– Вы хотите, чтобы мы врали?
Вивьен подняла глаза к потолку, ища слова для объяснения. Дети заспорили между собой.
– Извините, – сказал Джимми от двери. Никто его не услышал, и он повторил громче. – Извините!
Все повернулись к нему. Вивьен тихонько ахнула и тут же нахмурилась. Джимми было немного приятно, что он выбил ее из колеи, показал, что не она все в жизни решает.
– Я просто подумал, что, если взять фотографический отражатель? Это та же лампа, только мощнее и с зеркалом.
Дети – они и есть дети: никто не испугался и даже не удивился, когда незнакомый человек вошел и с середины включился в разговор. Некоторое время стояла тишина, пока маленькие актеры обдумывали его слова, потом они зашушукались, и, наконец, один мальчик, подпрыгивая от волнения, выкрикнул:
– Да!
– Отлично! – подхватил другой.
– Но у нас нет отражателя, – сказал угрюмый мальчик в очках.
– Я могу его добыть, – сказал Джимми. – Я работаю в газете, и у нас их полно.
Дети снова взволнованно загалдели.
– Но у нас не получится похоже на фею, она же должна летать и все такое, – снова встрял маленький пессимист в очках.
Джимми выступил из дверного проема в комнату. Все дети разом повернулись к нему. Вивьен нахмурилась и закрыла книгу. Джимми заговорил, не обращая на нее внимания:
– Получится, если светить откуда-нибудь с высоты. Да, сработает, только надо все время следить, чтобы луч был направлен сверху. И еще хорошо бы его сфокусировать. Может быть, взять воронку…
– У нас ни у кого роста не хватит. – Снова тот же мальчик в очках. Джимми поймал себя на том, что чувствует к нему растущую неприязнь. Нехорошо, все-таки это ребенок, тем более сирота.
Вивьен слушала обсуждение с каменным лицом, явно желая, чтобы Джимми вспомнил ее слова и просто исчез. Однако он не мог уйти: ему так ясно виделась будущая фея, а в голове рождались все новые мысли, как сделать еще лучше. Если поставить в угол лестницу… или привязать отражатель к швабре и двигать ею, как удочкой…
– Я это сделаю, – сказал он внезапно. – Я буду управлять светом.
– Нет! – проговорила Вивьен, вставая.
– Да! – закричали дети.
– Это невозможно. – Вивьен пригвоздила его ледяным взглядом.
– Можно! Нужно! Обязательно! – послышалось со всех сторон.
Тут Джимми приметил сидящую на полу Неллу. Она помахала ему рукой и с гордым собственническим видом посмотрела на других детей. Разве можно тут было сказать «нет»? Джимми глянул на Вивьен, виновато-беспомощно развел руками, потом широко улыбнулся детям.
– Решено. Я участвую в постановке. Итак, у вас есть новая Динь-Динь.
Позже трудно было в это поверить, но, предлагая играть Динь-Динь в больничной постановке, Джимми не думал, даже отдаленно, о свидании, которое должен назначить Вивьен Дженкинс. Он просто представил, как здорово можно изобразить фею с помощью фотографического отражателя. Долл восприняла все иначе.
– Ой, Джимми, какой же ты умница, – сказала она, взволнованно затягиваясь сигаретой. – Я знала, ты что-нибудь придумаешь.
Джимми принял похвалу и не стал ее разубеждать. Все последнее время она была очень счастлива, и он радовался, видя прежнюю Долл.
– Я все думаю о море, – сказала она как-то вечером, когда Джимми пробрался к ней через окно кладовой и они лежали рядом на ее узкой продавленной кровати. – Можешь вообразить нас, Джимми? Как мы будем стареть вместе, а дети и внуки будут навещать нас на своих летающих авто? Мы сможем поставить такую скамейку-качели на двоих. Как по-твоему, малыш?
Джимми сказал, да, конечно. А потом поцеловал ее в шею, и она засмеялась, и он возблагодарил Бога, что у них снова все хорошо. Да, он хотел того, о чем она говорила, хотел до боли. Если Долл вообразила, что у них с Вивьен налаживаются хорошие отношения, то пусть думает так и дальше, лишь бы не огорчалась.
На самом деле все было куда менее радужно. В следующие две недели Джимми приходил на репетиции всякий раз, как удавалось вырваться, и всякий раз дивился откровенной враждебности Вивьен. Ему не верилось, что это та же самая женщина, которая увидела в столовой его фотографию и рассказала о своей работе в больнице. Теперь она считала ниже своего достоинства обменяться с ним хотя бы парой слов. Джимми чувствовал, что она предпочла бы вовсе его не замечать. Он был готов к некоторой холодности – Долл предупреждала, как жестока Вивьен к тем, кого невзлюбила, – но его ставила в тупик сила ее неприязни. Они едва знакомы, и Вивьен не в курсе его отношений с Долл.
Однажды они вместе рассмеялись смешной фразе кого-то из детей, и Джимми глянул на Вивьен, просто как один взрослый на другого, желая разделить с ней радость. Она встретила его взгляд, но, заметив улыбку, сразу посуровела. Такая враждебность ставила его перед неразрешимой дилеммой. В каком-то смысле натянутые отношения его даже устраивали: ему по-прежнему не нравилась мысль о шантаже, и то, что Вивьен держит его за пустое место, хоть как-то оправдывало затею. С другой стороны, чтобы осуществить план, надо было как-то завоевать ее доверие.
Итак, Джимми надо было непременно сблизиться с Вивьен. Он старался не думать о ее заносчивости, о том, как она унизила и оскорбила его бесценную Долл, и сосредоточиться только на ее работе в больнице. Как она создает волшебный мир, в котором дети забывают все свои горести. Как зачарованно они слушают после репетиций ее рассказы о туннеле к центру Земли, о бездонных волшебных ручьях, о манящих огоньках в темной глубине.
И чем дальше, тем больше Джимми подозревал, что ненависть Вивьен слабеет; она явно относилась к нему без прежнего высокомерного презрения. Пару раз Джимми ненароком ловил на себе ее взгляд, в котором вместо злости была задумчивость, даже любопытство. Возможно, оттого-то он и допустил промах. Он чувствовал, что между ними намечается если не дружба, то некоторое потепление, и однажды, когда ребятишки убежали на ленч, а они с Вивьен разбирали корабль, спросил, есть ли у нее свои дети.
Он всего лишь пытался затеять легкий разговор, но Вивьен как будто окаменела. Джимми сразу понял, что допустил ошибку (хотя еще не сообразил, какую именно) и что поправить уже ничего нельзя.
– Нет. – Слово кольнуло больно, как камешек в ботинке. Вивьен добавила севшим голосом: – У меня не может быть детей.
Джимми захотелось отыскать тот самый туннель и провалиться к центру Земли. Он пробормотал «извините». Вивьен кивнула, закончила складывать парус и вышла, укоризненно прикрыв за собой дверь.
Джимми чувствовал себя бессердечной скотиной. Не то чтобы он забыл, кто такая Вивьен и как она обошлась с Долли, – просто он очень не любил причинять людям боль. Воспоминание о том, как Вивьен напряглась всем телом, было мучительно, и Джимми вызывал его в памяти снова и снова, наказывая себя за бестактность. В ту ночь, когда он снимал пострадавших от авианалетов, наводя объектив на людей, лишившихся крова и близких, половина его сознания была занята мыслями о том, как загладить свою вину.
На следующее утро Джимми пришел в больницу рано и занял пост на противоположной стороне улицы. Он бы сел ждать на ступенях, если бы не страх, что Вивьен, увидев его, повернет прочь.
Когда она показалась, он бросил окурок и пошел навстречу, протягивая фотографию.
– Что это? – спросила Вивьен.
– Ничего особенного, – ответил он, глядя, как она вертит снимок в руках. – Я снял это для вас. Вчера. Увидел и вспомнил вашу историю об огоньках в ручье и людях… о близких по другую сторону завесы.
Она взглянула на снимок.
Джимми сделал его на рассвете: стекло от разбитых окон искрилось в первых лучах солнца, и сквозь завесу дыма смутно различалась семья, выходящая из бомбоубежища, которое спасло этим людям жизнь. Джимми после съемок не пошел домой спать, а бросился в редакцию и отпечатал снимок для Вивьен.
Она молчала и, кажется, готова была заплакать.
– Мне очень стыдно, – сказал Джимми. Вивьен подняла на него глаза, и он продолжил: – За то, что я вас вчера расстроил. Простите меня.
– Вам неоткуда было знать. – Она аккуратно убрала фотографию в сумочку.
– И все равно…
– Вам неоткуда было знать. – Вивьен почти улыбнулась. По крайней мере, у Джимми осталось такое впечатление; точно сказать он бы не мог, потому что она торопливо вошла в здание больницы.
В тот день репетиция пролетела стремительно. Дети вбежали в комнату, наполнив ее светом и шумом, а когда прозвенел колокольчик к ленчу, исчезли так же быстро, как появились. Джимми тоже бы ушел – ему было неловко оставаться наедине с Вивьен, – но он не хотел считать себя трусом и потому принялся вместе с ней разбирать корабль.
Относя к стене стулья, он почувствовал на себе ее взгляд, но оборачиваться не стал, не зная, с каким выражением она на него смотрит, и не желая расстраиваться еще больше. Однако голос Вивьен, когда она заговорила, звучал совсем иначе, чем обычно.
– Почему вы оказались тогда в столовой, Джимми Меткаф?
Тут Джимми все-таки покосился в ее сторону. Вивьен сосредоточенно расписывала задник для спектакля: песчаный берег с пальмами. Была какая-то странная формальность в том, что она обратилась к нему по имени и фамилии; почему-то от этого у Джимми по спине пробежала легкая приятная дрожь. Он знал, что Долли упоминать нельзя, но и лгать не мог, так что сказал просто:
– У меня там была назначена встреча.
Вивьен повернулась к нему. Чуть заметная улыбка тронула ее губы.
Джимми никогда не умел вовремя замолчать.
– Мы должны были встретиться в другом месте, только я пошел в столовую.
– Почему?
– Что почему?
– Почему вы изменили планы?
– Не знаю. Мне подумалось, что так правильнее.
Вивьен по-прежнему смотрела на него, не показывая, о чем думает, затем вернулась к работе.
– Я рада, – сказала она, и ее обычно звонкий голос прозвучал чуть хрипловато. – Я рада, что вы туда пришли.
С этого дня все изменилось. И дело было не в словах Вивьен, а в том чувстве, которое Джимми испытал, когда она на него посмотрела. Это было ощущение близости, и оно возвращалось всякий раз, как он вспоминал тот разговор. По сути – незначительные мелочи, однако вместе они составляли что-то чрезвычайно важное. Джимми понял это сразу и еще яснее осознал вечером, когда Долл, по обыкновению, потребовала у него отчета и он не упомянул этот эпизод. Долли бы обрадовалась – решила бы, что все идет по плану, – но Джимми промолчал. Разговор с Вивьен был его и только его; что-то и впрямь сдвинулось, хоть и не туда, куда желала бы Долл. Ему не хотелось делиться этим разговором, не хотелось все портить.
На следующее утро Джимми вошел в больницу пружинящей походкой и вручил Мире (у нее был день рождения) большой спелый апельсин, но тут же услышал, что Вивьен не придет.
– Она захворала. Позвонила утром и сказала, что не может встать с постели. Спросила, не проведете ли вы репетицию.
– Конечно, проведу. – Джимми на миг задумался, не связано ли отсутствие Вивьен с их недавним разговором; может быть, она жалеет, что была чересчур откровенна? Он уставился в пол, затем глянул на Миру из-под челки: – Говорите, захворала?
– И голос у нее был совсем больной, у бедняжки. Да не расстраивайтесь вы так! Выздоровеет! Она всегда выздоравливает. – Мира взяла в руки апельсин. – Я оставлю ей половину, хорошо? Отдам на следующей репетиции.
Только на следующую репетицию Вивьен тоже не пришла.
– По-прежнему в постели, – сказала Мира Джимми. – Ну пусть отлежится, это в таких случаях самое правильное.
– Что-нибудь серьезное?
– Вряд ли. Думаю, она скоро будет на ногах. Она никогда надолго не оставляет своих деток.
– Такое уже случалось?
Мира улыбнулась, и тут же в ее лице мелькнула какая-то почти материнская озабоченность.
– Всем иногда нездоровится, мистер Меткаф, и миссис Дженкинс тоже. – Она помолчала, затем продолжила ласково, но твердо: – Послушайте, Джимми, дорогой, я вижу, вы за нее переживаете. У вас доброе сердце. Видит Бог, она ангел, столько делает для здешних детишек. Однако я уверена, что тревожиться не о чем, и муж прекрасно за нею ухаживает. – Мира снова заботливо улыбнулась. – Выбросьте ее из головы, ладно?
Джимми ответил: «Хорошо» – и двинулся к лестнице, но внезапно замер. Вивьен заболела, беспокоиться о ней естественно – так почему Мира советует выбросить ее из головы? И слово «муж» было произнесено с явным нажимом. С какой стати она говорит это Джимми, а не, например, доктору Томалину, который завел шашни с чужой женой?
Текста пьесы у Джимми не было, и тем не менее репетиция прошла успешно. Дети помнили свои роли и почти не ссорились, так что он даже немного возгордился, но тут репетиция окончилась, реквизит убрали, и дети потребовали сказку. Джимми ответил, что не знает сказок, а когда они не поверили, начал было сбивчиво излагать одну из историй Вивьен. Получилось ужасно, и дело могло бы закончиться бунтом на корабле, не вспомни он про «Соловьиную звезду». Дети слушали, широко открыв глаза, и Джимми впервые по-настоящему понял, сколько у него общего с пациентами доктора Томалина.
За всей этой кутерьмой Джимми совершенно позабыл про замечание Миры и, только спускаясь в фойе, вновь задумался, как развеять ее фантазии. Он подошел к столу, но сказать ничего не успел, поскольку Мира заговорила первой.
– А, вот и вы, Джимми. Доктор Томалин хочет с вами познакомиться. – Это прозвучало так, будто сам король посетил больницу и выразил желание увидеть Джимми. Мира сняла у него с воротника пушинку.
Джимми ждал, чувствуя, как к горлу подступает горечь: что-то похожее он испытывал в детстве, воображая встречу с человеком, укравшим у них маму. Минуты тянулись бесконечно. Наконец дверь у Миры за спиной открылась, и вышел почтенный джентльмен. Вся неприязнь Джимми улетучилась, осталась легкая растерянность при виде седых, коротко стриженных волос и очков с такими толстыми стеклами, что голубые глаза за ними казались размером с блюдце. Лет джентльмену было все восемьдесят, если не больше.
– Значит, вы и есть Джимми Меткаф, – сказал доктор, пожимая ему руку. – Ну как вам у нас?
– Спасибо, сэр, замечательно, – выговорил Джимми, силясь понять, что это означает. Возраст доктора не то чтобы совсем исключал роман с Вивьен Дженкинс, и все же…
– Полагаю, вам тут нелегко, – продолжал доктор, – с двумя такими строгими дамами, как Мира и миссис Дженкинс. Она ведь внучка моего старого друга, маленькая Вивьен.
– Я не знал.
– Вот как? Теперь будете знать.
Джимми кивнул и выдавил улыбку.
– Главное, что вы делаете огромную работу, помогая нам с детьми. Спасибо вам большое.
Доктор кивнул и ушел к себе в кабинет, немного приволакивая левую ногу.
– Вы ему понравились, – сказала Мира, глядя на Джимми округлившимися глазами.
Тот по-прежнему пытался отделить подозрения от реальности, поэтому ответил рассеянно:
– Вот как?
– О да.
– Почему вы так решили?
– Он вас заметил. Обычно взрослые ему не интересны. Он предпочитает детей. Так было всегда.
– Вы давно его знаете?
– Я работаю с ним последние тридцать лет. – Мира гордо выпрямилась и поправила крестик в декольте. – И можете мне поверить, – продолжала она, глядя на Джимми поверх очков, – он не очень-то пускает сюда взрослых. Вы – первый.
– За исключением Вивьен, разумеется, – ответил Джимми. Он надеялся, что уж Мира-то сможет прояснить ситуацию. – Я хотел сказать, миссис Дженкинс.
– Да, конечно, конечно. Но ее он знает с детства, так что это другое. Он ей как дедушка. И вообще, я уверена, это ей вы обязаны тем, что он уделил вам время. Наверняка она замолвила за вас словечко. – Мира прикусила язык. – Так или иначе, вы ему понравились. А теперь, разве вам не пора идти делать снимки для той газеты, которую я буду читать завтра утром?
Джимми шутливо отдал честь, чем вызвал ее улыбку, и зашагал прочь.
Голова у него шла кругом.
Долли ошиблась. Ошиблась, несмотря на всю уверенность в собственной правоте. А сама Вивьен – Джимми затряс головой, ужасаясь тому, что о ней думал, за что ее осуждал, – не изменяет мужу. Она просто хорошая женщина, отдающая свое время бедным обездоленным детишкам.
Поразительное дело: все, во что он так свято верил, оказалось неправдой, но Джимми ощущал странную легкость. Ему не терпелось обо всем рассказать Долл: нет надобности продолжать их затею, Вивьен ни в чем не виновна.
– Кроме того, что плохо обошлась со мной, – сказала Долли, выслушав его рассказ. – Но, как я поняла, вы теперь такие добрые друзья, что это ничего не значит.
– Прекрати, Долл. Все совсем не так. – Джимми нагнулся над столом и накрыл ладонями ее руки. Он старался говорить спокойным веселым голосом, словно подразумевая: «Это был неудачный розыгрыш, пора с ним кончать». – Я помню, как плохо она поступила, и мне в ней это очень неприятно. Однако твой план… он просто не сработает. Ее совесть чиста – она прочтет письмо и посмеется. Может быть, даже покажет мужу, чтобы посмеяться вместе.
– Ничего подобного. – Долли высвободила руки и сложила их на груди. Она не хотела признавать поражение – то ли из упрямства, то ли потому, что ей некуда было отступать. – Ни одна женщина не захочет, чтобы муж хоть на миг заподозрил бы ее в неверности. Она заплатит.
Джимми достал сигарету и закурил, глядя на Долли сквозь пламя спички. В прежние дни он мог бы поддаться – в те дни, когда из-за слепой любви не замечал ее недостатков. Однако теперь все было иначе. В тот вечер, когда Долл ответила ему отказом и вышла из ресторана, его сердце разбилось. Со временем боль утихла, остался лишь тоненький шрам – как на вазе, которую мама швырнула об пол после чая в «Либерти». Отец склеил осколки, и ваза стала почти как прежняя – только при некотором освещении становились видны трещины. Джимми по-прежнему любил Долли – для него верность была так же естественна, как дыхание, – но сейчас, глядя через стол, подумал, что в эту минуту она ему не нравится.