Она черпала воду стеклянной банкой, которую стянула у мамы на кухне и прятала в дупле гнилого бревна за папоротниками. В этом дупле Вивьен хранила все свои сокровища. Из ручья всегда можно было выудить что-нибудь интересное: угрей, головастиков, старые ржавые ведра, а один раз Вивьен нашла там целую вставную челюсть.
В тот день она лежала на животе и, глубоко погрузив руки в воду, пыталась поймать огромного головастика. Он раз за разом уплывал из банки, и Вивьен наклонилась еще ниже, так что почти коснулась лицом воды. Тут она их и увидела, сразу несколько, оранжевые мерцающие огни на самом дне озерца. Сперва она подумала, что это отражение солнца, и подняла голову. Нет: небо и впрямь отражалось в воде, но иначе. Огоньки были дальше, за скользким тростником и зеленой слизью, покрывающей дно ручья. Они были где-то еще. Где-то.
Огоньки взволновали ее не на шутку. Умных книжек Вивьен не любила, не то что мама и Роберт, а вот вопросы задавать умела хорошо. Она спросила Старину Мака, потом отца и, наконец, Черного Джеки, отцовского приятеля-охотника, который знал про буш больше всех остальных. Тот воткнул лопату в землю, взялся за поясницу и распрямился, выгибая спину.
– Так ты видела огоньки в бочаге?
Вивьен кивнула, и Черный Джеки глянул на нее пристально, не мигая. Потом улыбнулся.
– Дно там видела хоть раз?
– Не-а. – Она прогнала с носа муху. – Слишком глубоко.
– И я не видел. – Черный Джеки почесал голову под широкополой шляпой и снова взялся за лопату, но, прежде чем воткнуть ее в землю, последний раз глянул на Вивьен. – Почем ты знаешь, что дно есть, если сама не видела?
Тут-то Вивьен и поняла: дырка в ручье идет через всю Землю насквозь, другого объяснения нет. Папа как-то говорил, что если копать и копать, можно вырыть яму до самого Китая, а теперь Вивьен эту яму нашла. Потайной туннель к центру Земли – откуда пошло волшебство, время, жизнь – и дальше к сияющим звездам в далеком небе. Оставалось решить, что с этим туннелем делать?
Разумеется, надо его исследовать.
Вивьен затормозила на большой плоской плите, которая мостом лежала между ручьем и бушем. Сегодня вода была ровная, мутная на мелководье, и подернута грязной пленкой. Солнце стояло прямо над головой, земля раскалилась. Ветки эвкалиптов потрескивали от жары.
Вивьен спрятала перекус в густом папоротнике над камнем. Из прохладной тени тихонько скользнуло что-то невидимое.
В первый миг вода показалась холодной. Вивьен брела по щиколотку, стараясь крепче держаться пальцами за склизкие, иногда неожиданно колкие камни. Она собиралась для начала убедиться, что огоньки на месте, а потом заплыть на глубину и разглядеть их поближе. Для этого она уже неделю училась задерживать дыхание, а сегодня прихватила с собой мамину бельевую прищепку, потому что Роберт сказал, когда воздух не выходит через ноздри, под водой можно пробыть дольше.
Вот и край плиты, за которым начиналась черная глубина. Вивьен не сразу разглядела огоньки – пришлось долго щуриться, – а когда разглядела, то так обрадовалась, что чуть не поскользнулась. За камнями хохотнул австралийский зимородок.
Вивьен, скользя на камнях, добежала до края озерца, прошлепала мокрыми ступнями по камню, порылась в пакете и нашла прищепку.
Тогда-то, придумывая, как лучше зажать нос, она и заметила на ноге что-то черное. Это была пиявка – огромная жирная пиявища. Вивьен наклонилась, схватила ее пальцами и дернула. Мерзкая гадина не отрывалась.
Вивьен села и попробовала снова, но ничего не получалось. Мокрая мягкая пиявка выскальзывала из пальцев. Вивьен зажмурилась и, ругаясь всеми плохими словами, какие за свои восемь лет успела подслушать у отца и его друзей (Падла! Зараза! Задница!), дернула еще раз. Пиявка оторвалась, но из ранки ручьем потекла кровь.
У Вивьен закружилась голова, и она порадовалась, что уже сидит. Ей не страшно было смотреть, как Старина Мак режет кур, а когда Пиппин отрубил себе кончик пальца топором и все побежали к доктору Фарнеллу, она несла этот кончик всю дорогу и ничуть не боялась. Когда они рыбачили на Неранг-ривер, она чистила рыбу быстрее и лучше, чем Роберт. Однако от вида собственной крови ей становилось дурно.
Она дохромала до озерца и немного подрыгала ногой в воде. Кровь ненадолго смывалась и тут же принималась течь снова. Оставалось только ждать.
Вивьен села на каменную плиту и достала перекус. Тонкие кусочки вчерашнего окорока в холодно поблескивающей подливе, картошка и батат, которые Вивьен съела руками, ломтик хлебного пудинга, политый сверху маминым джемом, три овсяные печеньки и сочный апельсин-королек, только что с дерева.
Пока она ела, откуда ни возьмись прилетели несколько ворон и уставились на нее немигающими глазами. Закончив, Вивьен бросила крошки в буш, и вороны, тяжело взмахивая крыльями, улетели за ними. Она отряхнула платье и зевнула.
Ранка больше не кровоточила. Вивьен хотела исследовать дыру в ручье, но внезапно почувствовала себя усталой – непомерно усталой, как девочка в книжке, которую мама читала им вслух. Когда мама читала, ее голос, очень красивый, с каждым словом становился все более чужим, как будто она уходит от детей все дальше и дальше; было здорово слушать этот голос и притом немного обидно, что у мамы есть что-то свое, отдельное от их жизни.
Вивьен снова зевнула, да так, что заныли скулы.
Может, прилечь совсем на чуть-чуть?
Она перебралась на край плиты и заползла в папоротник, так глубоко, что, когда перекатилась на спину, то не увидела неба. Папоротник был мягкий и прохладный, стрекотали сверчки, где-то далеко квакала лягушка.
Надвигалась гроза, и немудрено, что Вивьен сморило – в конце концов, ей было всего восемь лет. Задремывая, она думала про огоньки, и долго ли плыть до Китая, и до чего хорошо сейчас братьям и сестре прыгать с нагретого пирса, и как мамина английская кожа после целого дня на море будет вся в веснушках, и как все наконец вернутся и сядут ужинать за большим столом.
– Вивьен!
Ее имя скатилось с холма, пронеслось через папоротник и достигло ее слуха.
Она резко проснулась.
– Ви-ви-ен!!!
Кричала тетя Ада, папина старшая сестра.
Вивьен села и отбросила с потного лба прилипшие волосы. Где-то рядом гудели пчелы. Она зевнула.
– Деточка, если ты здесь, бога ради, выходи.
В обычных обстоятельствах Вивьен и не подумала бы послушаться, но в голосе ее обычно степенной тети звучали такие истерические нотки, что любопытство взяло верх, и она выползла из папоротников, прихватив посуду для перекуса. Небо уже затянули облака, в лощине лежала тень.
Мысленно пообещав ручейку, что скоро вернется, Вивьен побежала к дому.
Тетя Ада сидела на задней лестнице, обхватив руками голову. Видимо, она каким-то шестым чувством поняла, что Вивьен вышла из буша, потому что повернулась и заморгала так, будто увидела лешего.
– Подойди сюда, деточка. – Тетя Ада поманила ее рукой и тяжело поднялась со ступеней.
Вивьен медленно подошла. У нее было странное ощущение в животе, которое она тогда не смогла бы назвать, но позже научилась распознавать как страх. Щеки у тети Ады пылали красным, и вся она казалась какой-то взвинченной, словно сейчас заорет на Вивьен или влепит ей оплеуху. Вместо этого тетя разразилась слезами и сказала:
– Бога ради, ступай в дом и умойся, ты вся чумазая. Что бы подумала твоя бедная мамочка?
Так Вивьен снова оказалась в четырех стенах. Она не выходила из них все первые черные дни, когда в гостиной стояли деревянные ящики («гробы», называла их тетя Ада), когда взрослые перешептывались, цокали языком и потели в одежде, и без того мокрой от дождя, хлещущего по стеклам.
Вивьен забилась между буфетом и спинкой папиного кресла; в этом гнездышке она сидела не вылезая. Слова и фразы зудели, как москиты в душном сыром воздухе: «Форд»… «с обрыва»… «обгорели до неузнаваемости», – но Вивьен ничего не слушала и думала только о туннеле в ручье и огромном машинном отделении в центре Земли, откуда все-все появилось.
Пять дней она отказывалась вылезать из-за кресла, а взрослые приносили ей еду на тарелках, говорили добрые слова и жалостливо качали головой, а потом, без всякого видимого предупреждения, всякие послабления разом кончились, и Вивьен силком вытащили обратно в мир.
Сезон дождей установился окончательно и бесповоротно, но как-то раз выдался солнечный день, и в душе у Вивьен зашевелился слабый отголосок ее прежней неугомонной сущности. Тогда она выбралась во двор и отыскала Старину Мака. Тот молча стиснул ей плечо морщинистой ручищей, а потом вручил молоток, и они стали вместе чинить ограду. Чуть позже Вивьен подумала было сбегать к ручью, но не сбегала, а потом пошел дождь, и приехала тетя Ада с коробками, и все, что было в доме, упаковали. Любимые туфельки сестры, атласные, которые так и простояли на коврике, после того как мама велела Айви надеть на пикник что-нибудь попроще, бросили в коробку вместе с папиными носовыми платками и старым ремнем. Потом перед домом появилась табличка «Продается». В тот же вечер Вивьен уложили спать на чужом полу, а с кроватей на нее удивленно смотрели двоюродные братья и сестры.
Дом у тети Ады был совсем не такой, как у них: краска не лупилась со стен, муравьи не бегали по скамейкам, в комнатах не стояли огромные букеты цветов, роняя на пол лепестки. Здесь вообще никто и ничего не ронял. «Всему свое место, и каждая вещь на своем месте», – любила повторять тетя Ада, и голос у нее вибрировал, как слишком туго натянутая струна.
Покуда снаружи лил дождь, Вивьен проводила дни под диваном в хорошей комнате, забившись в самую глубь. Холщовая обивка в одном месте порвалась и висела, как занавеска, невидимая от двери; втиснувшись за нее, Вивьен тоже становилась невидимой.
Рваная нижняя сторона дивана напоминала ей о доме, о семье, о прежней веселой безалаберной жизни. Только тут Вивьен иногда чувствовала, что сейчас заплачет. Однако бо́льшую часть времени она просто лежала, сосредоточившись на дыхании: стараясь вбирать как можно меньше воздуха и выдыхать медленно, чтобы грудь не шевелилась. Так можно было проводить долгие часы, даже дни. Снаружи в водосточной трубе журчала вода, а Вивьен лежала с закрытыми глазами и убеждала себя, что сумела остановить время.
Главное достоинство комнаты состояло в ее запретности. Тетя в первый же вечер объяснила: эта комната исключительно для ее гостей, да и то не для любых, а для самых уважаемых. На вопрос, поняла ли она, Вивьен послушно кивнула. Она и впрямь отлично все поняла: в хорошую комнату никто никогда не заходит, а значит, после утренней уборки тут можно спрятаться надолго.
Так и было до сегодняшнего дня.
Преподобный Фоули уже пятнадцать минут сидел на стуле у окна, а тетя Ада угощала его чаем с пирогом. Вивьен застряла в буквальном и в переносном смысле: она была прижата диваном, прогнувшимся под тяжестью тетушки.
– Мне нет надобности напоминать, что сказал бы Господь, – вещал преподобный сладким голосом, каким обычно говорил о младенце Иисусе. – «Страннолюбия не забывайте, ибо через него некоторые, не зная, оказали гостеприимство ангелам».
– Если эта девочка ангел, то я – английская королева.
– Ну, она понесла тяжелую утрату. – Благочестивое звяканье ложечки о фарфор.
– Еще сахару, преподобный?
– Нет, спасибо, миссис Фрост.
Тетя вздохнула, и диван под ней прогнулся еще сильнее.
– Мы все понесли тяжелую утрату, преподобный. Когда я думаю о моем бедном брате… как они падали с обрыва, они все, в этом своем «Форде»… Гарви Уиллис, который их нашел, сказал, они так обгорели, что он сперва вообще ничего не понял… Такая трагедия.
– Ужасная трагедия, миссис Фрост.
– И все равно. – Тетя зашаркала по ковру, и Вивьен увидела, что она носком одной туфли трет выпирающую из другой шишку. – Я не могу держать ее здесь. У меня своих шестеро, а теперь и мама собралась к нам переехать. Вы же знаете, какая она с тех пор, как врачи отняли ей ногу. Я добрая христианка, каждое воскресенье хожу в церковь, участвую в пасхальной благотворительной ярмарке. Однако это свыше моих сил.
– Понимаю.
– Вы сами знаете, девочка сложная.
Некоторое время оба пили чай, обдумывая про себя всю сложность Вивьен.
– Будь это кто другой, – тетя Ада поставила чашку на блюдце, – пусть даже бедный дурачок Пиппин… Но она… Простите меня, преподобный, я понимаю, что это грех, но я не могу не винить ее в этом несчастье. Она должна была ехать с ними. Если бы она не набедокурила… Они раньше времени уехали с пикника, потому что брат не хотел надолго ее оставлять… он был такой мягкосердечный…
Тетя протяжно всхлипнула, и Вивьен подумала, до чего взрослые бывают противные и слабые. Так привыкли получать все и сразу, что не научились мужеству.
– Ну, миссис Фрост, пожалуйста…
Всхлипы сделались частыми и натужными – так плакал Пиппин, когда старался привлечь мамино внимание. Скрипнул стул, и в поле зрения Вивьен показались ботинки преподобного. Видимо, он что-то передал тете Аде, потому что она сквозь слезы проговорила «спасибо», а затем громко высморкалась.
– Нет, оставьте у себя, – сказал преподобный, садясь. – И все-таки невозможно не думать, что будет с девочкой.
– В Тувумбе есть церковная школа, может быть, туда?
Преподобный скрестил ноги под столом.
– Монахини наверняка хорошо заботятся о детях, – продолжала тетя, – а строгость ей будет только на пользу. Изабель и Дэвид были чересчур мягкие.
– Изабель. – Преподобный резко подался вперед. – Что насчет родственников Изабель? Можно ли с ними связаться?
– Она никогда особо о них не рассказывала. Хотя теперь, когда вы об этом заговорили, я вспоминаю, что вроде бы у нее был брат.
– Брат?
– Учитель. В Англии. Кажется, где-то под Оксфордом.
– Что ж, хорошо.
– Что хорошо?
– Думаю, с этого можно начать.
– В смысле… связаться с ним? – Голос тети Ады повеселел.
– Можно хотя бы попробовать, миссис Фрост.
– Написать ему?
– Я сам напишу.
– Вы так добры, преподобный…
– Быть может, удастся воззвать к его христианскому состраданию.
– И порядочности…
– К чувству семейного долга.
– К чувству семейного долга, – радостно повторила тетя. – Разве тут можно отказаться? Я бы и сама ее оставила, если бы не мама, и не мои шестеро, и не теснота. – Она встала с дивана, и пружины облегченно вздохнули. – Отрезать вам еще пирога, преподобный?
Выяснилось, что брат и впрямь есть, более того, он внял увещаниям преподобного, так что жизнь Вивьен вновь круто переменилась. Все произошло очень быстро. У тети Ады была приятельница, которая знала человека, чья сестра собиралась за океан в город под названием Лондон устраиваться гувернанткой, так что девочку решили поручить ей. Взрослые разговоры – как договориться и где встретиться – журчали над головой Вивьен целыми днями.
Ей нашли почти новые туфли, заплели тугие косички и велели надеть крахмальное платье с пояском-ленточкой. Потом дядя отвез их через горы на станцию, откуда уходил поезд в Брисбен. По-прежнему шел дождь, было очень жарко, и Вивьен рисовала пальцем на запотевшем стекле.
На вокзальной площади толпился народ, но они нашли мисс Кэти Эллис ровно там, где она обещала быть: под часами возле билетной кассы.
Вивьен раньше и не догадывалась, что в мире столько людей. Они были повсюду, все разные, и все куда-то спешили, словно муравьи в разворошенной сырой земле под гнилушкой. Черные зонты, большие фанерные ящики, лошади с огромными темными глазами и трепетными ноздрями.
Девушка легонько кашлянула, и Вивьен поняла, что к ней обращаются. Она напрягла память, вспоминая, что было сказано. Лошади и зонты, муравьи под гнилушкой, спешащие люди… ее имя. Девушка спросила, зовут ли ее Вивьен.
Она кивнула.
– Веди себя прилично. – Тетя Ада поправила ей воротничок. – Так хотели бы твои папа и мама. Когда тебе задают вопрос, отвечай: «Да, мисс».
– Если согласна. А если не согласна, то вполне годится ответ: «Нет, мисс». – Девушка улыбнулась, давая понять, что шутит. Вивьен смотрела в лица двух женщин, ждущих ответа. Тетя Ада нетерпеливо сдвинула брови.
– Да, мисс, – сказала Вивьен.
– Ну что, сегодня все хорошо?
В прежние времена Вивьен закричала бы, что нет, что все плохо, что она не хочет никуда ехать и нечестно с ней так поступать… Но не сегодня. Вивьен вдруг поняла: куда проще говорить людям то, что они хотят услышать. Да и какая разница? Что проку в словах? Ими не выразить бездонную черную яму у нее в душе, не описать боль, сжимающую внутренности всякий раз, как ей чудятся отцовские шаги, или запах маминого одеколона, или – и это хуже всего – когда она видит что-то такое, что непременно надо показать Пиппину…
– Да, мисс, – сказала она веселой рыжеволосой девушке в аккуратной длинной юбке.
Тетя Ада отдала носильщику чемодан, погладила племянницу по головке и велела ей быть умницей. Мисс Кэти Эллис тщательно проверила билеты, думая при этом о платье, лежащем на дне саквояжа, – достаточно ли оно строгое и в то же время стильное для встречи с будущим нанимателем. Паровоз загудел, предупреждая, что скоро тронется. Маленькая девочка в чужих туфлях и с аккуратными тугими косичками поднялась по железным ступеням. Перрон наполнился дымом, люди закричали и замахали руками, через толпу с лаем промчался бродячий пес. Никто не заметил, как девочка вошла в полутемное купе, даже тетя Ада, которая вроде бы заботливо провожала сиротку в ее неопределенное будущее. Так солнце и жизнь, составлявшие когда-то сущность Вивьен Лонгмейер, сжались в комочек и спрятались глубоко-глубоко, а мир продолжал спешить, и никто не видел, как это произошло.
23
Лондон, март 1941 годаВивьен налетела на молодого человека, потому что не смотрела, куда идет, а шла, как всегда, быстро и даже чересчур быстро. Столкнулись они серым лондонским утром на углу Фулхэм-роуд и Сидни-стрит.
– Простите, – сказала Вивьен, когда первый испуг сменился стыдом за свою неловкость. – Я вас не заметила.