В центре хребта ламут изобразил шалашиками большое стойбище. Крошечные вигвамы сходятся кольцом вокруг сидящего орла...
- Смотри, стойбище Синих Орлов, совсем как у Нанги! - удивляется Пинэтаун.
Юноша торопливо вытаскивает чашечку Нанги. В полумраке подземелья полированное дерево кажется черным, и линии "рисуночного письма" выступают словно на проявленной пластинке.
Рисунок орла в кольце вигвамов, сделанный старым оленеводом сорок лет назад, Нанга повторила на своем "рисуночном письме".
Сравнивая оба рисунка, замечаю вдруг поразительное совпадение изгибов Омолона на карте кочевника с линией берега на ребусе Нанги. Против устья Омолона, на левом берегу Колымы, старый оленевод нарисовал покосившийся темный крестик. На ребусе Нанги в этом месте красуются несколько квадратиков, вытянутых в линию.
- Заимка Колымская! Неужели Нанга нарисовала Омолон, а не берега Восточной тундры?!
- Совсем ум потеряли, - тихо говорит Пинэтаун, опускаясь на тюк с пушниной.
Юноша подавлен.
Только один поселок в низовьях Колымы имеет всего одну улицу новеньких домиков. Они были построены недавно против устья Омолона, на месте ветхих хибар старой заимки Колымской. Здесь размещается теперь центральный поселок оленеводческих колхозов Западной тундры.
Непростительная ошибка!
Ведь новые домики заимки Колымской я отлично видел с борта самолета в перелете из Якутска в устье Колымы и должен был правильно прочесть рисунок Нанги. Меня сбило с толку случайное сходство изгибов Омолона и береговой линии Восточной тундры.
Омолон Нанга изобразила одной чертой, правый берег Колымы не дорисовала. Поэтому линию Омолона на ее рисунке мы легко приняли за береговую кромку Восточной тундры, а заимку Колымскую - за Походск.
Неверно разгадав "рисуночное письмо", мы искали Нангу там, где ее никогда не было.
Теперь ясно: стойбище Синих Орлов, куда увез Нангу Чандара, находится в шестистах километрах южнее берегов Восточной тундры, в глубине континента, на диких плоскогорьях между Омолоном и Корокодоном. В 1908 году из этого стойбища бежал на берега Полярного океана от произвола старшин старый кочевник, нарисовавший Питерсу карту Синего хребта.
Нанга была жительницей неведомого стойбища. Кто эти неизвестные обитатели недоступных гор, поселившиеся вдалеке от людей, в центре белого пятна?
Орел, вытатуированный на груди девушки, дикий характер, никому не известный язык, на котором она говорила, удивительное сходство ее рисунков с "рисуночным письмом" североамериканских индейцев - все это оставалось загадкой.
Мы держим в руках лишь карту горной страны, где обитают сородичи Нанги. Неужели они еще томятся под властью родовых старшин?
- Проклятый старик мучит Нангу!
- Успокойся, Пинэтаун! Карта Синего хребта у нас. Мы точно знаем, где искать Нангу, и разыщем ее.
Но юноша грустно покачивает головой, вытаскивает из нагрудного кармана алую ленточку Нанги и, осторожно расправив ее на ладони, поглаживает огрубевшими от снастей пальцами. В глазах у него слезы, и он не скрывает их. Трудно проникнуть в дебри Омолонской тайги, к далеким плоскогорьям Синего хребта.
Жадно разглядываем карту, добытую из тайника. Там, где горные хребты сплетаются в мощное плоскогорье, старый оленевод нарисовал границу леса. Деревья изображены колышками. Прихотливо изгибаясь, граница леса бесконечным частоколом окружает громадное поле безлесных плоскогорий.
В тусклом пламени свечи это поле расползается на карте чудовищно увеличенной амебой. Площадь безлесных плоскогорий Синего хребта раз в десять превышает пространство летних пастбищ Колымского оленеводческого совхоза.
Тонкой штриховкой старик обозначил зимние кормовища оленей. Олени могут найти здесь ягельники и продвинуться сквозь тайгу к Синему хребту. Черными пятнами нарисованы островки мертвой тайги, гари, не проходимые для оленей. Их очень мало.
Штриховка ягельников на карте пересекает низовья Омолона и приближается к южным границам Колымского оленеводческого совхоза, словно открывая путь к Синему хребту.
Так вот где лежит пастбищное эльдорадо! Недаром потрудились мы, добывая карту старого кочевника: перед нами лежит рисунок огромного массива девственных оленьих пастбищ.
События беспокойного плавания сплелись в морской узел, и вот он распустился легко и свободно, словно в умелых матросских руках.
"Витязь" благополучно вернулся в порт Амбарчик. На внешнем рейде вились дымки пароходов. Корабли каравана, поднимая пары, собирались в дальнее плавание.
В Амбарчике мы закупили в фактории и погрузили на вельбот летний запас продовольствия для пастухов-островитян.
Светлой полярной ночью "Витязь" вошел в устье Колымы, миновал заимку Шалаурова и вскоре пристал к острову Седова, у спящего лагеря пастухов.
На следующий день с попутным ветром вельбот поднялся вверх по Колыме, доставив на центральную усадьбу совхоза драгоценный груз: рюкзак с редчайшими археологическими находками и карту смоленских пастбищ. Второе плавание "Витязя" окончилось.
Помполит радиограммой известил директора совхоза, улетевшего в Якутск, о больших пастбищных возможностях Омолона и просил разрешить глубокую разведку Синего хребта.
Переходящее знамя тундровых совхозов получила бригада Ромула на острове Седова. Олени с острова были так жирны, что многие животные, переплывая Морскую протоку, уставали шевелить ногами - их прибивало к берегу, точно пробковые поплавки.
Стоит ли говорить, что в это лето мы навсегда избавились от копытки. Впервые за много лет оленеводческий совхоз выполнил план. После осеннего пересчета оленей в корале к нам пожаловали гости из оленеводческих колхозов перенять опыт. Вместе с оленеводами мы написали длинное благодарственное письмо Николаевскому...
Однажды меня вызвали к помполиту. Мы устроились у горящей печки в уютной конторе совхоза. Петр Степанович долго молчал. За окном вились снежинки - предвестники полярной стужи. В запотевшие окна мохнатыми сучьями стучались лиственницы. Хвоя облетела, и голая тайга ждала зимнего покрывала.
- Ну, путешественник, поедешь теперь домой, в институт? - Петр Степанович хитровато щурится из-под сросшихся нависших бровей.
Командировка моя окончилась, но мне не хотелось покидать совхоз и возвращаться в тихую городскую лабораторию. Я сказал об этом помполиту.
- Тогда читай! - рассмеялся он, протягивая зеленый телеграфный бланк.
Это была телеграмма наркома. Он спрашивал, согласен ли я остаться в совхозе.
- Мы просили разрешения задержать тебя на год и послать с оленями на Омолон... Я бы хотел... чтобы ты ехал туда... м-м... с охотой, - словно нарочно тянул помполит.
На Омолон, к Синему хребту! Меня охватывает радость и тревога. Сумею ли справиться с ответственным поручением? Нам предстоит пробиться с оленями сквозь тайгу, увидеть таинственных обитателей Синего хребта, найти Нангу, освоить девственные пастбища плоскогорий Омолона и Корокодона в самом сердце Северо-Восточной Сибири!
Ч А С Т Ь Т Р Е Т Ь Я
В Г О Р А Х О М О Л О Н А
Глава 1. ПИСЬМО
Письмо поразило, как удар грома, как выстрел в спину. Толпимся вокруг человека, закутанного в меха.
Протянув конверт, он разматывает обмерзший шарф, сбрасывает меховой капюшон, открывая лицо в глубоких морщинах, смуглое от полярного загара.
Узнаю каюра оленеводческого совхоза Михаила Санникова.
Две недели он пробирался по нашим следам и, вконец умаяв собачью упряжку, настиг олений караван на пороге необозримого снежного царства Омолонской тайги.
Распростертые белые лапы лиственниц свисают над головой. Шероховатые и прямые стволы сходятся густыми рядами, преграждая путь; ветви, переплетаясь, поддерживают причудливые снежные шапки и пушистые гирлянды. В уснувшей девственной чаще они светятся таинственным матовым светом, и душу давит смутное ощущение скрытой, притаившейся опасности.
Обсыпанные снегом люди сошлись у конца просеки, упиравшейся в палисад еще не сокрушенной тайги. Узким коридором просека уходит вниз по снежному склону.
В дальней перспективе, словно в глубине сцены, открывается светлая панорама замерзшего лесного озера. Глубокий снег на пустынных берегах взрыхляют северные олени. Рассыпавшись, олений табун кольцом окружает небольшое озеро.
Просеку среди лиственниц мы прорубили, взбираясь на седловину таежного увала. Руки еще сжимают отяжелевшие, точно налитые свинцом топоры. Далеко позади, на противоположном берегу озера, среди деревьев лесистого увала, пройденного накануне, просвечивает узкая щель такой же просеки.
Бесконечным коридором она рассекает тайгу и уходит далеко на север, к южной границе Колымского оленеводческого совхоза.
Вот уже месяц врубаемся с двухтысячным оленьим табуном в глубь первобытной тайги. Стадо пришлось разделить на части.
Вот уже месяц врубаемся с двухтысячным оленьим табуном в глубь первобытной тайги. Стадо пришлось разделить на части.
Тридцать суток идем на лыжах впереди головного табуна и рубим, рубим узкую просеку оленьей тропы, проклиная тайгу, неспокойную кочевую жизнь и час, когда решили пуститься с полудикими оленями в трущобы Омолона.
На склоне увала, где Михаил догнал наш передовой отряд, мы потеряли мужество. Лиственницы сцепились мохнатыми ветвями, не пропуская человека. Высокие завалы бурелома преградили путь. Корни поверженных деревьев тянулись из-под снега, точно щупальца гигантских осьминогов.
Ромул опустился на мертвый ствол. Его короткая кухлянка, подбитая пушистым мехом росомахи с карминовыми хвостиками крашеного меха на рукавах, имела щеголеватый вид. Но почерневшее лицо и потухший взгляд выражали полное безразличие.
- Нельзя кочевать дальше... лес и лес будет. Пропадут олени...
Ромул был, в сущности, прав. В невообразимой чаще под снегом не оказалось ягельников, и голодные олени, разгребая снег, с жадностью поедали увядшую осоку вокруг замерзшего озера.
Пинэтаун устало прислонился к молодой лиственнице, топор не слушался ослабевших рук юноши. Костя улегся на широкие охотничьи лыжи, вытирая вспотевший лоб малахаем. Хотелось упасть в мягкий холодный снег и никогда больше не подниматься.
Неужели штурм Омолонской тайги - моя ошибка, и табун уперся в тупик?
Беспокойная мысль мучает сознание, затуманенное усталостью, ранит душу, будит глубоко спрятанное сомнение в успехе задуманного дела.
В этот миг и появился на просеке каюр, прибывший из совхоза. Он медленно поднимался на полугорье вместе с молодыми пастухами из стойбища, отряхивая рукавицей заснеженную одежду.
Письмо директора, написанное на бланке четким почерком, словно обжигает руки. Глухим от волнения голосом вслух читаю короткое распоряжение:
- "Олений табун повернуть в совхоз и вывести из Омолонской тайги на старые урочища у Стадухинской протоки".
Тяжелое молчание повисает над просекой.
Вздох, похожий на стон, нарушает мертвую тишину окоченевшей тайги. Пинэтаун, выпрямившись, шагает ко мне:
- Зачем комсомольскую бригаду попусту собирали, мучились, дорогу рубили?!
Обида, злость, горечь звенят в голосе юноши. В совхозе Пинэтауна выбрали комсоргом похода на Омолон. Он быстро сплотил молодежную пастушескую бригаду и теперь не хочет отступать - бежать от стен осажденной крепости.
- Приказ голов не вешать и смотреть вперед! - усмехается Костя.
Он усаживается на широкие охотничьи лыжи, вытаскивает кисет, свертывает чудовищную козью ножку, наполняет ее махоркой и закуривает.
Голова у Кости слегка клонится к левому плечу от давнего вывиха шеи. Лет пять он работает ветеринарным врачом в Колымском оленеводческом совхозе, свободно говорит по-якутски и по-чукотски, великолепно освоил практику северного оленеводства и неправильные распоряжения встречает спокойной, но язвительной шуткой.
Ромул молчаливо слушает письмо директора. Ни один мускул не шевельнулся на скуластом бронзовом лице молодого бригадира, лишь чуть хмурятся густые черные брови. Но я догадываюсь, что происходит в его душе.
Два месяца назад Ромул скрепя сердце согласился на дальний перегон табуна в глубь Омолонской тайги. Ему не хотелось принимать лишней ответственности. Директор совхоза был в Якутске, и мы с помполитом уговорили бригадира двинуть табун к неизведанным пастбищам Синего хребта.
Помполит, вероятно, улетел в долгий полярный отпуск, а директор совхоза, вернувшись из Якутска, послал распоряжение, отменяющее поход на Омолон.
Воспользуется ли Ромул правом отступления, которое так легко даровали ему?
- Что же, Ромул, будем поворачивать табун?
Не отвечая, Ромул хмуро оглядывает мрачные лица пастухов. Каюр успел рассказать в пастушеском стойбище о распоряжении директора совхоза, но молодые пастухи пришли с топорами сменить уставших людей на рубке оленьей тропы.
Костя, склонив голову, насмешливо посматривает на бригадира умными серыми глазами.
"Что, если Ромул откажется гнать табун дальше?" Шатаясь, подхожу к высокой лиственнице. Мощный ствол ее поддерживает крону распластанных ветвей. Бросив осточертевший топор, цепляюсь за высохшие, обломанные сучья.
- Не надо, упадешь, слабые сейчас руки! - сердито кричит Ромул.
По ветвям поднимаюсь, точно по лестнице. Срываясь с мохнатых лап, пушистые хлопья снега бесшумно падают вниз. Облако снежной пыли окутывает лиственницу. Внезапно передо мной открывается взъерошенный белый океан тайги. Вцепившись в промерзший ствол, жадно оглядываю горизонт.
Совсем близко из снежного моря волнистой грядой выступают безлесные вершины сглаженных сопок. Ближняя, самая высокая сопка круто вздымается к небу. Правильная конусообразная форма вершины придает ей сходство с потухшим вулканом.
Пологими уступами наш лесистый увал поднимается к плечу этой сопки. Вдали, у подножия увала, лежит белый щит незнакомого озера. Раздвигая тайгу, озеро вытягивается длинным языком к безлесным сопкам. Там смутно просвечивает длинная цепь таких же озер, разъединенных лесистыми перемычками.
- Сопки, друзья, чистые сопки!
От радости чуть не валюсь на голову Ромула. Он взбирается быстрее рыси по ветвям лиственницы. За ним, не отставая, карабкаются Пинэтаун и Костя. Внизу лиственницу окружили пастухи, и я вижу их взволнованные лица.
С ветвей вершины долго разглядываем белые сопки и ожерелье неизвестных озер среди тайги.
- Смотри, Костя, не древняя ли это старица Омолона?
- А, что? Старица?.. - Костя так пристально разглядывает панораму Омоленских озер, что едва понимает меня. - Ты прав - эти озера получились из пересохшей старицы.
- Совсем Омолон близко, - уверенно говорит Ромул.
Двигаясь по озерам, олени могли легко выйти к берегам Омолона. Перед нами распахивалась дверь в неведомый мир Омолонской тайги, но перешагнуть через порог мешала канцелярская бумажка.
- Пойдем на сопку, смотреть будем... - Бригадир махнул в сторону белой вершины.
Хотел ли он выиграть время на размышления или осмотреть с птичьего полета подходы к Омолону? Этого я так и не узнал.
Спускаемся с дерева. Ромул прекращает рубку оленьей тропы и отправляет пастухов в стойбище вместе с Михаилом (каюру давно пора отдохнуть после дальней дороги).
Подвязав широкие ламутские лыжи, мы вчетвером углубляемся в тайгу.
Ромул идет впереди, прокладывая извилистую лыжню среди лиственниц. Увал, по склону которого поднимаемся, должен привести нас к вершине высокой сопки.
Снег осыпается с ветвей, и белые фигуры людей скоро сливаются с ландшафтом зимней тайги. На широких охотничьих лыжах мы идем след в след, уминая лыжню.
- Хо! - тихо вскрикивает Ромул и останавливается.
Девственную белизну снега взрыхлили глубокие лунки крупных оленьих следов. По величине отпечатки не уступают следам лося и вдвое крупнее следов наших тундровых оленей. Огибая завал бурелома, следы гигантского оленя уходят наверх, к перевалу. Рассматриваем тропу с любопытством.
- Ламут ехал... Почему в гости не пришел? - удивляется бригадир.
- Может, дикий олень след оставил? - спрашивает Костя.
В тайге ему не приходилось бывать, и он с удивлением разглядывает отпечатки копыт лесного великана.
- Видишь, таях... - Ромул указывает на отверстия в снегу рядом с лунками оленьих следов.
Это ямки от посоха. В Колымской тайге посохи употребляют ламуты при верховой езде на оленях. Опираясь коротким шестом, наездник удерживает равновесие на плоском седле без стремени. Чукчи, якуты, юкагиры предпочитают зимой пользоваться нартами.
Ромул ощупывает снег в глубоких лунках.
- Мягкий... недавно проехал. Топоры услыхал - в тайгу повернул.
Поведение ламута кажется странным. Он слышал стук топоров на рубке просеки и, несомненно, уловил острый запах дыма нашего стойбища (запах дыма далеко разносится в зимнем лесу и служит верным признаком близкого жилья).
Нарушив неписаный закон тайги, незнакомец не вышел к людям и скрылся в пустынных чащах Омолона.
Глава 2. НАХОДКА
Бригадир прокладывает лыжню по следу верхового оленя. Ямок от посоха в снегу уже нет: наездник больше не пользуется таяхом. Кажется, что тропим след громадного дикого оленя.
Ламутские верховые олени, выведенные лесными охотниками многовековым отбором, гораздо крупнее тундровых учагов и славятся своим ростом. Но верховой олень, оставивший печать на снежной целине, отличается необыкновенной величиной.
Следы круто уходят влево и скрываются за валом бурелома. Пинэтаун сбрасывает на руку карабин и спускает затвор с предохранителя. Ромул останавливается и внимательно осматривает притихшую тайгу.
Неспокойно на душе и у меня. В заснеженной чаще завала чудятся всевидящие зоркие глаза лесного наездника.