы он успокоил её и спросил, что случилось.
Она ответила: "Здесь кто-то есть, следит за нами".
Он зажёг свет. "Опять эти сны, – сказал он. – Правда, тебе уже лучше. Ты давно не тревожилась".
Она вздохнула, когда он щелкнул выключателем, и вдруг заснула. Обнимая её, он около получаса размышлял о том, какая она милая и непредсказуемая.
Вдруг он услышал, как дверь спальни приоткрылась на несколько дюймов.
За дверью никого не было. И она не могла открыться сама. Ветер стих.
Он ждал. Прошел час, как ему показалось, а он все тихо лежал в темноте.
Затем далеко, завывая подобно крошечному метеориту, затухающему в безбрежной чернильной бездне космоса, заплакал ребёнок в детской.
Маленький одинокий звук среди мириад звезд, и тьма, и дыхание женщины в его руках, и ветер, снова зашелестевший среди деревьев.
Лейбер медленно сосчитал до ста. Плач продолжался.
Осторожно высвободившись из рук Алисы, он соскользнул с кровати, надел тапочки, халат и тихо двинулся по комнате.
Надо спуститься вниз, согреть молока, подумал он, подняться наверх и…
Тьма полетела из-под него. Его нога подвернулась и провалилась. Подвернулась на чем-то мягком. Провалилась в ничто.
Он выбросил руки и судорожно вцепился в перила. Тело прекратило полет. Он удержался. Он выругался. "Что-то мягкое", обо что он споткнулся, прошуршало и шлепнулось несколькими ступеньками ниже. Голова гудела. Сердце, разбухая и сжимаясь от боли, молотком стучало в груди.
Почему неаккуратные люди разбрасывают всё по дому? Он осторожно нащупал пальцами предмет, из-за которого он чуть не нырнул с лестницы вниз головой.
Рука его застыла в изумлении. Дыхание замерло. Сердце пропустило один-два толчка.
Вещь, которую он держал в руке, была игрушкой. Большая неуклюжая тряпичная кукла, которую он купил для смеха…
Малышу.
На следующий день Алиса повезла его на работу.
На полпути к центру она замедлила ход и остановилась у обочины. Потом повернулась к мужу:
– Я хочу уехать на время, отдохнуть. Если ты не можешь отправиться со мной, то можно, я поеду одна, дорогой? Мы наверняка наймем кого-нибудь присмотреть за ребёнком. Мне необходимо уехать. Я думала, что больше не испытываю это… это чувство. Но оказалось, что это не так. Я не в состоянии находиться с ним вместе. Он так глядит на меня, будто тоже ненавидит меня. Мне трудно это объяснить; одно лишь знаю – я хочу уехать, пока что-нибудь не произошло.
Он вылез из машины, подошел к дверце с её стороны и, сделав ей знак подвинуться, сам сел за руль.