Густой Андреевский бас так гулко отдавался в кабине, что Герман Ермаков приоткрыл форточку и отчего-то не захотел с Федором на этот раз согласиться:
- Им, сват, с верху видней - они ученее нас, сват,- возразил он, повернув к Андреевскому свою коротко остриженную седую голову на вытянутой вперед шее.
- Ученее!?- рявкнул Андреевский и воззрился на Ермакова.- Сват! да я гляжу, они и тебе мозги запудрили! Нечего сказать: большого ума там люди сидят! Большого! Экономику нашу они посчитали нерентабельной - и - бух... цены взвинтили в два раза, потом - в пять раз, потом - в десять раз, потом еще в десять раз. Говорят: чтобы стали цены на мировом уровне.
Где уж нам, необразованным, об их делах рассуждать: они же профессионалы рыночной экономики! Но я не могу понять вот что: откуда сразу взялось у нас столько профессионалов, если у нас экономики этой рыночной почитай сто лет не было? Нужно сделать экономику эффективной? Ну, и отлично, делайте: кто же против этого возражать станет? Но только мне не понятно, как так: было напечатано на деньгах, что они обеспечиваются всем достоянием государства - это значит: вон на холмах леса наши, пруд, в земле - руды разные, вот - наша дамба, которую еще Татищев рассчитал и велел строить, вот - наш завод, - все это как было здесь, так и есть, ничто не обрушилось и не сгорело,- так отчего же деньги-то в один прекрасный день вдруг начали уценяться: в 2, в 5, в 10 раз? В две тысячи раз уценилось! Как это быть может? Ну, может, значит. Где уж нам с тобой об этом судить? Это ж наука! Программа "шоковой терапии". По мировым-то ценам никто продукцию завода не покупает - наверное, потому, что зарплаты у народа забыли на мировой уровень вывести,- и разорился завод; да еще налогами его подушили, подушили - видят, пользы от него уже никакой: укатали нашего сивку крутые горки,- и продали его за гроши... Кредитов у капиталистов наклянчили: инвестиции нужны... для рывка в экономике. Превосходно... Соцстраны нам за нефть были должны, а теперь после нашей "шоковой терапии" пишут, что еще мы сами у них в должниках получились: перекачали им нефть, товаров недополучили взамен, и еще 40 миллиардов оказались за эту нефть им же должны: оттого-де, что их деньги остались весомыми, а наш рубль крякнулся. Обалдеть! Да сверх того, у буржуев 60 миллиардов заняли: вот это - профессионалы! И куда делись эти миллиарды, сват? их что-то не видно... И теперь - ни денег у нас нет, ни экономики - вот это рывок! У народа все сбережения обесценили - и что, на пользу отечеству это пошло? Нет, шок - есть, а терапии - нет: в пропасть катимся!..
- Стой ты, черт! тормози!- отчаянно взвизгнула с заднего сиденья Тамара Андреевских. Федор натянул к рулю гашетку тормоза - инвалидный "Запорожец", разогнавшийся накатом под горку, резко клюнул носом к земле и остановился, чуть не стукнув в автобус. Герман Ермаков собирался что-то возразить, но вместо этого непроизвольно, и так сильно - что подбородок ударился о грудь, кивнул головой.
- Черт, заспорил опять, закатил зенки-то!.. за дорогой лучше смотрел бы!- кричала Тамара на мужа. Федор молчал, не оборачивался, лишь было видно сзади, что мясистые уши бывшего гвардейского старшины зардели.
"Запорожец" снова медленно поехал за автобусом.
Порулив немного, Федор пробурчал Герману: Открой еще чуть-чуть форточку. Им там сзади, наверное, жарко - перегрелись...
Шествие достигло плотины и стало поворачивать в Ригу. Эта развилка дорог была памятна в процессии двоим людям - Аркашке и Юрчику. Аркашка посмотрел вправо, на забор плотины, на то место, где десяток досок отличались высотой от других: сюда когда-то, напившись пьяным, он въехал на ассенизаторной машине и, пробив дыру, свалился с пятиметровой кручи с машиной в поток. Он как всегда подумал, проходя тут, что удивительно, как он остался жив и невредим, что его не посадили в тюрьму отвечать за это и даже не отобрали права.
- Это благодаря Полинке,- нежно подумал Аркашка.- Это она оббегала весь завод, всех упросила, чтобы меня простили, а Юрку своего послала помогать мне чинить машину. Месяца два, наверное, мы тогда с ним колупались...
Юрчик, проходя по плотине за гробом, вспомнил, что однажды, крепко подвыпив с дедом Андреем, он его посадил к себе в КРАЗ и они поехали покататься по городу. Выскочив на полном газу на дамбу, он лишь на самом краю, у обрыва в пруд, сумел совладать с машиной и повернул на дорогу. Дед закричал ему: "Стой!.." Он затормозил вот здесь. Дед Андрей, матерясь и словно чего-то смущаясь, выскользнул из кабины на тротуар и ринулся домой. Юрчик заметил, что штаны у него вымокли... Вспомнив теперь об этом, он опять добродушно улыбнулся.
На дороге в Ригу стало особенно заметно, что в сторону кладбища, обгоняя процессию, движется сегодня много народу. Нынче был "родительский день" - люди, направляющиеся к кладбищу несли венки и искусственные цветы. Те же, кто уже возвращался оттуда назад в город, были подвыпившие и, очевидно, в хорошем расположении духа.
- Вот ведь, отец пьянствовал всю жизнь, из коммунистов его исключили, из председателей колхоза, из бригадиров и даже из кузнецов его выгоняли,- а все равно, ни у кого, наверное, не было таких похорон,- восхищенно улыбаясь, сказала Ирка Полине.- Со всем городом сегодня папка простится, всех своих знакомых увидит. И день подгадал такой теплый, веселый, и облака, гляди ко, какие красивые в небе...
- Да,- глухо отозвалась Полина.- Не было бы только дождя...
Полина работала расчетчиком заработной платы в бухгалтерии завода и была очень хорошо знакома со многими из тех, кто проходил мимо процессии по тротуару; проходившие, заметив среди людей, следующих за гробом знакомую, оглядывались на машину, пытались прочитать издали на памятнике фамилию умершего и догадаться, кем приходится он Полине.
- Поля, кого вы хороните?- негромко и почтительно окликнула ее с тротуара круглолицая невысокая женщина с венком в руках, шедшая с молодой девушкой на кладбище.
- Отца,- негромко, в тон ей, ответила Полина и поджала губы, давая этим понять, что это все другие могут позволить себе сегодня так беспечно идти по тротуару, а у нее забот - невпроворот.
Возле небольшого, на три окошка, симпатичного домика процессия ненадолго остановилась и затем тронулась дальше. Здесь старики Харины прожили десять лет, прежде чем получили квартиру.
Сашка припомнил, как они долго ходили сюда зимой с матерью, выторговывая у прежних хозяев этот дом, куда Полина уговаривала своих родителей переехать к ней из деревни, вспомнил он серого щенка восточно-европейской овчарки, которого отец купил у охранников завода, чтобы он сторожил этот дом, и из него вырос потом огромный пес, вспомнил, как было жалко ему этого кобеля, когда он узнал, что дед Андрей без всякой видимой причины отвел его в лес и повесил.
- Странно, помнится, бабка говорила, что дед был трезвым. Чем ему овчарка помешала? Я же его спрашивал об этом - он отмалчивался. И как только ему удалось справиться с таким волкодавом одной рукой? Мы с отцом и не подозревали до того, что дед собак не выносит, и в деревне никогда их с самой войны не держал...
С горки предстало взору в отдалении за городом обширное кладбище. Оно состояло из трех сопредельных частей: самая большая, русская часть кладбища была обнесена ветхою деревянной оградкою, которая уже кое-где поверглась наземь, там росли тополя, березы, кусты сирени и сосенки; татарское кладбище было обведено добротным высоким забором из горбыля, над которым выставлялись вершины елей и пихт; маленький уголок кладбища был огорожен невысоким, по пояс, новым штакетником, голая, без единого памятника, без всяких насаждений, неровная земля на нем поросла дерном - здесь были похоронены в братских могилах в Отечественную войну человек двести военнопленных немцев, из числа тех, кому нужно было зачем-то повалить Россию и которые сюда с такой страшной силой шли.
На русском кладбище сегодня сидели на скамейках перед могилками, пили водку, прикручивали проволокой венки к памятникам, клали на могилы конфеты и рассыпали крупу, ходили по кладбищу, отыскивая на памятниках знакомые имена, огромное количество русского народу. Среди рассеянной по кладбищу толпы в одном месте стало видно, как в гуще памятников между деревьями движется высоко поднятая за древко церковная хоругвь и молодой дьячок из городской церкви в церковном облачении обходит кладбище и окуривает его ладаном.
Из небольшой серой тучки над кладбищем выпрыснулся бисер теплых дождинок, они едва окропили Андрея Петровича, тут же и опять улетучились, нагретые майскими лучами.
- Вот, и облачко всплакнуло об отце,- находясь в лирическом настроении заметила по этому случаю Ирка.
Процессия прошла по дороге, миновав кладбище, повернула за ним налево и по дороге вдоль татарской половины стала продвигаться наизволок в горку. Через мелькающие при ходьбе щели забора стали заметны татарские памятники: преимущественно, такие же, как у русских, но не с крестами, а с полумесяцами, приделанными на штырьках над ними.
Из небольшой серой тучки над кладбищем выпрыснулся бисер теплых дождинок, они едва окропили Андрея Петровича, тут же и опять улетучились, нагретые майскими лучами.
- Вот, и облачко всплакнуло об отце,- находясь в лирическом настроении заметила по этому случаю Ирка.
Процессия прошла по дороге, миновав кладбище, повернула за ним налево и по дороге вдоль татарской половины стала продвигаться наизволок в горку. Через мелькающие при ходьбе щели забора стали заметны татарские памятники: преимущественно, такие же, как у русских, но не с крестами, а с полумесяцами, приделанными на штырьках над ними.
За немецким уголком еще раз повернули налево и пошли по уезженной полевой дороге. С этой стороны, по склону холма, в поле, разрасталось русское кладбище. Здесь не было никакого забора и тут в крайнем ряду была выкопана глубокая гладкая могила для Харина.
Те же самые, приехавшие на автобусе, мужики снесли гроб с платформы автомобиля и аккуратно поставили его на доски, уложенные поперек разрытой могилы. Снова все стали подходить прощаться к покойному. Простились и уже собирались закрывать гроб, но к нему приблизился дьячок, плавно помахивая в такт шагу дымящейся ладанкой и следомый городским - не то чудаком, не то слегка тронутым, с хоругвью в руках,- мужичком с просветленным лицом и двумя никому неизвестными маленькими старушками.
- Как имя почившего?- спросил дьячок, обратясь к Ирке.
- Андрей,- отозвалась она, с любопытством глядя заплаканными глазами на молодого худенького дьячка и прикрывая носовым платком губы и покрасневший нос.
Дьячок резкими встряхиваниями руки стал раскачивать над Андреем Петровичем курящуюся серой ниточкой дыма ладанку и речитативом затянул:
- Прими, Господи, душу усопшего раба твоего Андрея-я... Святый Боже, Святый крепкий, Святый бессмертный - помилу-уй его-о...
Свежий тенорок дьячка казался негромким и бесцветным, затериваясь в пустом поле.
- Мамка-то как будет рада!- окликнула Ирка Полину, счастливо сияя мокрыми глазами.
Полина кивнула головой, соглашаясь, что никому, кроме их отца, не удавалось быть похороненому здесь под отпевание священника, она внимательно оглядела покрасневшими глазами, так же как Ирка, прижимая платок к губам, толпу провожающих, окружившую могилу и убедилась, что все совершается как следует и все хорошо.
- Во имя Отца, и Сына, и Святаго духа,- благоговейно произнес дьячек, широко перекрестил покойного, и затем продолжил обходить кладбище, сопровождаемый своею странной свитой.
Полина нагнулась к отцу, покрыла ему лицо белою простынью и поверх ее багровою пеленой. Принесли и на гроб установили крышку, приколотили ее к гробу гвоздями. Юрчик, Вовка и шесть человек мужиков опустили гроб на веревках в могилу. Ирка опять заплакала, у Полины от подступающих слез стало нестерпимо резать в глазах. Вытянули из могилы веревки, Юрчик с Вовкой достали из автобуса для мужиков и для себя лопаты и они все стали
забрасывать яму грунтом.
Когда Ирка перестала плакать, к ней прибрел, шабаркая подошвами по траве Федор Андреевский, тронул ее слегка пальцем за руку и хриплым басом спросил: "Дьячок-то за отпевание сколько денег взял?"
- Нисколько, бесплатно отпел,- шмыгнув носом, ответила Ирка, прикрывая платком нос и щеку.
- Ну-у ?!.- удовлетворенно прогудел Федор.- Это правильно. Папка ваш заслужил... он жил по-божески...
Ирка удивилась до такой степени, что отняла руку с платком от красного лица, пристально стала смотреть на Андреевского и спросила:
- Он? как по-божески?
- Да, по-божески,- гулко произнес, нагнувшись к самому Иркиному уху Федор.- Он был верующий, он бога помнил - как-то мы с ним разговаривали об этом.- И таинственно гудя ей в ухо, Федор пояснил: Но мы верили с ним не в того бога, как вот этот мальчишка-дьячок, или Тимка-блажной с хоругвью... Нет... Когда в прошлом годе церкву начали восстанавливать в городе, я приехал туда и спросил у этого дьячка: Где, дескать, ты бога-то своего видел? Он мне отвечает: "Бог - это добро!"- "И все?"- спрашиваю у него.
Говорит: "И все".- Слышал, слышал,- говорю,- про это: бог - это добро, бог - это любовь... Ну, как сказка для маленьких ребятишек - это сойдет: в раю - бог, в аду - черт, в лесу - леший, в пруду - водяной, в душе добро... Но плохо, говорю, то, что когда взрослеют, в сказки и в поговорки перестают верить. Бог - это добро! надо же! Впрочем, для дьячка и Тимки этого хватит - у них жизнь простая, прозрачная, а так же это очень удобно для разного жулья: которые напаскудят, а потом кричат: их не тронь, а то это не по-божески. Сам-то, может быть, уж как гадок, а хочется ему, чтобы его лишь по головке все время гладили, то есть божеский завет исполняли, а жить почестнее, чтобы его на самом деле захотелось погладить - даже не попытаются за всю свою жизнь ни разу. К тому же, вопрос этот темный, что такое добро? Сколько я ни спрашивал у людей, а ни от кого вразумительного ответа на него не услышал: вот ты посуди...- Федор Андреевский ткнул Ирку пальцем в руку, но тут же опомнился и поглядел на свою жену: Тамара, чем сильнее старела, тем больше становилась ревнивее: Предположим, мне попался в руки убийца и маньяк Чикотило... С этими словами Андреевский протянул в сторону свою большую руку с растопыренными длинными пальцами, напоминающую из себя крестьянские вилы и сделал жест, как будто он сгреб Чикотило за ворот.Должен ли я его сдать в милицию, зная что его там осудят и обязательно расстреляют, и я таким образом сделаю ему зло, а не добро - и нарушу, значит, христианскую заповедь; или мне его по-христиански любя и жалея, следует отпустить, рискуя, что он опять кого-нибудь прикончит - и я, окажется, принесу не добро, а зло уже этому убитому им, и ни в чем неповинному человеку? А? что скажешь?
Ирка не отвечала ему ничего. Она удивленно глядела на старика, не понимая, что он к ней привязался в такой момент с этими вопросами и так противно бубенит теперь в самое ухо?
- Ты, может быть, думаешь, что с Чикотило все просто: что его, конечно, надо судить и расстрелять, что хотя ему одному от этого будет плохо, но зато всем остальным, обществу значит, это принесет пользу - и в общей сложности, выходит, это будет добро? Так? Так? Так рассуждая двоих, кажется, арестовали по ошибке и расстреляли вместо Чикотило, пока его искали... А если и этот - тоже не тот? А с теми-то двумя как же быть?..
Ирке страстно захотелось упереться руками в Андреевского и оттолкнуть его от себя что есть силы, но исполинский старик, согнувшись перед ней, стоял и буровил ее взглядом из-под мохров бровей так отчего-то печально, что она ничего не сделала и не сказала, а лишь снова закрыла платком себе нос.
- Вот я сейчас старый, значит - я могу рассуждать, потому что надо мной начальников нет, но если ты солдат, например, и над тобой командир лает: "Исполняй приказ!" А ты сомневаешься... а начальство побеспокоится да покажет тебе статью и параграф и растолкует, что опять же, в сумме для народа все выкупается добром, хотя ты кому-то и сделаешь, может быть, плохо. А после вдруг оказывается, что и параграф этот и статью вычеркнули - нет ее больше, будто и не было никогда; командир этот уши прижал, хвост между ног пропустил, куда-то убрался и голоса не подает,- и ты получилось не добро людям делал, как думал, а зло... И останешься ты сам с собою один на один: ты и совесть твоя, и поймешь, что запутался... Путаный вопрос - это добро!... Я говорю дьячку: "Я помню, было добро - в детстве: от матери, от людей,.. а вот чем старее становлюсь, тем меньше к себе встречаю от людей добра - значит, спрашиваю.- бог-то что, слабее разве становится?" Он молчит. А потом у меня спросил: "Ну, а вы бога каким в себе ощутили?" Я отвечаю: Наш бог - это совесть, да еще перед людьми стыд, и чем дольше живешь, тем сильней их в себе чувствуешь и с ними так легко обмануться было б нельзя и через них только поймешь, что такое - добро...
Наконец могилу зарыли, установили памятник, повесили на него венки с черными лентами и все присутствующие на похоронах пошли садиться в машины. Первым поехал с кладбища, прыгая по колдобинам дороги маленький "Запорожец", в котором, с какой стороны на него ни посмотри, был виден, в основном, один Федор Андреевский в парадном, с медалями, пиджаке.
Еще некоторое время возле автобуса было заметно, как Юрчик с глуповатой улыбкой, прильнувшей к его добродушному лицу, исполнял разбередившее его фантазию поручение супруги: наклонялся к большому раскрытому сидору, лежащему на земле у его ног, вынимал из него водку и раздавал, раздавал ее шоферам автобуса и грузовика и шестерым мужикам: по две бутылки на человека - и провожал ее глазами.
Полина оглядела могилу, поправила ленты у венков, убедилась, что все хорошо и последней ушла в автобус; вот и автобус покатил, поднимая легкую пыль, увозя народ в город на поминки по Андрею Петровичу, заказанные в столовой на площади.
В поле стало тихо, послышалось, как от теплого веяния шумит сухой прошлогодний бурьян у дороги и слегка шелестят зеленые искусственные листочки на венках. Между ними виднелась на памятнике фотография Андрея Петровича, с которой он, смотрел, скосив удивленные глаза чуть вправо и застенчиво улыбался сомкнутыми губами.